Мягкий упругий ветер охватывал прохладой ее плечо и руку и чуть-чуть шевелил отдельные волоски на виске. Карсавина подняла голову и в медленно светлеющем мраке слабо различила непрестанное, странно напряженное движение темных туч. Она задумалась о Юрии и своей любви, и мысли, счастливо-грустные и грустно-счастливые, волнуя и лаская, наполнили ее молодую женскую голову. Так было хорошо сидеть здесь, всем телом отдаваясь холодному мраку и всем сердцем прислушиваясь к волнующему мужскому голосу, особенно, точно он был громче всех, звучавшему среди общего шума.
А в комнате стоял уже сплошной крик и все яснее и яснее вырисовывалось, что каждый считал себя умнее всех и хотел развивать других. Было в этом что-то тяжелое и неприятное, озлоблявшее самых мирных.
— Да, если уж так говорить, — упрямо блестя глазами и боясь уступить при Карсавиной, которая слушала только один его голос без слов, напрягался Юрий, то надо вернуться к первоисточнику идей…
— Что ж тогда читать, по-вашему? — неприязненно и насмешливо проговорил Гожиенко.
— Что… Конфуция, Евангелие, Экклезиаст…
— Псалтирь и житие! — с насмешкой вставил технолог.
Гожиенко злорадно засмеялся, не вспоминая, что никогда не читал ни одной из этих книг.
— Ну, что ж это! — разочарованно протянул Шафров.
— Как в церкви! — хихикнул Писцов.
Юрий бешено покраснел.
— Я не шучу!.. Если вы хотите быть логичными…
— А что же вы говорите о Христе! — торжествующе перебил его фон Дейц.
— Что я говорил?.. Раз учиться жизни, вырабатывать себе определенное миросозерцание, которое целиком заключается в отношении человека к другому человеку и самому себе, то не лучше ли всего остановиться на титанической работе тех людей, которые представляли из себя лучшие образцы человеческого рода, в собственной жизни прежде всего пытались приложить наивозможнейшие и самые сложные и самые простые отношения к человечеству…
— Я с вами не согласен! — перебил Гожиенко.
— А я согласен! — горячо перебил студента Новиков.
И опять начался бестолковый и пестрый крик, в котором уже нельзя было найти ни конца, ни начала мнений.
Соловейчик сразу, как только заговорили, притихший, сидел в углу и слушал. Сначала на лице его было полное и проникновенное, немного детское внимание, но потом острая черточка недоумения и страдания стала вырисовываться в уголках рта и глаз.
Санин молча пил пиво и курил. На его лице было выражение скуки и досады. А когда в пестром крике послышались уже резкие нотки ссоры, он встал, потушил папиросу и сказал:
— Знаете что… это выходит скучная история!
— И прескучная! — отозвалась Дубова.
Суета сует и томление духа! — сказал Иванов таким голосом, точно он все время об этом думал и только ждал случая высказать.
— Это почему же? — зло спросил черноватый технолог.
Санин не обратил на него внимания и, поворачиваясь к Юрию, сказал:
— Неужели вы думаете серьезно, что по каким бы то ни было книгам можно выработать себе какое-то миросозерцание?
— Конечно, — удивленно посмотрел на него Юрий.
— Напрасно, — возразил Санин, если бы это было так, то можно было бы все человечество преобразовать по своему типу, давая ему читать книги только одного направления… Миросозерцание дает сама жизнь, во всем ее объеме, в котором литература и самая мысль человеческая только ничтожная частица. Миросозерцание не теория жизни, а только настроение отдельной человеческой личности, и притом до тех пор изменяющееся, пока у человека еще жива душа… А следовательно, и вообще не может быть того определенного миросозерцания, о котором вы так хлопочете…
— Как не может! — сердито воскликнул Юрий. Опять на лице Санина выразилась скука.
— Конечно, нет… Если бы возможно было миросозерцание как законченная теория, то мысль человеческая вовсе остановилась бы… Но этого нет: каждый миг жизни дает свое новое слово… и это слово надо услышать и понять, не ставя себе заранее меры и предела. А впрочем, что об этом говорить, — перебил он сам себя, — думайте, как хотите… Я только спрошу вас еще: почему вы, прочитав сотни книг, от Экклезиаста до Маркса, не составили себе определенного миросозерцания.
— Почему же не составил? — с острой обидчивостью возразил Юрий, мрачно блестя угрожающими темными глазами, — у меня оно есть… Оно, может быть, ошибочно, но оно есть!
— Так что же еще вы собираетесь вырабатывать?
Писцов хихикнул.
— Ты… — с презрением буркнул ему Кудрявый, дергая шеей.
«Какой он умный!» — с наивным восхищением подумала Карсавина о Санине.
Она смотрела на него и Сварожича, и во всем теле ее было стыдливое и радостное, непонятное ей чувство: точно они спорили не сами по себе, а только для нее, чтобы овладеть ею.
— И выходит так, сказал Санин, что вам не нужно то, для чего вы собрались. Я понимаю и вижу это ясно, что все здесь просто хотят заставить других принять их взгляды и больше всего боятся, чтобы их не разубедили. Откровенно говоря, это скучно.
— Позвольте! — сильно напрягая пухлый голос, возразил Гожиенко.
— Нет, — сказал Санин с неудовольствием, — у вас вот миросозерцание самое прекрасное и книг вы прочли массу, это сразу видно, а вы озлобляетесь за то, что не все так думают, как вы, и, кроме того, обижаете Соловейчика, который вам ровно ничего дурного не сделал…
Гожиенко удивленно замолчал и смотрел на Санина так, точно тот сказал что-то совершенно необыкновенное.
— Юрий Николаевич, — весело сказал Санин, — вы на меня не сердитесь, что я несколько крутовато вам возражал. Я вижу, что у вас в душе действительный разлад…
— Какой разлад? — спросил Юрий, краснея и не зная, обидеться ему или нет. И как дорогой сюда, так и в эту минуту ласковый и спокойный голос Санина незаметно тронул его.
— Сами вы знаете, — ответил Санин, улыбаясь. — А на эту детскую затею надо плюнуть, а то уж очень тяжко выходит.
— Послушайте, — весь красный, заговорил Гожиенко, — вы себе позволяете чересчур много!
— Не больше, чем вы…
— Как?..
— Подумайте, — весело сказал Санин, — в том, что вы делаете и говорите, гораздо больше грубого и неприятного, чем в том, что говорю я…
— Я вас не понимаю! — озлобленно крикнул Гожиенко.
— Ну, не я в этом виноват!
— Что!
Санин, не отвечая, взял шапку и сказал:
— Я ухожу… Это становится совсем скучно!
— Благое дело! Да и пива больше нет! — согласился Иванов и пошел в переднюю.
— Да, уж видно, у нас ничего не выйдет, — сказала Дубова.
— Проводите меня, Юрий Николаевич, — позвала Карсавина, до свиданья, — сказала она Санину.
На мгновение их глаза встретились, и эта встреча почему-то и испугала, и была приятна Карсавиной.
— Увы! — говорила Дубова, уходя. — Кружок завял, не успев расцвесть!
— А почему так? — грустно и растерянно спросил вдруг Соловейчик, столбом появляясь у всех на дороге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
А в комнате стоял уже сплошной крик и все яснее и яснее вырисовывалось, что каждый считал себя умнее всех и хотел развивать других. Было в этом что-то тяжелое и неприятное, озлоблявшее самых мирных.
— Да, если уж так говорить, — упрямо блестя глазами и боясь уступить при Карсавиной, которая слушала только один его голос без слов, напрягался Юрий, то надо вернуться к первоисточнику идей…
— Что ж тогда читать, по-вашему? — неприязненно и насмешливо проговорил Гожиенко.
— Что… Конфуция, Евангелие, Экклезиаст…
— Псалтирь и житие! — с насмешкой вставил технолог.
Гожиенко злорадно засмеялся, не вспоминая, что никогда не читал ни одной из этих книг.
— Ну, что ж это! — разочарованно протянул Шафров.
— Как в церкви! — хихикнул Писцов.
Юрий бешено покраснел.
— Я не шучу!.. Если вы хотите быть логичными…
— А что же вы говорите о Христе! — торжествующе перебил его фон Дейц.
— Что я говорил?.. Раз учиться жизни, вырабатывать себе определенное миросозерцание, которое целиком заключается в отношении человека к другому человеку и самому себе, то не лучше ли всего остановиться на титанической работе тех людей, которые представляли из себя лучшие образцы человеческого рода, в собственной жизни прежде всего пытались приложить наивозможнейшие и самые сложные и самые простые отношения к человечеству…
— Я с вами не согласен! — перебил Гожиенко.
— А я согласен! — горячо перебил студента Новиков.
И опять начался бестолковый и пестрый крик, в котором уже нельзя было найти ни конца, ни начала мнений.
Соловейчик сразу, как только заговорили, притихший, сидел в углу и слушал. Сначала на лице его было полное и проникновенное, немного детское внимание, но потом острая черточка недоумения и страдания стала вырисовываться в уголках рта и глаз.
Санин молча пил пиво и курил. На его лице было выражение скуки и досады. А когда в пестром крике послышались уже резкие нотки ссоры, он встал, потушил папиросу и сказал:
— Знаете что… это выходит скучная история!
— И прескучная! — отозвалась Дубова.
Суета сует и томление духа! — сказал Иванов таким голосом, точно он все время об этом думал и только ждал случая высказать.
— Это почему же? — зло спросил черноватый технолог.
Санин не обратил на него внимания и, поворачиваясь к Юрию, сказал:
— Неужели вы думаете серьезно, что по каким бы то ни было книгам можно выработать себе какое-то миросозерцание?
— Конечно, — удивленно посмотрел на него Юрий.
— Напрасно, — возразил Санин, если бы это было так, то можно было бы все человечество преобразовать по своему типу, давая ему читать книги только одного направления… Миросозерцание дает сама жизнь, во всем ее объеме, в котором литература и самая мысль человеческая только ничтожная частица. Миросозерцание не теория жизни, а только настроение отдельной человеческой личности, и притом до тех пор изменяющееся, пока у человека еще жива душа… А следовательно, и вообще не может быть того определенного миросозерцания, о котором вы так хлопочете…
— Как не может! — сердито воскликнул Юрий. Опять на лице Санина выразилась скука.
— Конечно, нет… Если бы возможно было миросозерцание как законченная теория, то мысль человеческая вовсе остановилась бы… Но этого нет: каждый миг жизни дает свое новое слово… и это слово надо услышать и понять, не ставя себе заранее меры и предела. А впрочем, что об этом говорить, — перебил он сам себя, — думайте, как хотите… Я только спрошу вас еще: почему вы, прочитав сотни книг, от Экклезиаста до Маркса, не составили себе определенного миросозерцания.
— Почему же не составил? — с острой обидчивостью возразил Юрий, мрачно блестя угрожающими темными глазами, — у меня оно есть… Оно, может быть, ошибочно, но оно есть!
— Так что же еще вы собираетесь вырабатывать?
Писцов хихикнул.
— Ты… — с презрением буркнул ему Кудрявый, дергая шеей.
«Какой он умный!» — с наивным восхищением подумала Карсавина о Санине.
Она смотрела на него и Сварожича, и во всем теле ее было стыдливое и радостное, непонятное ей чувство: точно они спорили не сами по себе, а только для нее, чтобы овладеть ею.
— И выходит так, сказал Санин, что вам не нужно то, для чего вы собрались. Я понимаю и вижу это ясно, что все здесь просто хотят заставить других принять их взгляды и больше всего боятся, чтобы их не разубедили. Откровенно говоря, это скучно.
— Позвольте! — сильно напрягая пухлый голос, возразил Гожиенко.
— Нет, — сказал Санин с неудовольствием, — у вас вот миросозерцание самое прекрасное и книг вы прочли массу, это сразу видно, а вы озлобляетесь за то, что не все так думают, как вы, и, кроме того, обижаете Соловейчика, который вам ровно ничего дурного не сделал…
Гожиенко удивленно замолчал и смотрел на Санина так, точно тот сказал что-то совершенно необыкновенное.
— Юрий Николаевич, — весело сказал Санин, — вы на меня не сердитесь, что я несколько крутовато вам возражал. Я вижу, что у вас в душе действительный разлад…
— Какой разлад? — спросил Юрий, краснея и не зная, обидеться ему или нет. И как дорогой сюда, так и в эту минуту ласковый и спокойный голос Санина незаметно тронул его.
— Сами вы знаете, — ответил Санин, улыбаясь. — А на эту детскую затею надо плюнуть, а то уж очень тяжко выходит.
— Послушайте, — весь красный, заговорил Гожиенко, — вы себе позволяете чересчур много!
— Не больше, чем вы…
— Как?..
— Подумайте, — весело сказал Санин, — в том, что вы делаете и говорите, гораздо больше грубого и неприятного, чем в том, что говорю я…
— Я вас не понимаю! — озлобленно крикнул Гожиенко.
— Ну, не я в этом виноват!
— Что!
Санин, не отвечая, взял шапку и сказал:
— Я ухожу… Это становится совсем скучно!
— Благое дело! Да и пива больше нет! — согласился Иванов и пошел в переднюю.
— Да, уж видно, у нас ничего не выйдет, — сказала Дубова.
— Проводите меня, Юрий Николаевич, — позвала Карсавина, до свиданья, — сказала она Санину.
На мгновение их глаза встретились, и эта встреча почему-то и испугала, и была приятна Карсавиной.
— Увы! — говорила Дубова, уходя. — Кружок завял, не успев расцвесть!
— А почему так? — грустно и растерянно спросил вдруг Соловейчик, столбом появляясь у всех на дороге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87