А дома стало невыносимо скверно.
За ужином Ляля рассказала, что Рязанцев говорил, будто мальчишки на мельнице, поглядывая, как вынимали из петли Соловейчика, кричали через забор:
— Жид удавился!.. Жид удавился!..
Николай Егорович кругло хохотал и заставлял Ляльку повторять.
— Так — «жид удавился»!..
Юрий ушел к себе, сел поправлять тетрадку своего ученика и подумал с невыразимой ненавистью:
«Сколько зверства еще в людях!.. Можно ли страдать и жертвовать собой за это тупое, глупое зверье!..»
Но тут он вспомнил, что это нехорошо, и устыдился своей злобы.
«Они не виноваты… они „не ведают, что творят“!..»
«Но ведают или не ведают, а ведь звери же, сейчас-то — звери же!» — подумал он, но постарался не заметить этого и стал вспоминать Соловейчика.
«Как одинок все-таки человек: вот жил этот несчастный Соловейчик и носил в себе страдающее за весь мир, готовое на всякую жертву, великое сердце… И никто… даже я… — с неприятным уколом мелькнуло у него в голове, — не замечали его, не ценили, а напротив, почти презирали его! А почему? Потому только, что он не умел или не мог высказаться, потому что был суетлив и немного надоедлив. А в этой суетливости и в надоедливости и сказывалось его горячее желание ко всему приблизиться, всем помочь и угодить… Он был святой, а мы считали его дураком!..»
Чувство вины так болезненно томило душу Юрия, что он бросил работу и долго ходил по комнате, весь во власти смутных, неразрешимых и больных дум. Потом он сел за стол, взял Библию и, раскрыв ее наугад, прочел то место, которое читал чаще других и на котором смял и растрепал листы.
"Случайно мы рождены и после будем, как не бывшие; дыхание в ноздрях наших — пар, а слово — искра в движениях нашего сердца.
Когда она угаснет, тело обратится в прах и дух рассеется, как жидкий воздух.
И имя наше забудется со временем, и никто не вспомнит о делах наших; и жизнь наша пройдет, как след облака, и рассеется, как туман, разогнанный лучами солнца и отягченный теплотою его.
Ибо жизнь наша — прохождение тени, и нет нам возврата от смерти, ибо положена печать и никто не возвращается".
Юрий не стал дальше читать, потому что там говорилось о том, что нет смысла думать о смерти, а надо наслаждаться жизнью, как юностью, а этого он не мог понять, и это не отвечало его больным мыслям.
«Как это верно, ужасно и неизбежно!» — думал он о прочитанном, стараясь представить себе, как дух его рассеется после смерти. И не мог.
«Это ужасно! Вот я сижу здесь, живой, жаждущий жизни и счастья, и читаю свой неотвержимый смертный приговор… Читаю и не могу даже протестовать!»
Мысль эту и в этих самых словах Юрий много раз продумывал и читал в книгах. И утомительная своею, сознаваемой им, однообразной слабостью, она еще больше расстроила и измучила его.
Юрий взял себя за волосы и с отчаянием в душе закачался из стороны в сторону, точно зверь в клетке. С закрытыми глазами и бесконечной усталостью в сердце он обратился к кому-то. Обратился со злобой, но без силы, с ненавистью, но тупой, с мольбой, но не признаваемой им самим.
"Что сделал тебе человек, что ты так издеваешься над ним? Почему ты, если есть, скрылся от него? Зачем ты сделал так, что если бы я и поверил бы в тебя, то не поверил бы в свою веру? Если бы ты ответил, я не поверил бы, что это ты, а не я сам!.. Если я прав в своем желании жить, то зачем ты отнимаешь у меня право, которое сам дал!.. Если тебе нужны страдания, — пусть!.. Ведь мы принесли бы их из любви к тебе! Но мы даже не знаем, что нужнее — дерево или мы…
Для дерева даже есть надежда!.. Оно и срубленное может пустить корни, ростки и ожить! А человек умрет и исчезнет!.. Лягу и не встану, и никогда никто не узнает, что со мной случилось… Может быть, я опять буду жить, но ведь я этого не знаю… Если б я знал, что хоть через милльярды, через милльярды милльярдов лет я буду опять жить, я бы во все века этого времени терпеливо и безропотно ждал бы в вечной тьме…"
Он опять стал читать.
"Что пользы человеку от всех трудов его, которыми трудится он под солнцем.
Род приходит и род уходит, а земля пребывает вовеки.
Всходит солнце и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит.
Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем и возвращается ветер на круги свои.
Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, — и нет ничего нового под солнцем.
Нет памяти о прежнем; и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после.
Я, Екклесиаст, был царем над Израилем…"
— Я, Екклесиаст, был царем!.. — громко и даже грозно повторил Юрий с непонятной ему самому тоской. Но испугался своего голоса и оглянулся. Не слышал ли кто? Потом взял лист бумаги и полумашинально, как бы поддаваясь несознаваемой потребности, стал писать, думая о том, что все чаще и чаще приходило ему в голову:
«Я начинаю эту записку, которая должна окончиться с моей смертью…»
— Фу, какая пошлость! — с отвращением сказал он и так оттолкнул бумагу, что она слетела со стола и, легко кружась, упала на пол.
— А вот Соловейчик, маленький жалкий Соловейчик, не сказал себе, что это пошлость, когда убедился, что не может понять жизни…
Юрий не заметил, что он ставит себе в пример того человека, которого сам называет маленьким и жалким.
— Ну что ж… И я чувствую, что рано или поздно кончу тем же… Потому что нет другого исхода… Почему нет? Потому ли…
Юрий остановился, он прекрасно, как ему казалось, знал, что, и только что думал об этом, но теперь вовсе не находил слов, чтобы ответить себе. В душе его точно что-то сразу ослабло. Мысль упала и потерялась.
— Чушь, все чушь! — со злобой громко сказал Юрий.
Лампа почти вся уже выгорела и догорала тусклым неприятным светом, слабо выделяя из темноты небольшой круг возле головы Юрия.
— Почему я не умер тогда еще, когда был ребенком и болел воспалением легких? Было бы мне теперь хорошо, спокойно…
И в ту же секунду Юрий представил себя умершим тогда и испугался так, что все в нем замерло.
— Значит, я не увидел бы и того, что видел?.. Нет, это тоже ужасно…
Юрий тряхнул головой и встал.
— Так можно с ума сойти…
Он подошел к окну и толкнул его, но ставня, прихваченная болтом, не подалась. Юрий взял карандаш и с усилием протолкнул болт.
Что-то сильно загремело снаружи, ставня легко и мягко отворилась, и в окно ворвался чистый и прохладный воздух. Юрий тупо посмотрел на небо, на котором была уже заря.
Утро было чистое и прозрачное. Уже бледное голубое небо сильно розовело с одного края. Семь звезд Большой Медведицы побледнели и спустились вниз; большая, нежно-голубая и будто хрустальная утренняя звезда тихо сияла ярким влажным блеском над алевшей зарей. Резкий холодноватый ветерок потянул с востока, и белый утренний пар легкими волнистыми струйками поплыл от него над темно-зеленой росистой травой сада, цепляясь за высокие лопухи и белую кашку, над прозрачной, слегка зарябившейся водой реки, над зелеными листами кувшинчика и белых лилий, которых было много у берегов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87