Мальчики и девочки вместе! Ужас!
«И что это за февраль такой! – думала Кристи, глядя на портрет в серебряной рамке, стоявший на пианино. – Ой, Жужа, что это за февраль, если бы ты знала! Папа так изменился, что ты бы его и не узнала. Он стал совсем молодой, у него другие движения, глаза, улыбка, – папа смеется. Представляешь, Жужа, папа умеет смеяться!
Ох, какая же я глупая! Да ведь ты же когда-то знала именно такого папу, мой прежний пала показался бы тебе странным и незнакомым. Когда ты знала его, он был еще молодым и веселым. Но с тех пор, как я его знаю, все эти пятнадцать лет, папа никогда не был в хорошем настроении, вот только теперь. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду, – я только выразить как следует не могу. Представляешь, наш дом становится таким, как у других людей. Жужа, папа живет!
Может, сегодня все уладится. Я все улажу.
И бабушка тоже другая. В ней появилось что-то девичье. С тех пор как она стала невестой, она всякий раз краснеет, когда получает от почтальона письма дяди Бенце, прямо вспыхивает вся и вскрывает конверт только на кухне – там хоть можно сослаться на жару. А вчера, например, спрятала лицо в портьере, ты знаешь в какой, в той голубой, что у стеклянной двери, – не хотела, чтобы мы ее видели; она словно боится, что по ее лицу можно прочесть ее мысли. А вот я знаю, о чем думает бабушка, и знаю, о чем думает папа, но о чем я думаю, этого не знает никто.
Бабушка плакала только что. У нас теперь все так странно. Сейчас мы идем на бал, – ты и я. Бабушка обещала подколоть в мои волосы твои косички, те, что ты носила девочкой, и, когда я буду танцевать, получится так, словно и ты танцуешь. Если твои косы будут со мной, я не побоюсь сказать тете Еве то, что нужно ей сказать.
Жужа, ты любила играть в шарики?
Я сейчас живу, как в детстве, когда я, совсем еще малышка, выходила на лестничную клетку и по скату, где спускают обычно детские коляски, бросала стеклянные шарики, а потом серьезно-пресерьезно следила, какой куда покатится. Вот и сейчас я пускаю шарики, Жужа, но уже с гораздо большей высоты, и мне так важно знать, попадут ли они в цель.
Ты знаешь, какая я была несчастная, невыразимо, беспросветно несчастная. В этом году все стало иначе. Мне столько нужно сделать, столько у меня таких вот шариков, что даже времени не хватает на все. Ты рада?»
– Сегодня я не пойду с тобой, – сказала бабушка.
Кристи, сидевшая на скамеечке, подняла голову, да так и замерла, уставившись на бабушку. Вообще бабушка не очень любила провожать, но делала это всякий раз, когда чувствовала, что своим присутствием придает Кристи спокойствие, уверенность в себе. И потом разве ей не интересно посмотреть, как Кристи, одетая цыганочкой, будет кружиться с другими ряжеными? Устала, наверное. А может, и вправду плохо себя чувствует? Она ведь плакала даже… Кошмар! А между тем костюм уже готов. Ох, как красиво!
– Одевайся, не то опоздаешь!
Блузку соорудили из нарядного белого, девичьего еще, фартука бабушки. У шеи блузка стягивалась красным шнуром, рукавчики были короткие, фонариками; поверх блузки – сверкающие, в пять рядов, бусы из жемчуга. К ниспадающей тысячами складок пестрой кашмировой юбке очень шли одолженные у соседки туфельки на каблуках-шпильках. Но больше всего Кристи нравилась ее прическа: никто не сказал бы сейчас, что у нее нет кос, так ловко подколола бабушка к кудрям Кристины толстые черные косы Жужи. Ее никто не узнает! У нее всегда были короткие волосы, с тех пор как ее знали здесь, и туфель на высоких каблуках она никогда еще не надевала – до чего же они неудобные, того и гляди упадешь в них. Сейчас она сантиметров на восемь выше ростом… Очень трудно незаметно сунуть в карман юбки письмо Жужи, но это удалось. Бабушка ничего не заметила.
Бабушка примерила и маску, на секунду приложив ее к лицу Кристи. От этого она сразу повзрослела, теперь Кристи выглядела старше своего возраста: вместо девчонки-восьмиклассницы из зеркала улыбалась стройная молодая девушка.
Сплетя пальцы и отступив немного назади бабушка разглядывала внучку, потом вдруг быстро опустила глаза. Кристи безошибочно почувствовала, о чем она думает: бабушка видит сейчас перед собой Жужу с этими косичками, в этих туфлях на высоких каблуках, Жужу, которая пятнадцать лет назад исчезла, ушла от них и которую бабушка любила больше всех на свете… Кристи начала кружиться перед зеркалом, медленно развевая юбку; она не смела заговорить, не хотела нарушить волнение этой минуты, это настроение.
Она кружилась молча, тихо. На столике лежали газета, бабушкины очки и книга, а в книге – не обычная закладка, не сердечко, которое в прошлом году Кристи подарила бабушке в день матери, а сложенная белая бумажка, и на ней что-то напечатано. Телеграмма. Уж не умер ли какой-нибудь родственник в деревне? И не потому ли плакала бабушка? Не потому ли она не хочет пойти с нею на маскарад?
Если так, тогда и вовсе хорошо, что Кристи не стала расспрашивать. У них в доме не любят говорить о смерти.
Она вертелась, кружилась и следила за бабушкой, И одновременно – ей самой казалось это странным – следила и за собой: она чувствовала, что стала какой-то иной от этого костюма, чужой, взрослой, свободной от всего того, что связывало бы ее, восьмиклассницу. Сегодня вечером она сможет выполнить все, что в другое время было бы невозможным, – ведь сегодня это будет не она, не Кристина Борош из восьмого класса, а просто цыганочка, и, придя на праздник, она сможет подойти даже к тете Еве и взять ее руку, чтобы предсказать судьбу, как делали в старину цыгане, когда они были еще бесправны, скитались по свету, как оторванные листья, и предсказывали будущее легковерным: ведь надо же было им на что-то жить. «Я буду играть вот. такую цыганочку из прежних времен, и я скажу тете Еве, что вижу по ее ладони, что…»
Она очнулась, почувствовав, как прохладные жесткие пальцы бабушки коснулись ее лица, и вдруг ощутила себя прежней Кристи. Бабушка сняла с нее черную маску и приложила к своему лицу. И сразу стала ужасно странной, невероятно странной, необычной с этой маской на худом морщинистом лице. Кристи смотрела не отрываясь. Серьезные карие глаза бабушки молодо светились сквозь прорези маски. На нее глядела совсем другая бабушка, Кристи видны сейчас только ее глаза. Бабушке нужно сказать что-то такое, из-за чего надо закрыть лицо, из-за чего и она хочет выглядеть не такой, как всегда. И она действительно сейчас другая. Эти карие глаза, которые глядят через маску, принадлежат не вдове Шандора Юхаса, а той далекой, прежней Этелке Киш. Что же хочет она сказать, эта неизвестная Этелка Киш, своей внучке?
Какая странная минута! Сердце у Кристи колотилось, она не смела пошевельнуться. Они стояли друг против друга, старая грузная женщина в маске и цыганочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57
«И что это за февраль такой! – думала Кристи, глядя на портрет в серебряной рамке, стоявший на пианино. – Ой, Жужа, что это за февраль, если бы ты знала! Папа так изменился, что ты бы его и не узнала. Он стал совсем молодой, у него другие движения, глаза, улыбка, – папа смеется. Представляешь, Жужа, папа умеет смеяться!
Ох, какая же я глупая! Да ведь ты же когда-то знала именно такого папу, мой прежний пала показался бы тебе странным и незнакомым. Когда ты знала его, он был еще молодым и веселым. Но с тех пор, как я его знаю, все эти пятнадцать лет, папа никогда не был в хорошем настроении, вот только теперь. Ты ведь понимаешь, что я имею в виду, – я только выразить как следует не могу. Представляешь, наш дом становится таким, как у других людей. Жужа, папа живет!
Может, сегодня все уладится. Я все улажу.
И бабушка тоже другая. В ней появилось что-то девичье. С тех пор как она стала невестой, она всякий раз краснеет, когда получает от почтальона письма дяди Бенце, прямо вспыхивает вся и вскрывает конверт только на кухне – там хоть можно сослаться на жару. А вчера, например, спрятала лицо в портьере, ты знаешь в какой, в той голубой, что у стеклянной двери, – не хотела, чтобы мы ее видели; она словно боится, что по ее лицу можно прочесть ее мысли. А вот я знаю, о чем думает бабушка, и знаю, о чем думает папа, но о чем я думаю, этого не знает никто.
Бабушка плакала только что. У нас теперь все так странно. Сейчас мы идем на бал, – ты и я. Бабушка обещала подколоть в мои волосы твои косички, те, что ты носила девочкой, и, когда я буду танцевать, получится так, словно и ты танцуешь. Если твои косы будут со мной, я не побоюсь сказать тете Еве то, что нужно ей сказать.
Жужа, ты любила играть в шарики?
Я сейчас живу, как в детстве, когда я, совсем еще малышка, выходила на лестничную клетку и по скату, где спускают обычно детские коляски, бросала стеклянные шарики, а потом серьезно-пресерьезно следила, какой куда покатится. Вот и сейчас я пускаю шарики, Жужа, но уже с гораздо большей высоты, и мне так важно знать, попадут ли они в цель.
Ты знаешь, какая я была несчастная, невыразимо, беспросветно несчастная. В этом году все стало иначе. Мне столько нужно сделать, столько у меня таких вот шариков, что даже времени не хватает на все. Ты рада?»
– Сегодня я не пойду с тобой, – сказала бабушка.
Кристи, сидевшая на скамеечке, подняла голову, да так и замерла, уставившись на бабушку. Вообще бабушка не очень любила провожать, но делала это всякий раз, когда чувствовала, что своим присутствием придает Кристи спокойствие, уверенность в себе. И потом разве ей не интересно посмотреть, как Кристи, одетая цыганочкой, будет кружиться с другими ряжеными? Устала, наверное. А может, и вправду плохо себя чувствует? Она ведь плакала даже… Кошмар! А между тем костюм уже готов. Ох, как красиво!
– Одевайся, не то опоздаешь!
Блузку соорудили из нарядного белого, девичьего еще, фартука бабушки. У шеи блузка стягивалась красным шнуром, рукавчики были короткие, фонариками; поверх блузки – сверкающие, в пять рядов, бусы из жемчуга. К ниспадающей тысячами складок пестрой кашмировой юбке очень шли одолженные у соседки туфельки на каблуках-шпильках. Но больше всего Кристи нравилась ее прическа: никто не сказал бы сейчас, что у нее нет кос, так ловко подколола бабушка к кудрям Кристины толстые черные косы Жужи. Ее никто не узнает! У нее всегда были короткие волосы, с тех пор как ее знали здесь, и туфель на высоких каблуках она никогда еще не надевала – до чего же они неудобные, того и гляди упадешь в них. Сейчас она сантиметров на восемь выше ростом… Очень трудно незаметно сунуть в карман юбки письмо Жужи, но это удалось. Бабушка ничего не заметила.
Бабушка примерила и маску, на секунду приложив ее к лицу Кристи. От этого она сразу повзрослела, теперь Кристи выглядела старше своего возраста: вместо девчонки-восьмиклассницы из зеркала улыбалась стройная молодая девушка.
Сплетя пальцы и отступив немного назади бабушка разглядывала внучку, потом вдруг быстро опустила глаза. Кристи безошибочно почувствовала, о чем она думает: бабушка видит сейчас перед собой Жужу с этими косичками, в этих туфлях на высоких каблуках, Жужу, которая пятнадцать лет назад исчезла, ушла от них и которую бабушка любила больше всех на свете… Кристи начала кружиться перед зеркалом, медленно развевая юбку; она не смела заговорить, не хотела нарушить волнение этой минуты, это настроение.
Она кружилась молча, тихо. На столике лежали газета, бабушкины очки и книга, а в книге – не обычная закладка, не сердечко, которое в прошлом году Кристи подарила бабушке в день матери, а сложенная белая бумажка, и на ней что-то напечатано. Телеграмма. Уж не умер ли какой-нибудь родственник в деревне? И не потому ли плакала бабушка? Не потому ли она не хочет пойти с нею на маскарад?
Если так, тогда и вовсе хорошо, что Кристи не стала расспрашивать. У них в доме не любят говорить о смерти.
Она вертелась, кружилась и следила за бабушкой, И одновременно – ей самой казалось это странным – следила и за собой: она чувствовала, что стала какой-то иной от этого костюма, чужой, взрослой, свободной от всего того, что связывало бы ее, восьмиклассницу. Сегодня вечером она сможет выполнить все, что в другое время было бы невозможным, – ведь сегодня это будет не она, не Кристина Борош из восьмого класса, а просто цыганочка, и, придя на праздник, она сможет подойти даже к тете Еве и взять ее руку, чтобы предсказать судьбу, как делали в старину цыгане, когда они были еще бесправны, скитались по свету, как оторванные листья, и предсказывали будущее легковерным: ведь надо же было им на что-то жить. «Я буду играть вот. такую цыганочку из прежних времен, и я скажу тете Еве, что вижу по ее ладони, что…»
Она очнулась, почувствовав, как прохладные жесткие пальцы бабушки коснулись ее лица, и вдруг ощутила себя прежней Кристи. Бабушка сняла с нее черную маску и приложила к своему лицу. И сразу стала ужасно странной, невероятно странной, необычной с этой маской на худом морщинистом лице. Кристи смотрела не отрываясь. Серьезные карие глаза бабушки молодо светились сквозь прорези маски. На нее глядела совсем другая бабушка, Кристи видны сейчас только ее глаза. Бабушке нужно сказать что-то такое, из-за чего надо закрыть лицо, из-за чего и она хочет выглядеть не такой, как всегда. И она действительно сейчас другая. Эти карие глаза, которые глядят через маску, принадлежат не вдове Шандора Юхаса, а той далекой, прежней Этелке Киш. Что же хочет она сказать, эта неизвестная Этелка Киш, своей внучке?
Какая странная минута! Сердце у Кристи колотилось, она не смела пошевельнуться. Они стояли друг против друга, старая грузная женщина в маске и цыганочка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57