Он не шелохнется от внезапно налетевшего ветерка – такая прозрачная глубина и ясность открывается в сентябрьском небе. Такими ночами даже самый малый костерок виден издалека – и чудится путнику, что не рукотворный горит огонек, а где-то совсем близко от нехоженых дорожек июльский светлячок заблудился в поисках пропавшего лета… Еще будут долгие, бесконечно интересные разговоры о цивилизации, космосе, неведомых мирах будущего и человеческом познании. Отец, свято верящий в конечное торжество науки и разума, станет снова рассказывать что-нибудь из Стругацких… Иван в ожидании столь долгожданной близкой встречи с отцом вдохнул полной грудью:
«Хорошо!»
Он шел с твердым намерением уехать за город с отцом, но чем ближе подходил к дому, тем большими сомнениями каждый шаг отзывался в сердце. Последние месяцы отношения родителей резко и беспричинно ухудшились. Нередко по ночам слышались взаимные упреки, бесконечные и бессмысленные выяснения отношений и плач, бесконечный плач мамы… Отец стал приходить с работы выпившим, замкнувшимся, одиноким… А мама все чаще ночевала у подруг, ограничиваясь дежурными телефонными звонками…
Прежняя жизнь, радостная и беззаботная, наполненная устройством больших и маленьких праздников, распалась прахом от скрытого присутствия зла, неведомо как пробравшегося в их дом. Чем больше об этом думал Иван, тем явственнее понимал, что сейчас надо остаться с мамой, чтобы у отца не возник повод для новой ревности и упреков. Ваня верил, что все еще может устроиться, и следующим же утром они вдвоем приедут к отцу, и опять все станет как прежде, как было всегда…
Во дворе, среди построенных из крашеного железа и яркого пластика качелей и горок, в маленьком закутке под «мухомором» сидел… отец, пьяно высыпая из ладоней песок струящимися желтыми нитями. Заметив Ивана, вздрогнул, испуганно пряча руки за спиной.
– Видишь, сынок, как все обернулось, – отец попытался встать с деревянного бордюра песочницы, но не смог. Тяжело рухнул обратно, опрокидывая недопитую бутылку вина. – Смотри, весело зажурчало, а само без следа, в никуда уходит… жаль, как жаль, что в песок…
– Папа, где мама?
– Мама? – отец удивленно пожал плечами. – Моя мама давно умерла… Я и помню ее на ощупь… И еще запах… такой особенный… кипяченого молока… Говорят, такой красавицей была! Да ты, Ваня, сам посмотри, если хочешь…
Он вытащил из внутреннего кармана бумажник, в маленьком кармашке которого из-за прозрачной слюды, с потускневшей от времени фотографии, удивленно смотрела маленькая девочка с огромными бантами.
– Правда, хорошенькая? – отец потянулся было к сыну, но Иван отпрянул. – Вот! Вот и ты чуждаешься. Наверно, стыдишься меня. Ну, скажи, посмотрев мне в глаза, ведь стыдишься же?!
Иван обнял отца и, смахивая набежавшие на глаза слезы, прошептал на ухо:
– Подожди меня здесь. Слышишь? Я сейчас вернусь, только домой за мамой сбегаю…
Не дожидаясь лифта, он побежал по черным лестничным проемам, стремительно минуя площадку за площадкой, пока, запыхавшийся, не ворвался на свой седьмой этаж. С трудом справляясь с волнением, открыл ключом замок, забежал в квартиру и, не закрывая за собой дверь, закричал:
– Мама! Ты где?! Там с папой беда!
На зов никто не откликнулся. Только из родительской спальни послышалась негромкая музыка и женский смех, перебиваемый словами:
Не говорите мне «Прощай»,
Я это слово ненавижу,
Я Вас нисколько не обижу,
Руки коснувшись невзначай…
Елизавета Андреевна, в розовом кружевном пеньюаре, полулежала в кресле напротив изящного туалетного столика из змеевика с большим зеркалом, окаймленным виноградной лозой с гроздьями. Она с наслаждением курила из длинного, точеного мундштука сигарету и с нескрываемым интересом разглядывала в зеркале свое полуобнаженное тело, кокетничала с зеркалом, придавая лицу многозначительные, манящие выражения.
– Мама, что происходит? – Не снимая обуви, Иван прошел в комнату и выдернул из розетки вилку музыкального центра. – Папа во дворе пьяный, а ты… в таком виде…
– В каком же я, Ванечка, виде? Мне кажется, что даже очень в хорошем! – Елизавета Андреевна манерно выпустила сигаретный дым из губ со слегка размазанной помадой, поправила пеньюар и положила ноги в уютных домашних тапочках на туалетный столик. – Вот музыку напрасно выключил. Хорошая песня, за живое цепляет…
Иван опустился возле ног матери и сжал ладонями виски.
– Нет, это все не на самом деле… Такое с нами просто не может случиться… Мама, ты вспомни Новый год…
– Зачем, Ванечка, ворошить прошлое? Раз его не вернуть, то и не надо по нему убиваться. Неприятности приходят и проходят, а жизнь продолжается! – безучастно ответила Елизавета Андреевна. – Тем более, что оно тебе только снится… Ты, Ванечка, теперь спишь, вот и не тревожься понапрасну. Спи, сыночек, баюшки-баю…
* * *
Билеты на премьеру авангардной хореографической постановки «Фауста», которую пермские СМИ единодушно окрестили «шоком уходящего тысячелетия», были распроданы загодя. Теперь достать их втридорога у перекупщиков казалось необыкновенной удачей, а тут сразу два билета в подарок!
– Смотри, Ванечка, какие чудные места в ложе! – возбужденно шептала Елизавета Андреевна сыну. – Отсюда сцену замечательно видно, все как на ладони!
Иван ничего не ответил, он волновался за отца, в мыслях был вместе с ним, таким расстроенным и одиноким. Но и обидеть маму не хотел, поэтому с нарочитым интересом раскрыл программку и стал читать. Красный готический шрифт…
Пергаменты не утоляют жажды.
Ключ мудрости не на страницах книг.
Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой,
В своей душе находит их родник…
В оркестровой яме ожил оркестр, грянула музыка. Поднялся занавес из тяжелого багряного бархата, шитого по краям золотыми кистями. Сцена, заставленная гигантскими декорациями, смонтированными из репродукций мистических полотен Босха, перемежаемых современными рекламными щитами и библейскими сюжетами, в которые были вклеены лица людей, определивших сознание уходящего XX века.
Иван отвел от сцены взгляд. И впрямь жутковато наблюдать ползущие отовсюду легионы мелких бесов, радостно глотающих, перепиливающих, скидывающих в ямы растерявшихся жалких людишек, чье единственное желание проистекало от распиравших тела похотей. Вот млеют любовники, из разморенных телес которых вываливаются мерзкие килы. А цирюльник вынимает из головы простака камни глупости. Поодаль старый скряга, мучаясь, испражняется золотыми червонцами. Грехи растут, словно волдыри от ожогов, или как гнойники, которым только стоит прорваться, как оттуда хлынут самые невероятные мерзкие существа, сладострастно орудующие иглами и ножами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61
«Хорошо!»
Он шел с твердым намерением уехать за город с отцом, но чем ближе подходил к дому, тем большими сомнениями каждый шаг отзывался в сердце. Последние месяцы отношения родителей резко и беспричинно ухудшились. Нередко по ночам слышались взаимные упреки, бесконечные и бессмысленные выяснения отношений и плач, бесконечный плач мамы… Отец стал приходить с работы выпившим, замкнувшимся, одиноким… А мама все чаще ночевала у подруг, ограничиваясь дежурными телефонными звонками…
Прежняя жизнь, радостная и беззаботная, наполненная устройством больших и маленьких праздников, распалась прахом от скрытого присутствия зла, неведомо как пробравшегося в их дом. Чем больше об этом думал Иван, тем явственнее понимал, что сейчас надо остаться с мамой, чтобы у отца не возник повод для новой ревности и упреков. Ваня верил, что все еще может устроиться, и следующим же утром они вдвоем приедут к отцу, и опять все станет как прежде, как было всегда…
Во дворе, среди построенных из крашеного железа и яркого пластика качелей и горок, в маленьком закутке под «мухомором» сидел… отец, пьяно высыпая из ладоней песок струящимися желтыми нитями. Заметив Ивана, вздрогнул, испуганно пряча руки за спиной.
– Видишь, сынок, как все обернулось, – отец попытался встать с деревянного бордюра песочницы, но не смог. Тяжело рухнул обратно, опрокидывая недопитую бутылку вина. – Смотри, весело зажурчало, а само без следа, в никуда уходит… жаль, как жаль, что в песок…
– Папа, где мама?
– Мама? – отец удивленно пожал плечами. – Моя мама давно умерла… Я и помню ее на ощупь… И еще запах… такой особенный… кипяченого молока… Говорят, такой красавицей была! Да ты, Ваня, сам посмотри, если хочешь…
Он вытащил из внутреннего кармана бумажник, в маленьком кармашке которого из-за прозрачной слюды, с потускневшей от времени фотографии, удивленно смотрела маленькая девочка с огромными бантами.
– Правда, хорошенькая? – отец потянулся было к сыну, но Иван отпрянул. – Вот! Вот и ты чуждаешься. Наверно, стыдишься меня. Ну, скажи, посмотрев мне в глаза, ведь стыдишься же?!
Иван обнял отца и, смахивая набежавшие на глаза слезы, прошептал на ухо:
– Подожди меня здесь. Слышишь? Я сейчас вернусь, только домой за мамой сбегаю…
Не дожидаясь лифта, он побежал по черным лестничным проемам, стремительно минуя площадку за площадкой, пока, запыхавшийся, не ворвался на свой седьмой этаж. С трудом справляясь с волнением, открыл ключом замок, забежал в квартиру и, не закрывая за собой дверь, закричал:
– Мама! Ты где?! Там с папой беда!
На зов никто не откликнулся. Только из родительской спальни послышалась негромкая музыка и женский смех, перебиваемый словами:
Не говорите мне «Прощай»,
Я это слово ненавижу,
Я Вас нисколько не обижу,
Руки коснувшись невзначай…
Елизавета Андреевна, в розовом кружевном пеньюаре, полулежала в кресле напротив изящного туалетного столика из змеевика с большим зеркалом, окаймленным виноградной лозой с гроздьями. Она с наслаждением курила из длинного, точеного мундштука сигарету и с нескрываемым интересом разглядывала в зеркале свое полуобнаженное тело, кокетничала с зеркалом, придавая лицу многозначительные, манящие выражения.
– Мама, что происходит? – Не снимая обуви, Иван прошел в комнату и выдернул из розетки вилку музыкального центра. – Папа во дворе пьяный, а ты… в таком виде…
– В каком же я, Ванечка, виде? Мне кажется, что даже очень в хорошем! – Елизавета Андреевна манерно выпустила сигаретный дым из губ со слегка размазанной помадой, поправила пеньюар и положила ноги в уютных домашних тапочках на туалетный столик. – Вот музыку напрасно выключил. Хорошая песня, за живое цепляет…
Иван опустился возле ног матери и сжал ладонями виски.
– Нет, это все не на самом деле… Такое с нами просто не может случиться… Мама, ты вспомни Новый год…
– Зачем, Ванечка, ворошить прошлое? Раз его не вернуть, то и не надо по нему убиваться. Неприятности приходят и проходят, а жизнь продолжается! – безучастно ответила Елизавета Андреевна. – Тем более, что оно тебе только снится… Ты, Ванечка, теперь спишь, вот и не тревожься понапрасну. Спи, сыночек, баюшки-баю…
* * *
Билеты на премьеру авангардной хореографической постановки «Фауста», которую пермские СМИ единодушно окрестили «шоком уходящего тысячелетия», были распроданы загодя. Теперь достать их втридорога у перекупщиков казалось необыкновенной удачей, а тут сразу два билета в подарок!
– Смотри, Ванечка, какие чудные места в ложе! – возбужденно шептала Елизавета Андреевна сыну. – Отсюда сцену замечательно видно, все как на ладони!
Иван ничего не ответил, он волновался за отца, в мыслях был вместе с ним, таким расстроенным и одиноким. Но и обидеть маму не хотел, поэтому с нарочитым интересом раскрыл программку и стал читать. Красный готический шрифт…
Пергаменты не утоляют жажды.
Ключ мудрости не на страницах книг.
Кто к тайнам жизни рвется мыслью каждой,
В своей душе находит их родник…
В оркестровой яме ожил оркестр, грянула музыка. Поднялся занавес из тяжелого багряного бархата, шитого по краям золотыми кистями. Сцена, заставленная гигантскими декорациями, смонтированными из репродукций мистических полотен Босха, перемежаемых современными рекламными щитами и библейскими сюжетами, в которые были вклеены лица людей, определивших сознание уходящего XX века.
Иван отвел от сцены взгляд. И впрямь жутковато наблюдать ползущие отовсюду легионы мелких бесов, радостно глотающих, перепиливающих, скидывающих в ямы растерявшихся жалких людишек, чье единственное желание проистекало от распиравших тела похотей. Вот млеют любовники, из разморенных телес которых вываливаются мерзкие килы. А цирюльник вынимает из головы простака камни глупости. Поодаль старый скряга, мучаясь, испражняется золотыми червонцами. Грехи растут, словно волдыри от ожогов, или как гнойники, которым только стоит прорваться, как оттуда хлынут самые невероятные мерзкие существа, сладострастно орудующие иглами и ножами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61