И без самодеятельности. Хочешь жрать свежую кровь каждую ночь – изволь делать все красиво и точно. Понятно?
– Да понял, понял, не дурак…
– А я? – обиженно спросила Ира.
– С тобой – хуже. Инфернальности в тебе – как на еже гагачьего пуха. Демоном ты не будешь.
– Но почему?!
– По кочану. Рожей не вышла. Пока я буду тебя кормить. Ты должна начать выглядеть, как живая девица, понимаешь? Вот когда придешь в соответствие, тогда я тебя и представлю. Ты будешь – посвященная, моя преданная поклонница, которую я за хорошее поведение взял в Инобытие. Поняла?
– Нет…
– Будешь ходить за мной, заглядывать мне в рот и отвечать на вопросы в том роде, что я тебя сделал вечной, сильной, счастливой – и все в таком духе.
– А… понятно.
– Чудненько. Завтра будут живые кролики и человеческая кровь. Свеженькая, от живых людей. Молитесь, молитесь на меня, предводитель!
И Роман с удовольствием пронаблюдал, как на рожах упырей появилось то же самое выражение благоговения и восторга, с каким на него час назад любовались смертные…
Милка рассматривала свои руки.
Руки никогда не были ее сильным местом. Она постоянно грызла ногти, обгрызая заодно пленочки и кусочки кожи вокруг, сдирая все, что можно было содрать зубами – может быть, поэтому ногти были покрыты какими-то буграми и трещинами, выпуклые и скрюченные, как птичьи когти. Отсюда у Милки имелась неистребимая привычка сжимать руки в кулаки, пряча от взгляда кончики пальцев. Но даже если бы ногти были хороши – на жалких пальчиках, коротких и кривых, при широкой красной ладони, при синих венах, выпиравших из весноватых запястий, как веревки…
Теперь руки выглядели иначе. Просто удивительно, насколько иначе. Ногти будто отполировали и покрыли дорогущим французским лаком в пять слоев, бугры исчезли, пальцы вытянулись и выпрямились – а этого уж никакими ухищрениями нельзя добиться – и голубые жилки просвечивали через побелевшую кожу, как у аристократки.
К таким рукам пошли бы золотые кольца с бриллиантами.
Милка вздохнула. Украшения она очень любила. Золотое, блестящее, радужное сияние вокруг… Но на ее руке было только одно кольцо. Технического серебра, в виде довольно-таки нелепой змеи, обвивавшейся вокруг пальца и оттопырившей кривую голову. В последнее время кожа на пальце, в том месте, где к ней прикасалось кольцо, горела, как от горчичника – но пустяки.
Есть смысл потерпеть.
Кольцо Милка надела для Принца. И то: вечерних туалетов у нее нет, косметика – жуть, особенно тушь, вечно все ресницы в каких-то комках, украшений – только это… а для любимого… Принцесса…
А на самом деле это нужно было сделать уже давно.
Она ведь даже не заметила, как это кольцо повернулось змеиной кривой головой вниз. Она просто гладила своего Принца по лицу и царапнула. И из оцарапанной щеки портрета пошла кровь.
Это был такой шок. Милка несколько секунд тупо смотрела, как темно-красная капля медленно ползет по белой нарисованной скуле, не понимая, как это могло произойти. Потом сообразила – Принц волшебный и портрет волшебный абсолютно во всем, живой – охнула, схватила, было, платок, сообразила, что платок уже не первой свежести – поднесла портрет к губам, слизнула…
И пришло откровение.
В Милкино нутро ударил поток огня такой силы, что она, не справившись с собой, выпустила портрет из рук и зажала ладони между колен. Горячий, сияющий, бешено вращающийся смерч, как бал, как фейерверк, лишил ее дыхания, ее тело выгнулось то ли в экстазе, то ли в агонии – это было неописуемо прекрасно. Некоторое бесконечное время Милка стонала, пытаясь вдохнуть воздух ртом. Потом поток эйфории схлынул.
И тогда Милка уже решительно и зная, что делает, сняла кольцо с пальца и с силой провела по нарисованной щеке жалом серебряной змеи. Серебро мягко вошло в поверхность портрета – как в живую плоть. Кровь потекла струйкой – и Милка припала к ней губами, сосала, целовала – и кровь Принца горела внутри нее бриллиантовым звездным огнем…
А после этого Милка изменилась, вернее, начала меняться. У нее распрямилась сама собой вечно сутулая спина, похорошели руки, зрение стало острее, перестали выпадать волосы – и с каждой выпитой каплей крови Принца она становилась все легче и легче. Все болячки исчезли, вся тяжесть, вся ломота, вся тошная скука исчезла – и Милка почувствовала, что становится восхитительно неживой, нарисованной, как рекламные модели. Легкой и прелестной.
Это был подарок Принца. Принц любил ее, как никто, никогда и никого.
Правда, в Милкиных переменах были некоторые неудобства. Например, ее отражение в зеркале с каждым днем все расплывалось, расплывалось – пока не стерлось совсем, а полюбоваться на свой сказочный лик очень хотелось. Но это было не так уж плохо. Черт с ним, с отражением. Милка уже стала сказочной героиней, совсем сказочной, нереальной, бесплотной – почти летала, а не ходила. Хуже было то, что ее священный талисман, ее змеиное кольцо, жалил и жег ей руку с каждым днем все больнее. Милка снимала его – и видела ожог на пальце, узкую красную полосу, которая горела огнем. С сожалением думала, что через некоторое время придется носить кольцо на шее, на цепочке, а прикасаться к нему через тряпочку. Но в сущности, это тоже были мелочи, мелочи.
Теперь Милка спала весь день, легко, сладко, как в детстве – а к вечеру выходила убирать лестницы и чистить мусорники. Работа уже не доставляла ей неудобств; двигаться было легко и приятно, и весенний вечерний воздух великолепно пах свежестью и гнилью. И люди сделались слабыми и ничтожными – Милка иногда с удовольствием думала, что теперь у нее много силы, и она сможет убить кого захочет. Даже свою начальницу.
Потому что ее Принц любит свою Принцессу.
После талантливой дизайнерской обработки Романа квартиру в доме, предназначенном на снос, было не узнать.
Ободранные обои задрапировали черной материей. Напротив большого зеркала в металлическом тазике рваным пламенем горела смола. В зеркале отражался огонь, черные драпировки, толпа бледных, возбужденных до предела людей с горящими свечами в руках, импровизированный алтарь, на котором стоял огромный стеклянный бокал – зато три гротескные фигуры в черных туниках, стоящие прямо перед ним, не отражались и не отбрасывали теней, что делало их совершенно нереальными. В действе было что-то средневековое – и достаточно ужасное.
Роман, держа на вытянутых руках нож с бритвенно-острым, тщательнейшим образом заточенным лезвием, вдохновенно декламировал нараспев:
– … а также древние силы, выдыхающие мрак, и те, кто движет туман, и те, кто несет облака! А также носящие одежду из человеческих кож и свистящие во флейты из человеческих костей! Те, кто ждет и жаждет вашего заступничества, готовы поить вас кровью и кормить плотью!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
– Да понял, понял, не дурак…
– А я? – обиженно спросила Ира.
– С тобой – хуже. Инфернальности в тебе – как на еже гагачьего пуха. Демоном ты не будешь.
– Но почему?!
– По кочану. Рожей не вышла. Пока я буду тебя кормить. Ты должна начать выглядеть, как живая девица, понимаешь? Вот когда придешь в соответствие, тогда я тебя и представлю. Ты будешь – посвященная, моя преданная поклонница, которую я за хорошее поведение взял в Инобытие. Поняла?
– Нет…
– Будешь ходить за мной, заглядывать мне в рот и отвечать на вопросы в том роде, что я тебя сделал вечной, сильной, счастливой – и все в таком духе.
– А… понятно.
– Чудненько. Завтра будут живые кролики и человеческая кровь. Свеженькая, от живых людей. Молитесь, молитесь на меня, предводитель!
И Роман с удовольствием пронаблюдал, как на рожах упырей появилось то же самое выражение благоговения и восторга, с каким на него час назад любовались смертные…
Милка рассматривала свои руки.
Руки никогда не были ее сильным местом. Она постоянно грызла ногти, обгрызая заодно пленочки и кусочки кожи вокруг, сдирая все, что можно было содрать зубами – может быть, поэтому ногти были покрыты какими-то буграми и трещинами, выпуклые и скрюченные, как птичьи когти. Отсюда у Милки имелась неистребимая привычка сжимать руки в кулаки, пряча от взгляда кончики пальцев. Но даже если бы ногти были хороши – на жалких пальчиках, коротких и кривых, при широкой красной ладони, при синих венах, выпиравших из весноватых запястий, как веревки…
Теперь руки выглядели иначе. Просто удивительно, насколько иначе. Ногти будто отполировали и покрыли дорогущим французским лаком в пять слоев, бугры исчезли, пальцы вытянулись и выпрямились – а этого уж никакими ухищрениями нельзя добиться – и голубые жилки просвечивали через побелевшую кожу, как у аристократки.
К таким рукам пошли бы золотые кольца с бриллиантами.
Милка вздохнула. Украшения она очень любила. Золотое, блестящее, радужное сияние вокруг… Но на ее руке было только одно кольцо. Технического серебра, в виде довольно-таки нелепой змеи, обвивавшейся вокруг пальца и оттопырившей кривую голову. В последнее время кожа на пальце, в том месте, где к ней прикасалось кольцо, горела, как от горчичника – но пустяки.
Есть смысл потерпеть.
Кольцо Милка надела для Принца. И то: вечерних туалетов у нее нет, косметика – жуть, особенно тушь, вечно все ресницы в каких-то комках, украшений – только это… а для любимого… Принцесса…
А на самом деле это нужно было сделать уже давно.
Она ведь даже не заметила, как это кольцо повернулось змеиной кривой головой вниз. Она просто гладила своего Принца по лицу и царапнула. И из оцарапанной щеки портрета пошла кровь.
Это был такой шок. Милка несколько секунд тупо смотрела, как темно-красная капля медленно ползет по белой нарисованной скуле, не понимая, как это могло произойти. Потом сообразила – Принц волшебный и портрет волшебный абсолютно во всем, живой – охнула, схватила, было, платок, сообразила, что платок уже не первой свежести – поднесла портрет к губам, слизнула…
И пришло откровение.
В Милкино нутро ударил поток огня такой силы, что она, не справившись с собой, выпустила портрет из рук и зажала ладони между колен. Горячий, сияющий, бешено вращающийся смерч, как бал, как фейерверк, лишил ее дыхания, ее тело выгнулось то ли в экстазе, то ли в агонии – это было неописуемо прекрасно. Некоторое бесконечное время Милка стонала, пытаясь вдохнуть воздух ртом. Потом поток эйфории схлынул.
И тогда Милка уже решительно и зная, что делает, сняла кольцо с пальца и с силой провела по нарисованной щеке жалом серебряной змеи. Серебро мягко вошло в поверхность портрета – как в живую плоть. Кровь потекла струйкой – и Милка припала к ней губами, сосала, целовала – и кровь Принца горела внутри нее бриллиантовым звездным огнем…
А после этого Милка изменилась, вернее, начала меняться. У нее распрямилась сама собой вечно сутулая спина, похорошели руки, зрение стало острее, перестали выпадать волосы – и с каждой выпитой каплей крови Принца она становилась все легче и легче. Все болячки исчезли, вся тяжесть, вся ломота, вся тошная скука исчезла – и Милка почувствовала, что становится восхитительно неживой, нарисованной, как рекламные модели. Легкой и прелестной.
Это был подарок Принца. Принц любил ее, как никто, никогда и никого.
Правда, в Милкиных переменах были некоторые неудобства. Например, ее отражение в зеркале с каждым днем все расплывалось, расплывалось – пока не стерлось совсем, а полюбоваться на свой сказочный лик очень хотелось. Но это было не так уж плохо. Черт с ним, с отражением. Милка уже стала сказочной героиней, совсем сказочной, нереальной, бесплотной – почти летала, а не ходила. Хуже было то, что ее священный талисман, ее змеиное кольцо, жалил и жег ей руку с каждым днем все больнее. Милка снимала его – и видела ожог на пальце, узкую красную полосу, которая горела огнем. С сожалением думала, что через некоторое время придется носить кольцо на шее, на цепочке, а прикасаться к нему через тряпочку. Но в сущности, это тоже были мелочи, мелочи.
Теперь Милка спала весь день, легко, сладко, как в детстве – а к вечеру выходила убирать лестницы и чистить мусорники. Работа уже не доставляла ей неудобств; двигаться было легко и приятно, и весенний вечерний воздух великолепно пах свежестью и гнилью. И люди сделались слабыми и ничтожными – Милка иногда с удовольствием думала, что теперь у нее много силы, и она сможет убить кого захочет. Даже свою начальницу.
Потому что ее Принц любит свою Принцессу.
После талантливой дизайнерской обработки Романа квартиру в доме, предназначенном на снос, было не узнать.
Ободранные обои задрапировали черной материей. Напротив большого зеркала в металлическом тазике рваным пламенем горела смола. В зеркале отражался огонь, черные драпировки, толпа бледных, возбужденных до предела людей с горящими свечами в руках, импровизированный алтарь, на котором стоял огромный стеклянный бокал – зато три гротескные фигуры в черных туниках, стоящие прямо перед ним, не отражались и не отбрасывали теней, что делало их совершенно нереальными. В действе было что-то средневековое – и достаточно ужасное.
Роман, держа на вытянутых руках нож с бритвенно-острым, тщательнейшим образом заточенным лезвием, вдохновенно декламировал нараспев:
– … а также древние силы, выдыхающие мрак, и те, кто движет туман, и те, кто несет облака! А также носящие одежду из человеческих кож и свистящие во флейты из человеческих костей! Те, кто ждет и жаждет вашего заступничества, готовы поить вас кровью и кормить плотью!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71