Лариса, задыхаясь от непонятного восторга, открыла форточку. Запах города, сырой, бензинный, земляной, серый весенний запах хлынул в комнату холодным потоком, окатив Ларису с головы до ног.
Что же сегодня за день такой особенный, думала она, изнемогая от наслаждения. Что случилось? Что сегодня родилось или влюбилось? И сколько времени это продлится?
И тут безумная мысль на миг вышибла у нее дыхание.
Это не день особенный. День обыкновенный. Это я… прозрела.
Лариса вскочила и заметалась по комнате. Одевалась и причесывалась в необычном для себя темпе, еле справляясь с колотящимся сердцем, как будто на свидание опаздывала. И верно, опаздывала.
На свидание с миром.
Как, как могло случиться, билось у нее в крови, что у меня этого не было? Целый год не было – или больше, или никогда? Но почему, почему? Кто, как отнял у меня это? За что?
И как посмел?
Лариса выскочила на лестницу. Ее поразил запах, сырой теплый запах, похожий на запах деревенского дома в дождь. Она сбежала по лестнице, ведя пальцами по стене, удивляясь тому, что ощущает и видит, будто впервые в жизни оценила и эту бледную казенную зелень, и гладкость масляной краски, и надпись «Панки, хой!», сделанную синим маркером…
Улица ее просто оглушила. Лариса остановилась. Запахи и звуки обрушились на нее, будто внутри размыло и разрушило какую-то грязную плотину. Лариса увидела, как на веточку барбариса прыгнула синичка, желтенькая, в стильном черном галстучке, как синичка склонила прелестную головку в синеватом берете, раздельно, звонко сказала: «Зи-зи-чи!» – и вспорхнула. И эта веточка в длинных колючках, и эта синичка, и ее приветственная реплика будто отпечатались на обнаженной душе. Лариса остро почувствовала, что все это – и все остальное – останется теперь в ней навсегда.
Смотри, как прекрасен мир, сказал внутри ее разума новый голос. Смотри, какой дивный день. Смотри, как чудесен твой город – даже эта разбитая машина на вечной стоянке у бордюра, пыльная, с колесами, вросшими в грязный талый снег, похожая на заспанного тощего медведя, только что покинувшего берлогу. Ты же тысячу раз проходила мимо – и не видела.
Ты ничего не видела.
Лариса медленно шла по улице. Ее обгоняли, ей шли навстречу, она заглядывала в лица прохожих, ей было не по себе – и никак не определялось, почему. Она брела, впивая глазами свою улицу, даль, тающую в тумане, пустырь, заросший вербой, по которому носились собаки, перекресток, на котором мигали светофоры, молочный киоск… Эти места всегда казались ей унылыми и обыденными, этот спальный район, застроенный «хрущевками» и заросший тополями – это все неожиданно осозналось, как часть Города. А Город определился, как часть души. И часть любви.
Немалая часть. И не худшая.
Лариса брела, постепенно понимая, что такое «корни». Она жила в городе с рождения, ее родители тоже родились и выросли здесь, но лишь только что ей пришло откровение. Она – часть города. Она сама – город. И снова пришло ощущение странной смеси из любви и смерти.
И это было удивительно прекрасно.
И только тогда она слегка пришла в себя, когда сообразила, что стоит перед домом Риммы. Но шла она именно сюда. Шла не просто так, а по делу.
Никакие откровения не могли сбить ее с толку.
Нехорошо Ларисе стало еще на лестнице.
И дело было даже не в запахе – обычном, в сущности, хоть и неприятном запахе сырости, мочи и крыс, доносящемся из подвала. Лариса медленно поднималась по ступенькам и думала, откуда у нее такое чувство, будто под ногами – то ли пятна крови, то ли следы слез, что уж вообще непонятно, как заметно. Будто по этой же лестнице поднимались раненые, часто поднимались, много раз, теряя тут силы и кровь, оставив осязаемый след собственной боли…
Раньше Лариса этого не чувствовала. А теперь от неожиданного прозрения ей стало слегка жутковато – не в страх, а в тошноту. И из глубины души почему-то снова начала подниматься злость.
Лариса пока не могла определить, на кого.
Она позвонила. Дверь отпер Жорочка, Риммин сын, ровесник Ворона, которого Лариса, тем не менее, воспринимала, как мальчика, к тому же – мальчика недалекого. Вот – увидел ее и расплылся в странной улыбочке, не приветливой, а какой-то сальной, будто Лариса была фотографией в непристойном журнале.
– Ой… Ларисочка!
– Римму позови, – приказала Лариса. Уже бросив ему эту фразу, как команду собаке, она подумала, что это, минимум, невежливо, но Жорочка подчинился безоговорочно. Как… служащие «Берега».
– Мамочка! – закричал он в глубь квартиры. – Ларисочка пришла! – и остановился, пожирая ее глазами.
Лариса решила, что лучше всего обращать на милое дитя не больше внимания, чем на потолок и на стены. Она переступила порог – и содрогнулась. Она поняла, отчего ей было так чудовищно неприятно в тот вечер, когда Римма записала для нее послание Ворона.
Квартира выглядела уютной и ухоженной. Со вкусом обставленной. Даже эти вишневые бархатистые обои в коридоре, с бронзовыми светильниками вокруг зеркала воспринимались вполне нормально. И стильно. Темновато, но стильно. И запах благовоний, приторный, но вполне терпимый, вовсе не раздражал обоняние. И при всем этом в квартире было страшно.
Весь воздух здесь, вся мебель, все предметы были пронизаны незримой паутиной боли. Боли, страха, надежды, вожделения, отчаяния, тоски – и чувства Ларисы тут же потянуло в такой же паутинный канал, от нее, куда-то далеко отсюда. Живое будто засасывала некая непонятная воронка – засасывала, распределяла по сортам и пересылала по этим каналам, как по проводам. Куда-то, где…
Лариса бездумно провела рукой по воздуху и лизнула кончики пальцев. Ощутила раздирающий вкус чужих страданий. Буквально увидела, как в этой паутине бьются запутавшиеся живые чувства. Что это – души? Или – что?
Коммутатор, подумала Лариса, холодея. Принимают, распределяют, пересылают. И именно туда. Я была права. Надо было сюда зайти. Надо. Чтобы расставить все точки над i.
В коридор, позвякивая серебряными побрякушками, вышла Римма. Лариса посмотрела на нее и подумала, что Римма прекрасно выглядит для своих лет. Ухоженная такая дама бальзаковского возраста. Откормленная чем-то… неправильным.
– Ларочка! – сказала Римма, улыбнулась и распахнула руки. – Ну что ж вы не проходите в комнату, милая моя девочка?
Лариса будто к полу приросла. Римма улыбалась слишком слащаво, чтобы улыбка воспринималась, как искренняя, но за улыбкой было нечто похуже фальши. Болезненная жалость. Римма смотрела на Ларису, словно на собаку, раздавленную автомобилем.
– Ларочка, ну что ж вы? – повторила Римма, и ее улыбка чуть-чуть потускнела. – Я все понимаю, мы с вами, конечно, договаривались встретиться попозже, но у вас, наверное, важное дело…
– Римма, вам звонил Эдуард?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71