Что это значит? Усиливает она его или ослабляет?
После минутного колебания математик ответил:
– Как тебе сказать, государь? Венера может и усиливать и ослаблять… Она только что появилась, и я еще не все ясно вижу.
– Кто же она, эта Венера? На звездах этого не написано?
– Разумеется, написано, государь. На небе написано все, но глаза смертного немного могут прочесть там.
– Значит, кто Венера – нельзя узнать?
– Видишь ли, государь, для восемнадцатилетнего юноши любая женщина – Венера. Могу сказать одно: Венера сейчас в доме Девы, из чего можно заключить, что Венерой Аполлония будет девушка.
– А раньше была у него любовь?
– У кого?
– У Аполлония, конечно! Ты должен знать.
– Откуда, государь? Я исследую будущее, а не прошлое.
Император порывисто встал с места и крикнул в сторону балкона:
– Сюда, Аполлоний!
Математик взглянул на Диоклетиана с изумлением. Император побледнел и, схватившись за голову, пошатываясь, направился к алтарю Юпитера, белевшему в дальнем углу зала. Снял с жертвенника белое полотняное покрывало, покрыл этим покрывалом себе голову, поднял вверх правую руку и несколько минут истово молился. Потом опять накрыл алтарь полотном и уже спокойно позвал:
– Квинтипор!
Но юноша не услышал. Запрокинув голову, он вглядывался в звездное небо. О! Если бы усвоить науку Биона! Или если бы хоть где-нибудь билось сердце, к которому можно было бы приклонить разгоряченную голову!.. Саприция? Странно, но он вовсе не желал, чтобы на лоб ему легла шершавая рука доброй старушки. Отец?.. И он ему не нужен. За годы путешествий Квинтипор отвык от родителей. Правда, когда-то было так приятно засыпать в постели, прижавшись к матери. И сколько было веселья, когда Квинт, чтоб прогнать ломоту в пояснице, ложился ничком на пол и приказывал сынишке поплясать у него на спине. А здесь, в Антиохии, и в отношениях с Бионом появилась какая-то отчужденность. Что с ним творится?.. Благоволение императора?.. Нет, нет, не может быть! Он хорошо знает, что милость государя может в любую минуту иссякнуть. Но почему он так верит теплому взгляду императора и боится холодного лица августы?
В одном из окон напротив погасили свет. Юноша поймал себя на том, что давно не смотрит на небо. Это, конечно, Титанилла! Кому, кроме нее, могло прийти в голову оставить праздничный стол ради звездного неба. Интересно, какую звезду она ищет? Угадать бы, чтобы взгляды их встретились там, в беспредельной выси. Знает ли она, что вот этот золотой солид – Юпитер, а серебряный сестерций – Венера. Тот заходит, а эта восходит. Вдруг юноша чуть не вскрикнул от радости: взгляд Титаниллы устремился на восток.
– Квинтипор!
Он вздрогнул. Но это был голос императора.
– Что прикажешь, божественный повелитель?
– Называй меня просто государем… Ты хочешь спать?
– Нет, государь.
– Все равно, пойди к себе, выспись как следует. Устал, наверное, – потрепал он юношу по щеке. – Где ты расположился?
– Недалеко отсюда, рядом с комнатой Биона.
– Рядом с Бионом? – Лицо императора помрачнело. – Хороший учитель Бион? Как он с тобой обращается?
– Он любит меня больше, чем отец, государь!
– Вот как?.. Ну, хорошо, Квинтипор, ступай. Я позову, когда понадобишься.
Потом вдруг хрипло спросил:
– Как ты называешь своих родителей?
– Обычно по имени: Квинтом и Саприцией. – И, будто оправдываясь, пояснил: – Они меня так научили.
Лицо императора опять прояснилось; он приветливо протянул юноше руку для поцелуя:
– Спокойной ночи, сын мой.
Бион, не подымаясь с места, кивнул ему на прощанье. Квинтипору бросилась в глаза необыкновенная бледность и растерянное выражение Бионова лица.
Император тоже заметил перемену в Бионе. С раздражением, даже с какой-то издевкой он обратился к математику:
– Ты очень хочешь жить, Бирн?
– Не больше, чем любой человек моих лет, божественный государь.
– Ты понял, что умрешь?
– Я никогда не считал себя бессмертным.
– Ты знаешь больше, чем нужно для того, чтоб жить.
– А ты, божественный государь, знаешь меньше, чем нужно, иначе бы ты не стращал меня.
Математик уже вполне овладел собой. Император колебался.
– Ты умеешь хранить тайну, Бион?
– Даже от тебя, государь. Ты знаешь.
– Не напоминай мне об этом! – гневно вскричал император. – Не рассчитываешь ли ты смягчить меня тем, что не изучал моей звезды?!
– Нет, государь. Я уже говорил тебе, что звезды предвещают судьбы одних только смертных. Порфироносцы – не земнородные, а боги, обитающие выше звезд.
Император не мог проникнуть в мысли математика: лицо Биона не выражало ничего, кроме почтительности, а в голосе слышались чуть не насмешливые нотки. Может быть, он понял, что император никогда еще не выглядел таким простым смертным, как в этот час? И уже злоупотребляет тайной, открывшейся ему из-за злосчастной обмолвки? Заставить его навсегда замолчать, немедля, прежде чем этот человек совершит непоправимое? Значит, опять кровь? В такой день пролить кровь человека, о котором Квинтипор только что сказал, что он ему дороже отца?
– Я не сержусь на тебя, Бион, – нерешительно заговорил император. – Но боюсь, что тебе все-таки придется умереть. Ты узнал тайну, которую по воле богов должен знать только я.
Бион смиренно опустил голову.
– Я не доискивался твоей тайны, государь. Значит, богам угодно, чтоб ты открыл ее мне.
Император жадно ухватился за эту мысль: математик возлагал ответственность за его оплошность на богов.
– Значит, ты, как и подобает мудрецу, не ропщешь на волю богов?
– Оплакать тебя, государь, я оплачу, но не в моих силах сдержать руку Атропос, когда она протянет ножницы, чтобы перерезать нить твоей жизни.
– Видишь, ты заговариваешься! Страх все-таки лишил тебя рассудка! – воскликнул потрясенный император.
– Нет, государь, – усмехнулся Бион. – Я только доказываю тебе, что умею хранить тайну. До этого момента я не говорил тебе, что волею богов не кто иной, как я зажгу твой погребальный костер и провожу взглядом орла, который понесет твою душу в чертоги богов.
В глазах императора сверкнула лукавая искра.
– Вот как? Оказывается, и о судьбе императоров все-таки кое-что говорят звезды. Когда доходит до того, что нужно спасать свою шкуру, вдруг выясняется, что ты знаешь и мою судьбу?
– Это не твоя, а моя судьба, государь.
– Ты хочешь, чтобы я поверил тебе?
Бион пожал плечами.
– Это твое дело, государь. Но если ты поверил пессинской жрице, когда она предрекла судьбу твоего сына, надо верить и тому, что предсказала она своему сыну. Ведь я ее сын, государь… Не узнаешь?
Император, охваченный смятеньем, вперил свой взгляд в математика и только качал отрицательно головой.
– Ты ведь и тогда глядел на меня, но не видел. Я стоял рядом с матерью, когда она предсказала двадцатитрехлетнему центуриону, что он станет властелином мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
После минутного колебания математик ответил:
– Как тебе сказать, государь? Венера может и усиливать и ослаблять… Она только что появилась, и я еще не все ясно вижу.
– Кто же она, эта Венера? На звездах этого не написано?
– Разумеется, написано, государь. На небе написано все, но глаза смертного немного могут прочесть там.
– Значит, кто Венера – нельзя узнать?
– Видишь ли, государь, для восемнадцатилетнего юноши любая женщина – Венера. Могу сказать одно: Венера сейчас в доме Девы, из чего можно заключить, что Венерой Аполлония будет девушка.
– А раньше была у него любовь?
– У кого?
– У Аполлония, конечно! Ты должен знать.
– Откуда, государь? Я исследую будущее, а не прошлое.
Император порывисто встал с места и крикнул в сторону балкона:
– Сюда, Аполлоний!
Математик взглянул на Диоклетиана с изумлением. Император побледнел и, схватившись за голову, пошатываясь, направился к алтарю Юпитера, белевшему в дальнем углу зала. Снял с жертвенника белое полотняное покрывало, покрыл этим покрывалом себе голову, поднял вверх правую руку и несколько минут истово молился. Потом опять накрыл алтарь полотном и уже спокойно позвал:
– Квинтипор!
Но юноша не услышал. Запрокинув голову, он вглядывался в звездное небо. О! Если бы усвоить науку Биона! Или если бы хоть где-нибудь билось сердце, к которому можно было бы приклонить разгоряченную голову!.. Саприция? Странно, но он вовсе не желал, чтобы на лоб ему легла шершавая рука доброй старушки. Отец?.. И он ему не нужен. За годы путешествий Квинтипор отвык от родителей. Правда, когда-то было так приятно засыпать в постели, прижавшись к матери. И сколько было веселья, когда Квинт, чтоб прогнать ломоту в пояснице, ложился ничком на пол и приказывал сынишке поплясать у него на спине. А здесь, в Антиохии, и в отношениях с Бионом появилась какая-то отчужденность. Что с ним творится?.. Благоволение императора?.. Нет, нет, не может быть! Он хорошо знает, что милость государя может в любую минуту иссякнуть. Но почему он так верит теплому взгляду императора и боится холодного лица августы?
В одном из окон напротив погасили свет. Юноша поймал себя на том, что давно не смотрит на небо. Это, конечно, Титанилла! Кому, кроме нее, могло прийти в голову оставить праздничный стол ради звездного неба. Интересно, какую звезду она ищет? Угадать бы, чтобы взгляды их встретились там, в беспредельной выси. Знает ли она, что вот этот золотой солид – Юпитер, а серебряный сестерций – Венера. Тот заходит, а эта восходит. Вдруг юноша чуть не вскрикнул от радости: взгляд Титаниллы устремился на восток.
– Квинтипор!
Он вздрогнул. Но это был голос императора.
– Что прикажешь, божественный повелитель?
– Называй меня просто государем… Ты хочешь спать?
– Нет, государь.
– Все равно, пойди к себе, выспись как следует. Устал, наверное, – потрепал он юношу по щеке. – Где ты расположился?
– Недалеко отсюда, рядом с комнатой Биона.
– Рядом с Бионом? – Лицо императора помрачнело. – Хороший учитель Бион? Как он с тобой обращается?
– Он любит меня больше, чем отец, государь!
– Вот как?.. Ну, хорошо, Квинтипор, ступай. Я позову, когда понадобишься.
Потом вдруг хрипло спросил:
– Как ты называешь своих родителей?
– Обычно по имени: Квинтом и Саприцией. – И, будто оправдываясь, пояснил: – Они меня так научили.
Лицо императора опять прояснилось; он приветливо протянул юноше руку для поцелуя:
– Спокойной ночи, сын мой.
Бион, не подымаясь с места, кивнул ему на прощанье. Квинтипору бросилась в глаза необыкновенная бледность и растерянное выражение Бионова лица.
Император тоже заметил перемену в Бионе. С раздражением, даже с какой-то издевкой он обратился к математику:
– Ты очень хочешь жить, Бирн?
– Не больше, чем любой человек моих лет, божественный государь.
– Ты понял, что умрешь?
– Я никогда не считал себя бессмертным.
– Ты знаешь больше, чем нужно для того, чтоб жить.
– А ты, божественный государь, знаешь меньше, чем нужно, иначе бы ты не стращал меня.
Математик уже вполне овладел собой. Император колебался.
– Ты умеешь хранить тайну, Бион?
– Даже от тебя, государь. Ты знаешь.
– Не напоминай мне об этом! – гневно вскричал император. – Не рассчитываешь ли ты смягчить меня тем, что не изучал моей звезды?!
– Нет, государь. Я уже говорил тебе, что звезды предвещают судьбы одних только смертных. Порфироносцы – не земнородные, а боги, обитающие выше звезд.
Император не мог проникнуть в мысли математика: лицо Биона не выражало ничего, кроме почтительности, а в голосе слышались чуть не насмешливые нотки. Может быть, он понял, что император никогда еще не выглядел таким простым смертным, как в этот час? И уже злоупотребляет тайной, открывшейся ему из-за злосчастной обмолвки? Заставить его навсегда замолчать, немедля, прежде чем этот человек совершит непоправимое? Значит, опять кровь? В такой день пролить кровь человека, о котором Квинтипор только что сказал, что он ему дороже отца?
– Я не сержусь на тебя, Бион, – нерешительно заговорил император. – Но боюсь, что тебе все-таки придется умереть. Ты узнал тайну, которую по воле богов должен знать только я.
Бион смиренно опустил голову.
– Я не доискивался твоей тайны, государь. Значит, богам угодно, чтоб ты открыл ее мне.
Император жадно ухватился за эту мысль: математик возлагал ответственность за его оплошность на богов.
– Значит, ты, как и подобает мудрецу, не ропщешь на волю богов?
– Оплакать тебя, государь, я оплачу, но не в моих силах сдержать руку Атропос, когда она протянет ножницы, чтобы перерезать нить твоей жизни.
– Видишь, ты заговариваешься! Страх все-таки лишил тебя рассудка! – воскликнул потрясенный император.
– Нет, государь, – усмехнулся Бион. – Я только доказываю тебе, что умею хранить тайну. До этого момента я не говорил тебе, что волею богов не кто иной, как я зажгу твой погребальный костер и провожу взглядом орла, который понесет твою душу в чертоги богов.
В глазах императора сверкнула лукавая искра.
– Вот как? Оказывается, и о судьбе императоров все-таки кое-что говорят звезды. Когда доходит до того, что нужно спасать свою шкуру, вдруг выясняется, что ты знаешь и мою судьбу?
– Это не твоя, а моя судьба, государь.
– Ты хочешь, чтобы я поверил тебе?
Бион пожал плечами.
– Это твое дело, государь. Но если ты поверил пессинской жрице, когда она предрекла судьбу твоего сына, надо верить и тому, что предсказала она своему сыну. Ведь я ее сын, государь… Не узнаешь?
Император, охваченный смятеньем, вперил свой взгляд в математика и только качал отрицательно головой.
– Ты ведь и тогда глядел на меня, но не видел. Я стоял рядом с матерью, когда она предсказала двадцатитрехлетнему центуриону, что он станет властелином мира.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123