Отец обычно запускал в них жезлом, считая, что в таких беседах солдаты затевают какой-нибудь разбойничий налет, а то и новый заговор.
– Ну, можно начинать? – потянулся за своим бокалом Максентий. – Значит, выигрывает тот, чей кубок скорее наполнится.
– Нет! – запротестовала Титанилла. – Начну я. Все равно ты меня обгонишь. Ведь у тебя во рту вместится гораздо больше вина, чем у меня.
– Зато я и проглочу больше, – рассмеялся Максентий. – Впрочем, не буду спорить: начинай ты. Мне просто не терпится, моя прелесть, увидеть тебя хоть раз по-настоящему пьяной.
Смерив принцепса ненавидящим взглядом, девушка вырвала у него бокал, набрала полный рот вина и с намеренной неловкостью пустила струю так, что все вино оказалось на голове и на плечах у Максентия.
– Теперь буду подставлять рот, чтобы зря не пропадало, – заметил он, стряхивая жемчужные капли.
Титанилла захохотала.
Мало-помалу игра увлекла ее, особенно после того, как ей несколько раз подряд удалось попасть в кубок. Между тем она украдкой поглядывала на отца, и, хотя цезарь с августом разговаривали почти шепотом, чуткий слух ее улавливал отдельные слова, особенно произнесенные отцом.
…Безбожники… враги отечества… для них нет ничего святого… Констанция на первом дереве… Заодно и сына… Истребить… Прежде всего, империя, а не император… Сброд… Война и только война… Тот, в чьих руках армия… Это поручим Тагесу… Только старые нравы… Если мы сохраним единство…
Единство было полное: голова с париком набекрень совсем склонилась на плечо великана, обнявшего августа. Максимиан звонко чмокал цезаря в разгоряченные вином щеки. Глядя на них обоих, Титанилла покатывалась со смеху. Ей теперь казалось, что она ничуть не боится отца. Она даже послала отцу воздушный поцелуй, но тот не глядел в ее сторону. Девушка хотела крикнуть ему что-нибудь приятное, но язык не слушался. Тогда она решила подойти и сказать, что она гордится своим сильным исполином-отцом. И еще она хотела попросить его, чтоб он взял ее на руки и поднял к самому небу: она сорвет оттуда луну и убежит в деревню к бабушке Ромуле, а там утопит луну в колодце, чтоб проклятая больше не пугала ее.
Но как только Титанилла сделала первый шаг, у нее подкосились ноги, и она упала в объятия Максентия.
– Ах это ты, мальчик? – пробормотала она. – Покажи мне еще раз свою руку… красивая. А волосы… какие пышные волосы!..
Максентий усадил ее в кресло.
– Ну, девочка, упилась-таки, как следует! – хохотал он. – Теперь смотри!
И принцепс опрокинул себе в рот целый бокал, так что у него щеки раздулись, чуть не лопнули. Высоко задрав голову, он выпустил сильную струю, и все вино до единой капли угодило в кубок. Полный сосуд быстро пошел вниз, на голову бронзовой статуэтке. Стрела сорвалась с лука Эрота и, звеня, впилась в предназначенное для нее отверстие в груди Антероса. Смертельно раненный бог взаимности схватился за древко, словно желая всадить еще глубже смертоносное оружие бога любви.
– Вот это ловко! – забасил Галерий, обернувшись на звон бронзы, и поднял свой кубок, приглашая Максентия выпить.
Принцепс обнял Титаниллу за талию и скорее поднес, чем подвел ее к отцу.
– Значит, платишь, цезарь? – спросил он, слегка запыхавшись от усилия.
Галерий, смеясь, обратился к совсем осовевшему Максимиану:
– Правда, сын твой не совсем Парис, но взгляни на эту девушку! Разве такая не заслуживает, чтобы ради нее еще раз сожгли Трою!.. Ну-ка, поцелуйтесь, дети!
– Нет! Сначала я! – вдруг оживился август и поцеловал Титаниллу в обе щеки. – Вот это – поцелуй отца, а это – поцелуй союзника.
Девушка минуту бессмысленно смотрела на него, потом закрыла глаза. И когда Максентий впился в ее губы своими липкими губами, она уже крепко спала. Принцепс, хлопнув в ладоши, потребовал паланкин, но Галерий отменил приказание, недовольно проворчав:
– Эх ты! Боишься надорваться, что ли, подняв такую пичужку?!
Завернув дочь в свою пурпурную мантию, цезарь унес ее домой. Звезды уже прятались за багровеющей завесой неба, и только Венера смеялась еще своим серебристым смехом, весело взирая на предрассветную землю.
12
Констанций с женой и сыном проводили Валерию до покоев императрицы. Воспользовавшись минутой, когда Теодора прощалась с дочерью цезаря, Константин шепнул отцу:
– Что передать матери? Она уже в Апате. К рассвету и мы будем там.
С тихой печалью белый цезарь ответил:
– Скажи ей, что Теодора – добрая жена и я – верный муж своей второй супруге… Однако в могиле я хотел бы покоиться вместе с первой.
Через несколько минут принцепс, уже в походном плаще, выходил из священного дворца через боковые ворота.
Неподалеку его ожидал верхом Минервиний с конем Константина в поводу.
– А Минервина?
– В собрании… молитвой готовит себя к трудному пути.
Они нашли девушку в тени базилики на улице Сингон уже в седле. Коня ее держал под уздцы сгорбленный старичок, видимо какой-то прислужник.
– Садись со мной, отец, – протянул ему руку Минервиний.
– Кто это? – спросил принцепс.
– Апатский пресвитер Анфимий. Твоя мать остановилась у него в доме. Он пришел, чтобы проводить нас кратчайшим путем.
Открылись ворота, и из них выехал всадник в черном плаще с низко опущенным капюшоном, из-под которого белели седые, сливающиеся с бородой усы. По тому, как он держался в седле, можно было заключить, что это уже немолодой и не привыкший к верховой езде человек.
– Свой! – поспешил успокоить принцепса Минервиний.
Вместе с проводником он поскакал вперед. Следом, стремя в стремя, ехали молодые. Замыкал кавалькаду человек в капюшоне.
За городом всадники отпустили поводья. Но все-таки прибыли в заброшенную деревушку на рассвете.
Перед домом, где жили нищие, проводник спешился и открыл покосившиеся ворота.
– Да осенят путь ваш ангелы небесные! – низко поклонился он молодым. – Держитесь правей.
Константин с Минервиной вошли в просторный сарай. В углу опрокинутая вверх дном бочка; на ней, между горящей свечой и черепом, – прислоненный к стенке большой деревянный крест. Перед распятием стояла на коленях седовласая женщина в белоснежном хитоне.
– Мама! – крикнул взволнованно принцепс.
Седовласая женщина даже не шевельнулась. Лучистые глаза ее были по-прежнему устремлены на распятие. Трижды ударив себя в грудь, она низко опустила голову и молитвенно сложила руки.
– Молится! – шепнула Константину Минервина и тоже опустилась на колени. Она стала молиться, крепко сжав правую руку принцепса.
Константин терпеливо ждал. Молодой и сильный, он не отличался особенной набожностью, но понимал, что всякая молитва должна совершаться по определенным правилам, за небрежение которыми боги жестоко карают.
Ждать пришлось недолго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
– Ну, можно начинать? – потянулся за своим бокалом Максентий. – Значит, выигрывает тот, чей кубок скорее наполнится.
– Нет! – запротестовала Титанилла. – Начну я. Все равно ты меня обгонишь. Ведь у тебя во рту вместится гораздо больше вина, чем у меня.
– Зато я и проглочу больше, – рассмеялся Максентий. – Впрочем, не буду спорить: начинай ты. Мне просто не терпится, моя прелесть, увидеть тебя хоть раз по-настоящему пьяной.
Смерив принцепса ненавидящим взглядом, девушка вырвала у него бокал, набрала полный рот вина и с намеренной неловкостью пустила струю так, что все вино оказалось на голове и на плечах у Максентия.
– Теперь буду подставлять рот, чтобы зря не пропадало, – заметил он, стряхивая жемчужные капли.
Титанилла захохотала.
Мало-помалу игра увлекла ее, особенно после того, как ей несколько раз подряд удалось попасть в кубок. Между тем она украдкой поглядывала на отца, и, хотя цезарь с августом разговаривали почти шепотом, чуткий слух ее улавливал отдельные слова, особенно произнесенные отцом.
…Безбожники… враги отечества… для них нет ничего святого… Констанция на первом дереве… Заодно и сына… Истребить… Прежде всего, империя, а не император… Сброд… Война и только война… Тот, в чьих руках армия… Это поручим Тагесу… Только старые нравы… Если мы сохраним единство…
Единство было полное: голова с париком набекрень совсем склонилась на плечо великана, обнявшего августа. Максимиан звонко чмокал цезаря в разгоряченные вином щеки. Глядя на них обоих, Титанилла покатывалась со смеху. Ей теперь казалось, что она ничуть не боится отца. Она даже послала отцу воздушный поцелуй, но тот не глядел в ее сторону. Девушка хотела крикнуть ему что-нибудь приятное, но язык не слушался. Тогда она решила подойти и сказать, что она гордится своим сильным исполином-отцом. И еще она хотела попросить его, чтоб он взял ее на руки и поднял к самому небу: она сорвет оттуда луну и убежит в деревню к бабушке Ромуле, а там утопит луну в колодце, чтоб проклятая больше не пугала ее.
Но как только Титанилла сделала первый шаг, у нее подкосились ноги, и она упала в объятия Максентия.
– Ах это ты, мальчик? – пробормотала она. – Покажи мне еще раз свою руку… красивая. А волосы… какие пышные волосы!..
Максентий усадил ее в кресло.
– Ну, девочка, упилась-таки, как следует! – хохотал он. – Теперь смотри!
И принцепс опрокинул себе в рот целый бокал, так что у него щеки раздулись, чуть не лопнули. Высоко задрав голову, он выпустил сильную струю, и все вино до единой капли угодило в кубок. Полный сосуд быстро пошел вниз, на голову бронзовой статуэтке. Стрела сорвалась с лука Эрота и, звеня, впилась в предназначенное для нее отверстие в груди Антероса. Смертельно раненный бог взаимности схватился за древко, словно желая всадить еще глубже смертоносное оружие бога любви.
– Вот это ловко! – забасил Галерий, обернувшись на звон бронзы, и поднял свой кубок, приглашая Максентия выпить.
Принцепс обнял Титаниллу за талию и скорее поднес, чем подвел ее к отцу.
– Значит, платишь, цезарь? – спросил он, слегка запыхавшись от усилия.
Галерий, смеясь, обратился к совсем осовевшему Максимиану:
– Правда, сын твой не совсем Парис, но взгляни на эту девушку! Разве такая не заслуживает, чтобы ради нее еще раз сожгли Трою!.. Ну-ка, поцелуйтесь, дети!
– Нет! Сначала я! – вдруг оживился август и поцеловал Титаниллу в обе щеки. – Вот это – поцелуй отца, а это – поцелуй союзника.
Девушка минуту бессмысленно смотрела на него, потом закрыла глаза. И когда Максентий впился в ее губы своими липкими губами, она уже крепко спала. Принцепс, хлопнув в ладоши, потребовал паланкин, но Галерий отменил приказание, недовольно проворчав:
– Эх ты! Боишься надорваться, что ли, подняв такую пичужку?!
Завернув дочь в свою пурпурную мантию, цезарь унес ее домой. Звезды уже прятались за багровеющей завесой неба, и только Венера смеялась еще своим серебристым смехом, весело взирая на предрассветную землю.
12
Констанций с женой и сыном проводили Валерию до покоев императрицы. Воспользовавшись минутой, когда Теодора прощалась с дочерью цезаря, Константин шепнул отцу:
– Что передать матери? Она уже в Апате. К рассвету и мы будем там.
С тихой печалью белый цезарь ответил:
– Скажи ей, что Теодора – добрая жена и я – верный муж своей второй супруге… Однако в могиле я хотел бы покоиться вместе с первой.
Через несколько минут принцепс, уже в походном плаще, выходил из священного дворца через боковые ворота.
Неподалеку его ожидал верхом Минервиний с конем Константина в поводу.
– А Минервина?
– В собрании… молитвой готовит себя к трудному пути.
Они нашли девушку в тени базилики на улице Сингон уже в седле. Коня ее держал под уздцы сгорбленный старичок, видимо какой-то прислужник.
– Садись со мной, отец, – протянул ему руку Минервиний.
– Кто это? – спросил принцепс.
– Апатский пресвитер Анфимий. Твоя мать остановилась у него в доме. Он пришел, чтобы проводить нас кратчайшим путем.
Открылись ворота, и из них выехал всадник в черном плаще с низко опущенным капюшоном, из-под которого белели седые, сливающиеся с бородой усы. По тому, как он держался в седле, можно было заключить, что это уже немолодой и не привыкший к верховой езде человек.
– Свой! – поспешил успокоить принцепса Минервиний.
Вместе с проводником он поскакал вперед. Следом, стремя в стремя, ехали молодые. Замыкал кавалькаду человек в капюшоне.
За городом всадники отпустили поводья. Но все-таки прибыли в заброшенную деревушку на рассвете.
Перед домом, где жили нищие, проводник спешился и открыл покосившиеся ворота.
– Да осенят путь ваш ангелы небесные! – низко поклонился он молодым. – Держитесь правей.
Константин с Минервиной вошли в просторный сарай. В углу опрокинутая вверх дном бочка; на ней, между горящей свечой и черепом, – прислоненный к стенке большой деревянный крест. Перед распятием стояла на коленях седовласая женщина в белоснежном хитоне.
– Мама! – крикнул взволнованно принцепс.
Седовласая женщина даже не шевельнулась. Лучистые глаза ее были по-прежнему устремлены на распятие. Трижды ударив себя в грудь, она низко опустила голову и молитвенно сложила руки.
– Молится! – шепнула Константину Минервина и тоже опустилась на колени. Она стала молиться, крепко сжав правую руку принцепса.
Константин терпеливо ждал. Молодой и сильный, он не отличался особенной набожностью, но понимал, что всякая молитва должна совершаться по определенным правилам, за небрежение которыми боги жестоко карают.
Ждать пришлось недолго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123