Тита вырвала несколько цветков с корнем и положила на выступ.
– А что? Этот бедняга Лоллий был славным парнем. Разве не так? – весело спросила она юношу.
Тот кивнул, как бы соглашаясь, но брови его насупились. Девушка озорно погрозила ему пальцем.
– Ты у меня смотри! И как только не стыдно!.. Хочешь, угадаю, о чем ты опять подумал?
В небе загрохотало. Гранатовый Цветок еще никогда так не радовался грому: ему, в самом деле, пришли на ум стихи, сочиненные еще в Александрии: «…улыбается каждому, кто ни посмотрит». Даже мертвецу! Для нее он тоже «славный парень»!
Но, заглянув в побледневшее лицо и полные ужаса глаза девушки, он устыдился своих мыслей.
– Как ты теперь спасешь меня, Гранатовый Цветок?! Позади уже разразилась гроза. Аквилон и Борей, Австр и Эвр затеяли бешеный хоровод. Вот в вышине прорвался мешок из свинцовых туч, и звонкий град посыпался на землю. И поблизости нигде никакого укрытия, даже дерева…
– Не бойся, маленькая Тита! – поднял он ее на руки.
Шагах в ста от них посреди дороги остановился воз с сеном. Квинтипор с девушкой на руках подбежал к нему, прежде чем небо у них над головой запылало. Они сели под телегу и стали вслушиваться в трескотню града. Хозяин, к счастью, зарылся в сено на возу.
– Сейчас, маленькая Тита, я устрою тебе такую уютную пещерку, каких Дидона не видала!
Выбравшись из-под телеги, он снял с воза такую охапку сена, что хватило не только постелить, но и слегка заслониться от ветра.
– Боишься, маленькая Тита? – снова прижался он к девушке.
– Немножко, – ответила Тита, стуча зубами. Видно, в самом деле, она не очень боялась, коли могла пошутить:
– Видишь, как хорошо, что я такая маленькая: на коленях у тебя уместилась. Тебе не тяжело, Гранатовый Цветок?
Небо грохотало почти без перерыва. А короткая тишина перед новой молнией была, пожалуй, еще страшнее громовых раскатов. В такие минуты они не только чувствовали, но и явственно слышали биение своих сердец. У девушки сердце билось мелко и быстро-быстро, у юноши – гулко и размеренно.
– Тебе не холодно, маленькая Тита? – спросил он, чувствуя, что у него немеют ноги, но не замечая, что сено все промокло.
– Нет, – горячо дыша ему в ухо, отвечала девушка. – Только я очень хочу спать, Гранатовый Цветок. Подремлю немножко… Но вперед…
Ее губы искали губ юноши.
– Вот! – сказала она, пряча голову у него на груди. – Это был настоящий поцелуй – suaviolum!.. Что с тобой, Гранатовый Цветок?
Она спросила потому, что юноша застонал, как от боли, и прижался к ней с невероятной силой, как никогда прежде. Но когда он ответил, объятья его уже ослабели.
– Ничего, маленькая Тита. Это я немного отсидел ногу… Усни, сердечко мое, если сможешь. Я тебя постерегу.
Девушка почти мгновенно заснула, по-детски часто дыша. Квинтипор с одной стороны разгреб сено и повернулся лицом к отверстию. Ему было душно от жары и от горечи, вскипевшей еще у могилы Лоллия. Но там смятение девушки заглушило эту горечь, а здесь поцелуй снова открыл ей дорогу, глубоко потряс его. Suaviolum… Откуда Тита знает все это? Кто научил ее такой подробной классификации поцелуев? А история Салмакиды? Не Трулла же рассказала ей… Знает Марциала. С кем она читала его?.. Созвездие Кассиопеи… Кому раньше предназначала она этот трон? Максентию? Варанесу? Скульптору? Центуриону?.. А сколько их еще, о ком он ничего не знает?! Припомнилась ему и лысая, похожая на бородавчатую тыкву голова Триконгия. От кого получила она то письмо с розовой печатью, которое бросила потом в море? Что было в нем? Стихи? Неужели Тита заставляет всех писать ей стихи? От возмущения он забыл даже, что писал свои эпиграммы вовсе не по ее приказу. А, вспомнив, выжал из этого еще больше яду: да, о его стихах она узнала случайно, а вот у других, конечно, просила сама.
Девушка заворочалась, шаря вокруг.
– Где твоя рука? – прошептала она в полусне.
Взяв его руку, Тита зажала ее между ладонями. Совсем как в Александрии. Только на этот раз ее руки были горячи, а его – холодны, как лед. В скольких руках покоилась уже эта горячая ручка, на скольких грудях отдыхала уже эта головка, вот так вот, слегка посапывая? Впрочем, может быть, она уже всех забыла… Но нет! Все знает, все помнит. Наверно, в каждом ее поцелуе, в каждом объятии, в каждом взгляде кто-то продолжает жить. Тот… от кого она переняла какой-нибудь жест, на кого уже глядела такими глазами. Конечно, потому так разнообразна ее грация, так неповторимы ее взгляды, что всякий, кто был с ней, передал ей все, что было в нем лучшего. А кому первому довелось видеть то исполненное прелести порывистое движение, каким она сегодня в храме сравнила себя с богиней? От этой мысли душа его содрогнулась, как тело от долгого мучительного пребывания в скорченном состоянии.
– Ты здесь, Гранатовый Цветок? – открыла глаза Тита. – Какие у тебя холодные губы! Миленький, да ведь ты промок до нитки!
– Не беда, – ответил хриплым голосом юноша. – Дайка я посмотрю, что там наружи творится.
Он выполз очень осторожно – так, чтоб мокрое сено не свалилось на девушку. Дождь чуть покрапывал, и воз не трогался с места, очевидно, только потому, что хозяин его крепко спал под остатками разметанного ветром сена.
– Ну как? Пойдем?
– Дождь перестал, но ветер прямо валит с ног… Как бы нас не унес…
– Может, я помогу?
Он наклонился, а когда выпрямился, маленькая Тита уже висела у него на шее.
– Не бойся: с такой колодкой на шее ветер не сдвинет тебя с места.
Солнце уже закатилось, но было еще светло, так что Квинтипор хорошо видел беззаботно смеющееся личико и ясные глаза, сверкающие ярче и радостней, чем обычно.
«Они видят все, а что у меня в душе, через них не разглядишь», – вспомнилась первая встреча. Однако источник горечи начал уже успокаиваться. Пена гнева сошла, осталась только щемящая боль.
Пока они, не обмениваясь ни словом – на таком ветру не то что говорить, и кричать-то было бесполезно, – добрели до Байи, совсем стемнело. Окутанная черной вуалью Нокс, мать сна и смерти, гасила звезды на небе и лампы в виллах.
– А теперь ты пойдешь ко мне, – промолвила девушка, зябко прильнув к юноше, когда они прошли всю аллею, ведущую ко дворцу Максимиана. – Трулла испечет нам пирог и вскипятит медового вина.
– Уже поздно, маленькая Тита, – нерешительно промолвил он.
– Что поздно? – стала она ласкаться к нему. – Поцеловать меня поздно?
– Ты ведь устала.
– Значит, глаза мои в темноте не светят? Если б ты их видел, так не сказал бы, что я устала. Как чудесно спала я у тебя на коленях! И хочу так же заснуть дома!.. Даже если никогда больше не проснусь! Понимаешь, мой мальчик?
Рука ее скользнула вверх по руке юноши, под зеленую одежду.
– Ты тоже замерз – не меньше меня! Кто согреет тебя, если ты уйдешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
– А что? Этот бедняга Лоллий был славным парнем. Разве не так? – весело спросила она юношу.
Тот кивнул, как бы соглашаясь, но брови его насупились. Девушка озорно погрозила ему пальцем.
– Ты у меня смотри! И как только не стыдно!.. Хочешь, угадаю, о чем ты опять подумал?
В небе загрохотало. Гранатовый Цветок еще никогда так не радовался грому: ему, в самом деле, пришли на ум стихи, сочиненные еще в Александрии: «…улыбается каждому, кто ни посмотрит». Даже мертвецу! Для нее он тоже «славный парень»!
Но, заглянув в побледневшее лицо и полные ужаса глаза девушки, он устыдился своих мыслей.
– Как ты теперь спасешь меня, Гранатовый Цветок?! Позади уже разразилась гроза. Аквилон и Борей, Австр и Эвр затеяли бешеный хоровод. Вот в вышине прорвался мешок из свинцовых туч, и звонкий град посыпался на землю. И поблизости нигде никакого укрытия, даже дерева…
– Не бойся, маленькая Тита! – поднял он ее на руки.
Шагах в ста от них посреди дороги остановился воз с сеном. Квинтипор с девушкой на руках подбежал к нему, прежде чем небо у них над головой запылало. Они сели под телегу и стали вслушиваться в трескотню града. Хозяин, к счастью, зарылся в сено на возу.
– Сейчас, маленькая Тита, я устрою тебе такую уютную пещерку, каких Дидона не видала!
Выбравшись из-под телеги, он снял с воза такую охапку сена, что хватило не только постелить, но и слегка заслониться от ветра.
– Боишься, маленькая Тита? – снова прижался он к девушке.
– Немножко, – ответила Тита, стуча зубами. Видно, в самом деле, она не очень боялась, коли могла пошутить:
– Видишь, как хорошо, что я такая маленькая: на коленях у тебя уместилась. Тебе не тяжело, Гранатовый Цветок?
Небо грохотало почти без перерыва. А короткая тишина перед новой молнией была, пожалуй, еще страшнее громовых раскатов. В такие минуты они не только чувствовали, но и явственно слышали биение своих сердец. У девушки сердце билось мелко и быстро-быстро, у юноши – гулко и размеренно.
– Тебе не холодно, маленькая Тита? – спросил он, чувствуя, что у него немеют ноги, но не замечая, что сено все промокло.
– Нет, – горячо дыша ему в ухо, отвечала девушка. – Только я очень хочу спать, Гранатовый Цветок. Подремлю немножко… Но вперед…
Ее губы искали губ юноши.
– Вот! – сказала она, пряча голову у него на груди. – Это был настоящий поцелуй – suaviolum!.. Что с тобой, Гранатовый Цветок?
Она спросила потому, что юноша застонал, как от боли, и прижался к ней с невероятной силой, как никогда прежде. Но когда он ответил, объятья его уже ослабели.
– Ничего, маленькая Тита. Это я немного отсидел ногу… Усни, сердечко мое, если сможешь. Я тебя постерегу.
Девушка почти мгновенно заснула, по-детски часто дыша. Квинтипор с одной стороны разгреб сено и повернулся лицом к отверстию. Ему было душно от жары и от горечи, вскипевшей еще у могилы Лоллия. Но там смятение девушки заглушило эту горечь, а здесь поцелуй снова открыл ей дорогу, глубоко потряс его. Suaviolum… Откуда Тита знает все это? Кто научил ее такой подробной классификации поцелуев? А история Салмакиды? Не Трулла же рассказала ей… Знает Марциала. С кем она читала его?.. Созвездие Кассиопеи… Кому раньше предназначала она этот трон? Максентию? Варанесу? Скульптору? Центуриону?.. А сколько их еще, о ком он ничего не знает?! Припомнилась ему и лысая, похожая на бородавчатую тыкву голова Триконгия. От кого получила она то письмо с розовой печатью, которое бросила потом в море? Что было в нем? Стихи? Неужели Тита заставляет всех писать ей стихи? От возмущения он забыл даже, что писал свои эпиграммы вовсе не по ее приказу. А, вспомнив, выжал из этого еще больше яду: да, о его стихах она узнала случайно, а вот у других, конечно, просила сама.
Девушка заворочалась, шаря вокруг.
– Где твоя рука? – прошептала она в полусне.
Взяв его руку, Тита зажала ее между ладонями. Совсем как в Александрии. Только на этот раз ее руки были горячи, а его – холодны, как лед. В скольких руках покоилась уже эта горячая ручка, на скольких грудях отдыхала уже эта головка, вот так вот, слегка посапывая? Впрочем, может быть, она уже всех забыла… Но нет! Все знает, все помнит. Наверно, в каждом ее поцелуе, в каждом объятии, в каждом взгляде кто-то продолжает жить. Тот… от кого она переняла какой-нибудь жест, на кого уже глядела такими глазами. Конечно, потому так разнообразна ее грация, так неповторимы ее взгляды, что всякий, кто был с ней, передал ей все, что было в нем лучшего. А кому первому довелось видеть то исполненное прелести порывистое движение, каким она сегодня в храме сравнила себя с богиней? От этой мысли душа его содрогнулась, как тело от долгого мучительного пребывания в скорченном состоянии.
– Ты здесь, Гранатовый Цветок? – открыла глаза Тита. – Какие у тебя холодные губы! Миленький, да ведь ты промок до нитки!
– Не беда, – ответил хриплым голосом юноша. – Дайка я посмотрю, что там наружи творится.
Он выполз очень осторожно – так, чтоб мокрое сено не свалилось на девушку. Дождь чуть покрапывал, и воз не трогался с места, очевидно, только потому, что хозяин его крепко спал под остатками разметанного ветром сена.
– Ну как? Пойдем?
– Дождь перестал, но ветер прямо валит с ног… Как бы нас не унес…
– Может, я помогу?
Он наклонился, а когда выпрямился, маленькая Тита уже висела у него на шее.
– Не бойся: с такой колодкой на шее ветер не сдвинет тебя с места.
Солнце уже закатилось, но было еще светло, так что Квинтипор хорошо видел беззаботно смеющееся личико и ясные глаза, сверкающие ярче и радостней, чем обычно.
«Они видят все, а что у меня в душе, через них не разглядишь», – вспомнилась первая встреча. Однако источник горечи начал уже успокаиваться. Пена гнева сошла, осталась только щемящая боль.
Пока они, не обмениваясь ни словом – на таком ветру не то что говорить, и кричать-то было бесполезно, – добрели до Байи, совсем стемнело. Окутанная черной вуалью Нокс, мать сна и смерти, гасила звезды на небе и лампы в виллах.
– А теперь ты пойдешь ко мне, – промолвила девушка, зябко прильнув к юноше, когда они прошли всю аллею, ведущую ко дворцу Максимиана. – Трулла испечет нам пирог и вскипятит медового вина.
– Уже поздно, маленькая Тита, – нерешительно промолвил он.
– Что поздно? – стала она ласкаться к нему. – Поцеловать меня поздно?
– Ты ведь устала.
– Значит, глаза мои в темноте не светят? Если б ты их видел, так не сказал бы, что я устала. Как чудесно спала я у тебя на коленях! И хочу так же заснуть дома!.. Даже если никогда больше не проснусь! Понимаешь, мой мальчик?
Рука ее скользнула вверх по руке юноши, под зеленую одежду.
– Ты тоже замерз – не меньше меня! Кто согреет тебя, если ты уйдешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123