– Ой, боярин Борис Иванович, нешто я жаден до пития? Мне нынче чару, другу – и аминь. С малого хмелен – сердце заходитца, да язык зачинает плести неподобное… Так во здравие твое, Борис свет Иванович!
– И в твое, Пафнутий Васильич! Много тебе лет быть в работе, править воровскими делы…
– И еще коли – во здравие думнова государева и ближня боярина, а тако: позвоним-ка чашами… Надобе дело перво мне – упьюсь, забуду.
– Что же боярина подвигло сюда ехать? Гость редок…
– От дел редок, боярин! А то бы век за твоим столом сидел старый бражник… Великое дело, Борис Иванович… Уж и не знаю, как начать, чем кончить! С моста кидаешься, метишь головой вглубь, а в кокорину, гляди, попадешь… Вишь, боярин, взят мной в Разбойной шарпальник, отаман солейного бунта Стенька Разя, так пришел я довести тебе, Борис Иванович, по чину, как и полагается, без твоего слова не вершить, что пытку над ним зачну скоро, отписку же по делу великому государю-царю дам дословную после пытки.
Глаза Киврина, разгораясь, уперлись в лицо боярина. Киврин продолжал:
– Сумеречный стал пошто, боярин? Или обида какая есте в словах моих – обидеть тебя не мыслю…
– Говори, боярин, я думаю только по-иному.
– Что же думает боярин?
– Ведь с Дону почетно он к нам прислан, и не рядовым казаком, но есаулом. Справ станице выдали, к государю на очи припустили, и не ведал я до тебя, боярин, пошто станичники медлят, не едут в обрат, а это они своего дожидаются, ищут по Москве.
– Станишники – люди малые, боярин! Разбойника упустить не можно, не дать же ему вдругоряд зорить Москву, чинить дурно именитым людям!
– То правда твоя, боярин! У них же своя правда – станицу послало Великое войско донское.
– Да уж коли неведомо боярину, я скажу, а тако: будучи в Черкасском, сговорил отамана Корнейку Яковлева…
– Корнилу, боярин.
– Так и эдак кличут его… Сговорил, что пошлет он в станице заводчика. Что возьмем заводчика, то ему, отаману, ведомо и желанно, да и протчим козакам матерым Разя в укор и поношение живет, и весь его корень тоже. И дивлюсь я много на тебя, Борис Иванович; ты, идешь в заступ разбойнику, а он пуще всех тебя зорил в солейном бунте!..
– То прошло, боярин. Дворецкого старика убили – жаль…
– Ой, не прошло, Борис Иванович! Разбойник, шарпальник есть, кем был. Бабр весной вылинял, да зубы целы.
– Пьем, Пафнутий Васильич! Добрее станешь.
– А нет, боярин, договоримся, что почем на торгу, – тогда…
– Что почем? Ну, так ведай!
Лицо Морозова стало красным, гордые глаза метнули по стенам, он подвинулся на скамье, заговорил упрямым голосом:
– Иман оный заводчик Разя ведь твоими истцами?
– Что верно, боярин, то истинно! Ладного человека разбойник у меня погубил, и не одного. Силач был татарин, крепок и жиловат, а Разя, окаянной, задавил истца в бою на Москве… Как только удалось ему!
– Прав, что задавил!
– Вот дивно, боярин! Разбойники зачнут избивать служилых людей, а бояре клескать в ладони да кричать: го-го-го!
– Пущай беззаконно не лезут служилые. Дано было знать о том отамане солейного бунта Квашнину Ивану Петровичу, и мы, боярин, с Квашниным судили – как быть? Квашнину я верю – знает он законы, хоть бражник. А судили мы вот: ладно ли взять, когда он в станице? Да взять, так можно ждать худчего бунта на Дону!.. Квашнин же указал: «Холопи, что дурно чинили на Москве и сбегли в казаки, не судимы, ежели на Москву казаками вернутся». То самое и с шарпальником: не уловили тогда, теперь ловить – дело беззаконное!.. Ты же, боярин, – прости мое прямое слово, – сделал все наспех и беззаконно.
– Пока думали, он бы утек, боярин! Беззакония тоже нет, великому государю-царю я с Дона в листе все обсказал…
– Грамоту твою, боярин, еще обсудить надобно.
– Ох, знаю, Борис Иванович! Претишь ты моему делу…
– Вершить это все же не торопись, Пафнутий Васильевич!
– Ну, и худо, боярин! За государем-царем ходишь, милость его на себе, как шубу соболью, таскаешь, да от бунтов Русию не бережешь! – Волчьи глаза загорелись. Киврин начал дрожать, встал.
Морозов еще больше подвинулся на скамье, закинул голову:
– Взять с тебя нече – стар ты, боярин! По-иному поговорил бы с тобой за нонешние речи.
– Все Квашнин, твой дружок, мутит – лезет в люди, ты же ему, боярин, путь огребаешь. Только гляди, Борис Иванович, корова никогда соколом не летает!
Киврин побледнел, руки тряслись, посох дробно колотил по полу сам собой.
– Дворецкий! Проводи до возка боярина и путь ему укажи: статься может, забудет, куда ехать…
Киврин ушел. Морозов снова принялся за куншты.
15
От многих лампадок с широкой божницы – желтый свет. В желтом сумраке гневная боярыня, раскидав по плечам русые косы, ходила по светлице. Кика ее лежала на лавке.
– Все, чего жаждет душа, идет мимо! Доля злосчастная моя…
Постукивая клюкой, вошла мамка:
– Посылала тебя, старую, проведать казака, а ты сколь времени глаз не кажешь?
– Уж не гневайся, мати! Много проведала я, да толку от того на полушку нету…
– Пошто нету?
– Взят он, казак, в Разбойной, и пытка ему будет учинена, как давно мекала я. И не дале как сей упряг приходил к боярину сам волк волкович старой – тот, что разбойным делом ведает, Киврин. Я же, мати моя, грешная, подслушала у дверки из горенки – ой, кабы меня Борис Иванович за таким делом уловил, и смерть бы мне! – а пуще смерти охота услужить тебе, королевна заморская. Ты же на старуху топочешь ножкой…
– Нехорошо подслушивать, ну да ладно! Что проведала из того?
– Проведала, что народ молыт, все правда, сам волк боярину лаял: «Взят-де мною шарпальник донеской Разя, а ране-де, чем вершить с ним, сказать тебе, Борис Иванович, я пришел».
– Ну, а боярин?
– Боярин не велел скоро пытать – подождать указал…
– А дале?
– Дале я, Ильинишна, не смела чуть, а ну как боярин заглянет в горенку да сыщет – ухрямала подобру… У волка-то, мати, есте дьяк, Ефимкой кличут… Дьяк тот от крепостной девки выблядок… Киврин тую девку страсть как любил. Померла – он и пригрел того Ефимку, а всем сказывает, что найденыш. Мы же ведаем – кто…
– Ой, мамка, и любишь же ты верить сплеткам людским да обносу всякому!
– А, королевна моя, сказывали люди, и теи люди не обносчики с пуста места…
– Спеши, мамка! Чую шаги – боярин идет.
Мамка поспешно, не стуча клюкой по полу, ушла.
Боярыня стояла к темному окну лицом. Боярин сказал:
– У тебя, Ильинишна, как у богомолки в келье, пахнет деревянным маслом. Да какой такой огонь от образов? Эй, девки!
Вошли две русые девушки в голубых сарафанах, с шелковыми повязками на головах.
– Зажгите свечи, выньте из коника с-под лавки душмяной травы, подушите, зажгите траву – не терплю монастырского духу.
Девицы зажгли свечи, подушили светлицу, ушли. Свечи одиноко горели на столе.
– Что невесела, Ильинишна?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155