– Стервы, девки! Сколь приказано пугвицы отставить, опушку раздвинуть. Застегнешь – брюхо режет… Стрелец, на низ мой не гляди, сказывай…
– Только не все ведаю, боярин.
– Таить? Я-те порву твою сивую бороду – мотри!
Воевода шагнул к стрельцу, запутался в портках, покраснел, сгибаясь с трудом, натянул узорчатый шелк и не мог нащупать пуговиц.
– Стервы! Так молышь – Разин? А нынче где?
– Должно, уплыл вниз…
– Уплыл? Пошто пригребли к Самаре? Не зря воры пригребли! Пошто, сивая борода, не дознался, куда они сошли, а?
– А вот, боярин, был я у кабака на Камени…
– Сказываю, величай полностью.
– Воевода и боярин, был я у кабака на Камени, зрю на Волгу и вижу – плывут теи казаки…
– Воры!
– Плывут воры… Я в ход, чтоб упредить тебя, да не поспел: следом за мной на гору лезут, и по полям казачий дозор стал. Я в ров, уполз в траву, а слух вострю: что-де зачнут говорить?
– Что подслушал? Годи мало! Окаянные, скрутили совсем ноги – сдену портки, ты не баба. А там вон, на лавке, мой озям – дай!
Стрелец подал воеводе кафтан, узкий, длиннополый.
– Я, воевода-отец, лежу и чую: «Снимем с луды струги, починим – да к Царицыну». И мекаю я: Разин уведет с собой кинутые струги.
– Не велик изъян! Худче не чинили ли чего? Пожога, грабежа, не познал о том?
– Мекаю я, – сошли на Волгу, боярин…
– …и воевода-а! Сколько говорю! Сошли ежели, то нам без убытку, и отписки не надобно… не люблю отписок.
– Тогда лишь, воевода-боярин, я с оврага сдынулся да сквозь траву глянул, а шапку сдел и зрю: на гору заскочил приказчик с насад, государев недовезенный хлеб в Астрахань правил, кричит, руками машет, а за ним судовые ярыги гонят – дву человека… Вервю на шею ему кинули, поволокли к Волге, стало – топить.
– А стрельцы? Стрельцы ж даны приказчику в бережение и понуждение тых ярыг!
– Чул я, воевода-боярин, что стрельцы к Разину дались…
– Сошли? Все вы крамольники, изменники, не радеете великому государю! Ну, а там еще солдаты?
– Солдаты, воевода-отец, когда еще был я у Камени, сплошь бражничали, в карты лупились и тоже, думно мне, сошли…
– Картеж заказан – целовальника к ответу!
– Целовальнику чего поделать? А как я лежал в овраге, целовальник, должно, наладил ярыгу к тебе, да его дозор перехватил и поперли к кабаку в обрат… В то время травой уполз к городу, мало лежал и перед тобой стал.
– Стать-то стал, да худо знаешь… Но вот, ежли, как довел ты, воры угребут, не чинив беды, ты, стрелец, не полоши народ в городу и кого увидишь – слухи о ворах пущает аже грамоты, листы подметные дает, волоки в приказную ко мне. Не идет – бери караул и волоки… Где целовальник? А ярыга где?
– Думно мне, воевода-отец, сыщется целовальник – водкой откупится. А-ярыге куда деться? Сыщется тож…
– Ну, поди! Гляди и слушай, будешь у меня в доверье…
Под вечер жар дневной спал, но в воздухе парило, заря украсила золотом жесть на главах монастырских церквей…
Два конюших воеводских к крыльцу приказной избы подвели коня. Воевода, застегнув на все пуговицы озямный кафтан, с помощью конюшего сел и направился домой, оглядывая хозяйским оком улицы, по которым ехал.
9
В просторной горнице, душной от запаха какой-то травы с белыми цветочками, раскинутой под лавками, на низком, широком стульце, обитом бархатом, дремала грузная воеводша в шелковом зеленеющем сарафане, в таких же нарукавниках, застегнутых на жемчужные многие пуговицы. Сарафан вздымался и топырился у ней на животе. Воевода, о чем-то думая, потряхивая головой, ходил, заложив руки за спину.
– Митрий Петрович, боярин! Што ты все трудишься, устал, чай, думать с дьяками? – Воеводша подняла голову.
Воевода подошел к жене, взял ее волосатой рукой за полный живот, потряс:
– Максимовна, мать, чай у тебя тут детем не быть?
– Благодарение Христу! Пошто так? Я здорова.
– Жир, вишь, занял место…
– Ой, хозяин, сам-от ты жиром заплыл – не я, я еще не чревата… Вот маэрша, то она чревата есть…
– Мне вот думается…
– О чем много думается – кинь!
– А и кинул бы, да не можно. На Волге, вишь, опять воровские казаки гуляют…
– Не по нонешний год гуляют – пошто думать?
– Вишь, Максимовна, ежели заводчики у них сыщутся, атаманы удалые, то нам с тобой на воеводстве сроку не высидеть… сниматься надобно будет… Холопей у нас немало, а холопям ни ты, ни я поблажки не даем. Злобят посацкие, да и черной люд скаредно говорит… глядит зло.
– Распустил ты всех, хозяин, поблажку даешь, оттого злые люди снятся, а припри-ка всех ладом… Вот тоже земского старосту зачастил звать хлеба есть.
– Зову недаром! С посулами, да выпытать от него, нет ли в волостях крамолы какой?
Воевода потянул носом:
– Вот слышу сколь и не познаю, что душит горницу? Углядел – понял. Да пошто, Максимовна, сеновал в избе?
– Пото сеновал, что это клопиная трава. Ты, Митрий Петрович, из своей приказной натащил клопов, развелись – нет покою…
– Вот ладно, боярыня! Ты гляди!
Воевода распахнул полы кафтана.
– Ой, стыд! Родовитый муж и воевода без порток ходит – пошто так?
– С травой твоей упомнил: сколь раз наказывал, чтоб опушку у портков шире делать, пугвицы шить не близко – не ярыга я, боярин! И вот без порток срамлюсь перед дьяками да низким служилым народом – тебе вот тоже неладно зреть.
– Ой, хозяин, каждоденно девке Настахе твержу: «Воеводе портки-де шей ладом!» Она же, вишь, неймет, а чуть глянул, сиганула в холопью избу – должно, о женихах затевает.
– О женихах – то ладно! Холопы закупные – рабы и холопьи дети – наши рабы, холоп для нашего прибытку плодится…
– Так вот, вчера ее вицами била, и нынче должно отхвостать девку.
– Хвощи! Батог разуму учит, холоп битье любит.
Воеводша задышала тяжело, стулец начал трещать.
– Ты не вставай, не трудись – чуй!
– Чую, хозяин.
– Сей день довел мне стрелец, что атаман Стенька Разин к Самаре пригреб.
– Ой, хозяин-воевода! Ты бы маэра да солдат и стрельцов бы сполошил, да пищали, пушки оглядел. А где он, страшной? Худые сказки идут про него…
– То-то, Максимовна, вишь, стрелец не все ведает: послал я своих людей прознать толком да сыскать целовальника, притащить в приказную: целовальник все ведает, как и где были воры. А на маэра худая надежда: бражник… В приводе по худым делам был не раз, и солдаты его не любят: не кормит, не одевает, как положено, забивает насмерть – солдаты от него по лесам бегут… Моя надежда на мужиков, и ты хоть меня клеплешь, да умыслил я земского старосту звать хлеба есть в воскресенье…
– Ой, в воскресенье-т Оленины имянины, хозяин!
– Вот-то оно и есть.
– Зови, с подношением чтобы шел староста. Скажи ему: «Воеводша-де в обиде, что восьмь алтын дает…» Пущай хоть десять – и то на румяна, притирание лица будет.
– Скажу… Только, Максимовна, везде одинакое подношение:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155