Потеряла сознание. Ощущение, будто ударили под дых. “Ничего не выйдет, — подумал он. — Забыл, где ты находишься…” Он заскрипел зубами от бессилия. Зачем вмешался, дурак?
И вновь в ушах запел, затянул зудящую песенку невидимый комарик.
Дмитрий выхватил боевой нож и на развороте парировал предательский удар меча, нацеленный в шею. Не потеряй девчонка сознания, он бы, наверное, сбил солдата с ног, вырвал оружие и поинтересовался, какая моча ударила тому в голову. А тут, не раздумывая, нанес удар в живот, пропарывая закаленным ножом кольчугу. И лишь потом поднял взгляд.
Солдат, продавший ему девочку, выронил меч и схватился за руку Дмитрия. Зрачки расширились от боли.
Дмитрий вырвал нож и ударил еще раз — почти снизу вверх, прямо в перекошенный рот, кроша зубы. Раздался громкий щелчок: пятидесятисантиметровое лезвие пробило черепную кость на затылке. И шлем. Солдат конвульсивно дернулся и обвис. Дмитрий стряхнул труп с клинка и воткнул нож в землю, счищая налипшие кровь и мозг.
Второй удар, каким бы жестоким он ни выглядел со стороны, был всего лишь актом милосердия. Рана в живот — смертельна, а тут все мучения обрываются разом.
Девчонка все еще лежала в обмороке. Дмитрий поднялся и обвел хмурым взглядом свидетелей. Из пятерки в синих мундирах вышел вперед один.
— Я Музафар-бахадур. Ты убил моего родича. Я убью тебя, Гуль, знай это. Я не боюсь твоей силы.
— Он напал, — сказал Дмитрий. — Я убил его. Нападешь ты — убью тебя. Знай это.
— Я хочу забрать тело.
— Бери.
Обошлось без каверз. “Синие” подняли мертвого товарища и ушли. Остался только солдат в красном мундире. Он подбежал к Дмитрию.
— Здорово ты его, — сказал он. — У тебя что, глаза на спине? Научишь?
Дмитрий не ответил. Он поднял бесчувственную девочку на руки и понес туда, где лежал мертвый десятник. Солдат побежал следом. Дмитрий положил девочку рядом с Мансуром. Разорванное платье разошлось, открыв выпуклый живот цвета молочного шоколада и темный треугольник волос на лобке.
У него вдруг слегка закружилась голова. Не отрываясь, Дмитрий смотрел на тело девочки, ее уже вполне оформившуюся, налившуюся упругой плотью грудь, которая выглядывала из-под обрывков платья. В себя его привел смешок за спиной.
— Чего смотришь? — спросил солдат. — Ты же ее купил!
Дмитрий медленно повернул голову к непрошеному советчику. Солдат поперхнулся и отступил на шаг.
— Ты чего, а… — промямлил он.
Дмитрий вздохнул, остывая, поднял девочку и взвалил на плечо. Прихватил труп Мансура за ворот кольчуги и примерился.
— Помочь? — участливо осведомился солдат, все еще маячивший рядом.
— Нет, — отрезал Дмитрий.
Он забросил мертвеца на другое плечо и пошел из крепости, неся единственную свою добычу — мертвого десятника и купленную девчонку.
Мансура он похоронил неподалеку от лагеря, выкопав яму тем же ножом, которым убил солдата. Снял с десятника пробитую кольчугу, наручи и оружие, а затем спихнул тело в неглубокую яму. Сложил мертвые руки ун-баши на груди и произнес надгробное слово:
— Прощай, отморозок…
Завалив покойника землей, Дмитрий принес с десяток крупных камней и навалил на могилу невысокой пирамидой. В лагере он скажет, где лежит мертвое тело Мансура, чтобы сородичи ун-баши могли похоронить его по своему обычаю.
Девчонка пришла в себя и теперь ужом елозила по земле, пытаясь скинуть веревки — Дмитрий связал ее, справедливо полагая, что первым делом пленница, очнувшись, попытается удрать. И тем самым огребет полный комплект приключений на свою округлую девичью задницу.
Он повернулся к ней. Та разом замерла, притворяясь, будто все еще без сознания. Дмитрий смотрел на нее и решал: может, и вправду отвести подальше от лагеря, а там развязать и дать хорошего шлепка, чтоб бежала быстрее. Только куда? Позади за войском не осталось ничего живого — словно гигантская саранча прошла. Что с ней будет? Уйти вместе с ней? Дезертировать… Случаи дезертирства уже бывали. Он представил себе, как они вместе с девчонкой уходят подальше в горы.
Нет. Это все глупость. Она удерет при первой же возможности. Господи, зачем он только вмешался? Ну, стиснул бы зубы, отвернулся, взял покойника и ушел. Не она первая, не она последняя…
Дмитрий заметил, что девчонка косится на него сквозь длинные ресницы. И это его разозлило. Наклонился, схватил за плечи и рывком поднял — она вскрикнула и забилась в руках. Разозлившись, он тряхнул ее за плечи и заорал:
— Перестань лягаться! Ничего ты не понимаешь, дура средневековая! Вы же здесь еще не люди, а болванки: режете друг друга, как баранов, себя даете резать, как бараны… Я другой, понимаешь ты! Из другого времени! Мне-то куда здесь деваться? Мне…
Он осекся. Что толку орать — да еще по-русски? Да и по-здешнему орал бы — все равно не поймет. Темнота средневековая… Думает небось, что земля плоская. Если в ее чернявой головке вообще появляются подобные мысли.
Девчонка замерла ни жива ни мертва, только губу нижнюю прикусила и глядела с опаской. Дмитрий вдруг почувствовал, что щеки его мокры. Он задрал подол разорванного платья и с яростью утер лицо. Девчонка дернулась, стараясь хоть как-то прикрыться.
— Боишься, что я тебя сначала оттрахаю, а после убью? — спросил он снова по-русски. — Дура ты, дура…
Вспышка неожиданно успокоила его. Что-то перевернулось внутри — неощутимое, но очень важное. Он собрал и навесил на себя вооружение десятника, затем закутал, как мог, девчонку в обрывки платья и поднял ее на руки, будто ребенка. И зашагал в сторону лагеря.
Она больше не пыталась вырваться, притихла и замерла, как испуганная пичуга. А он шел и разговаривал с ней, и плевать ему было, что она ни слова не понимает.
— Ладно, я тебя вытащил. Вот только зачем — может, ты мне объяснишь? Не можешь? Конечно, не можешь. А я объясню… Вляпался в обезьянник ваш, как муха на липучку, — вот и барахтаюсь. Я человек двадцать первого века, и моральные ценности, мать их, у нас другие. Это у вас, мать вашу, все просто: не по нраву тебе кто-то — ткнул железом в брюхо, кишки выпустил, и порядочек. Ни тебе переживаний, ни раскаяний… И все вы тут такие — от мала до велика. А мне как быть? У нас, правда, тоже ублюдков хватает, которым чужая жизнь, что чох собачий, но я-то не из них. Будь я из отмороженных — тут бы, может, мне самое место было: оттягивайся, как хочешь — режь, трахай баб, тащи, что под руку попадется. Никто гоняться не будет — все законно. Да нет, конечно, перегибаю я: урки всякие больше всего на свете за собственную жопу боятся. Они в солдаты не пойдут — там убить могут запросто. А я нормальный человек. Был. Теперь уже нет. Теперь я не простой и не нормальный. И, знаешь, я, кажется, все-таки ошибаюсь: ваше время со всей его резней получше нашего — тут еще не додумались делать абажуры из человечьей кожи и варить из людей мыло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91
И вновь в ушах запел, затянул зудящую песенку невидимый комарик.
Дмитрий выхватил боевой нож и на развороте парировал предательский удар меча, нацеленный в шею. Не потеряй девчонка сознания, он бы, наверное, сбил солдата с ног, вырвал оружие и поинтересовался, какая моча ударила тому в голову. А тут, не раздумывая, нанес удар в живот, пропарывая закаленным ножом кольчугу. И лишь потом поднял взгляд.
Солдат, продавший ему девочку, выронил меч и схватился за руку Дмитрия. Зрачки расширились от боли.
Дмитрий вырвал нож и ударил еще раз — почти снизу вверх, прямо в перекошенный рот, кроша зубы. Раздался громкий щелчок: пятидесятисантиметровое лезвие пробило черепную кость на затылке. И шлем. Солдат конвульсивно дернулся и обвис. Дмитрий стряхнул труп с клинка и воткнул нож в землю, счищая налипшие кровь и мозг.
Второй удар, каким бы жестоким он ни выглядел со стороны, был всего лишь актом милосердия. Рана в живот — смертельна, а тут все мучения обрываются разом.
Девчонка все еще лежала в обмороке. Дмитрий поднялся и обвел хмурым взглядом свидетелей. Из пятерки в синих мундирах вышел вперед один.
— Я Музафар-бахадур. Ты убил моего родича. Я убью тебя, Гуль, знай это. Я не боюсь твоей силы.
— Он напал, — сказал Дмитрий. — Я убил его. Нападешь ты — убью тебя. Знай это.
— Я хочу забрать тело.
— Бери.
Обошлось без каверз. “Синие” подняли мертвого товарища и ушли. Остался только солдат в красном мундире. Он подбежал к Дмитрию.
— Здорово ты его, — сказал он. — У тебя что, глаза на спине? Научишь?
Дмитрий не ответил. Он поднял бесчувственную девочку на руки и понес туда, где лежал мертвый десятник. Солдат побежал следом. Дмитрий положил девочку рядом с Мансуром. Разорванное платье разошлось, открыв выпуклый живот цвета молочного шоколада и темный треугольник волос на лобке.
У него вдруг слегка закружилась голова. Не отрываясь, Дмитрий смотрел на тело девочки, ее уже вполне оформившуюся, налившуюся упругой плотью грудь, которая выглядывала из-под обрывков платья. В себя его привел смешок за спиной.
— Чего смотришь? — спросил солдат. — Ты же ее купил!
Дмитрий медленно повернул голову к непрошеному советчику. Солдат поперхнулся и отступил на шаг.
— Ты чего, а… — промямлил он.
Дмитрий вздохнул, остывая, поднял девочку и взвалил на плечо. Прихватил труп Мансура за ворот кольчуги и примерился.
— Помочь? — участливо осведомился солдат, все еще маячивший рядом.
— Нет, — отрезал Дмитрий.
Он забросил мертвеца на другое плечо и пошел из крепости, неся единственную свою добычу — мертвого десятника и купленную девчонку.
Мансура он похоронил неподалеку от лагеря, выкопав яму тем же ножом, которым убил солдата. Снял с десятника пробитую кольчугу, наручи и оружие, а затем спихнул тело в неглубокую яму. Сложил мертвые руки ун-баши на груди и произнес надгробное слово:
— Прощай, отморозок…
Завалив покойника землей, Дмитрий принес с десяток крупных камней и навалил на могилу невысокой пирамидой. В лагере он скажет, где лежит мертвое тело Мансура, чтобы сородичи ун-баши могли похоронить его по своему обычаю.
Девчонка пришла в себя и теперь ужом елозила по земле, пытаясь скинуть веревки — Дмитрий связал ее, справедливо полагая, что первым делом пленница, очнувшись, попытается удрать. И тем самым огребет полный комплект приключений на свою округлую девичью задницу.
Он повернулся к ней. Та разом замерла, притворяясь, будто все еще без сознания. Дмитрий смотрел на нее и решал: может, и вправду отвести подальше от лагеря, а там развязать и дать хорошего шлепка, чтоб бежала быстрее. Только куда? Позади за войском не осталось ничего живого — словно гигантская саранча прошла. Что с ней будет? Уйти вместе с ней? Дезертировать… Случаи дезертирства уже бывали. Он представил себе, как они вместе с девчонкой уходят подальше в горы.
Нет. Это все глупость. Она удерет при первой же возможности. Господи, зачем он только вмешался? Ну, стиснул бы зубы, отвернулся, взял покойника и ушел. Не она первая, не она последняя…
Дмитрий заметил, что девчонка косится на него сквозь длинные ресницы. И это его разозлило. Наклонился, схватил за плечи и рывком поднял — она вскрикнула и забилась в руках. Разозлившись, он тряхнул ее за плечи и заорал:
— Перестань лягаться! Ничего ты не понимаешь, дура средневековая! Вы же здесь еще не люди, а болванки: режете друг друга, как баранов, себя даете резать, как бараны… Я другой, понимаешь ты! Из другого времени! Мне-то куда здесь деваться? Мне…
Он осекся. Что толку орать — да еще по-русски? Да и по-здешнему орал бы — все равно не поймет. Темнота средневековая… Думает небось, что земля плоская. Если в ее чернявой головке вообще появляются подобные мысли.
Девчонка замерла ни жива ни мертва, только губу нижнюю прикусила и глядела с опаской. Дмитрий вдруг почувствовал, что щеки его мокры. Он задрал подол разорванного платья и с яростью утер лицо. Девчонка дернулась, стараясь хоть как-то прикрыться.
— Боишься, что я тебя сначала оттрахаю, а после убью? — спросил он снова по-русски. — Дура ты, дура…
Вспышка неожиданно успокоила его. Что-то перевернулось внутри — неощутимое, но очень важное. Он собрал и навесил на себя вооружение десятника, затем закутал, как мог, девчонку в обрывки платья и поднял ее на руки, будто ребенка. И зашагал в сторону лагеря.
Она больше не пыталась вырваться, притихла и замерла, как испуганная пичуга. А он шел и разговаривал с ней, и плевать ему было, что она ни слова не понимает.
— Ладно, я тебя вытащил. Вот только зачем — может, ты мне объяснишь? Не можешь? Конечно, не можешь. А я объясню… Вляпался в обезьянник ваш, как муха на липучку, — вот и барахтаюсь. Я человек двадцать первого века, и моральные ценности, мать их, у нас другие. Это у вас, мать вашу, все просто: не по нраву тебе кто-то — ткнул железом в брюхо, кишки выпустил, и порядочек. Ни тебе переживаний, ни раскаяний… И все вы тут такие — от мала до велика. А мне как быть? У нас, правда, тоже ублюдков хватает, которым чужая жизнь, что чох собачий, но я-то не из них. Будь я из отмороженных — тут бы, может, мне самое место было: оттягивайся, как хочешь — режь, трахай баб, тащи, что под руку попадется. Никто гоняться не будет — все законно. Да нет, конечно, перегибаю я: урки всякие больше всего на свете за собственную жопу боятся. Они в солдаты не пойдут — там убить могут запросто. А я нормальный человек. Был. Теперь уже нет. Теперь я не простой и не нормальный. И, знаешь, я, кажется, все-таки ошибаюсь: ваше время со всей его резней получше нашего — тут еще не додумались делать абажуры из человечьей кожи и варить из людей мыло.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91