Понимала. Но мне нужно было, для дела нужно было чуть-чуть сдвинуть бывшую жену В.С. Михайлова с позиции уверенной в себе и дидактичной дамы с преподавательским прошлым. Мне надо было, чтобы она побыла хоть какое-то время просто старой женщиной...
- Я знаю, знаю, кто это про меня сказал! - заявила она со злорадным торжеством. - Это Софка, рыжая Софка, его прихихешка, на которую он сменил меня и моих детей! Только она могла лить на меня прилюдно подобную грязь! Это ничтожество! Это, по сути, проститутка! Это гадина с куриными мозгами! Абсолютно без образования! Абсолютно невоспитанная! И он, дворянин, польстился! И она отплатила ему! Отплатила! Изменяла налево и направо! Так ему и надо! Вы, девушка, думаете, что я очень злая? - Она смотрела на меня с горделивым вызовом. - Это потому вы можете так думать, что не знаете, что такое измена! Вас Бог миловал! Я ведь, признаюсь, когда Владимир ушел от меня, такой весь родной, привычный, чуть с ума не сошла! Я же ему во всем помогала! Я же его рукописи перепечатывала сама в первые годы...
И тут вот я влезла с вопросом, от которого в моем деле многое зависело, тогда влезла, когда она вся в возбуждении и вряд ли способна следить за собой. Вот что я спросила:
- А что, Владимир Сергеевич все свои вещи от руки писал?
- Первые самые - от руки. Потом на машинке... Я уже с машинки перепечатывала, - сказала второпях Клавдия Ивановна и тут-то споткнулась, и тут капельку помедлила, но все-таки собралась с духом и расставила все по местам, как хотела:
- Он и от руки писал... и на машинке печатал... Как ему хотелось, так и поступал. Но, - она быстро прошла к двери и, вроде, собралась уйти, но остановилась и переметнулась к другой теме, ломая пальцы в кольцах:
- Я об измене! Мы же об измене! Я вам со всей откровенностью! Это было так тяжело для сердца! ,Я уже не молоденькая, принялась бежать, бежать... Лишь бы бежать! По улицам, переулкам... Сердце в груди билось невыносимо! Меня же он предал! Растоптал! Как я себя чувствовала в те минуты? Положим, вроде старых тапочек, которые сносились и их пора выбросить на помойку... Не приведи Бог кому-то ещё испытать такое! Хотя "это" происходит на земном шаре, вероятно, каждую минуту, если не чаще... Он ушел, а я осталась. Оплеванная с головы до ног. Как стояла посреди комнаты столб столбом, - так и продолжала стоять. Только рука мелко-мелко дрожала, когда попыталась дотронуться до губ... Да ведь и губы дрожали тоже... Вся дрожала, вся, словно очутилась на юру, на семи ветрах... Не было мне места в этом мире, нет! Девушки, женщины и дамы, те, кого ещё ни разу не бросали, знайте наперед: тотчас потеряете необходимость умываться, чистить зубы, причесываться, есть, пить, идти на работу, потом с работы... И некоторые, как известно, в таком вот смутно, полубредовом состоянии бодро вскакивают на подоконник и прыгают вниз... Понять можно: жестоко уязвленная женская гордость требует реванша - он ведь, её погубитель, теперь все равно как бы услышал последнее, ответное, беспощадное слово, которое, - вот тебе! Вот! осталось за ней. Она словно бы разом убила и свою мучительную боль оскорбленной, униженной души и его право уйти от нее, не оглядываясь. Может быть, и я что-то сотворила бы такое-эдакое, но - дети, дети... Сердцу и сейчас больно! Так больно!
Наверное, мне следовало сострадать этой внезапно и словно напропалую разоткровенничавшейся женщине. Но... мешал сам перебор этих самых слов и вся эта оголтелая страдательность, связанная с очень-очень далекими днями...
То ест я не спешила верить этой униженной, благополучной в общем-то даме. То ест почему-то сомневалась я в остроте её нынешней боли в связи с давно прошедшими страстями... Я видела женщин, почти сошедших с ума от мучений, - они уж точно не находили себе места и не взбивали столь пышно и эффектно седые волосы, не "рисовали" себе бровки-губки, не румянили щечки...
И не случайно этот поток слов, похожий на сверхдоверительность, напомнил мне Ирину Аксельрод... Та тоже, теперь я была убеждена в этом, использовала слова, слова... для маскировки истинных своих чувств, мыслей, поступков... Чтобы только скрыть самое главное - свою любовную связь с молодым поэтом-привратником Андреем и... кое-что похуже, кое-что пострашнее...
- Значит, Клавдия Ивановна, - сказала я как бы ни с того, ни с сего и, вроде, между прочим, - Владимир Сергеевич мешал вам стуком своей машинки? Он же при вас столько всего издал!
- Да нет, - вырвалось у моей собеседницы. Но следом, но с усердием и повышенным тоном диктующей диктант:
- Конечно, разумеется, мешал! Очень мешал! Стучал и стучал! Но... с чего мы начали?
- С Софьи Марковны, которая...
- Да, да! С нее! И будто бы на кладбище кто-то сказал, будто бы я там хихикнула! Сомнений нет - это могла придумать про меня только эта рыжая бесстыжая Софка! Не желаю больше о ней! Нельзя зло держать. Зло разлагает. Отсюда головные боли, гипертония... Пройдемте...
Я прошла следом за ней в спальню, где царствовали три вещи эпохи догорбачевских "перестроек": деревянная широкая кровать, накрытая розовым плотным китайским шелком в цветущих яблоневых ветках, трехстворчатый шкаф с зеркалом и старинный дамский стол с лампой под розовым сборчатым абажуром.
Но не это хотела мне показать взвинченная первая жена-вдова выдающегося писателя В.С. Михайлова, а угол, где висели иконы и иконки, где, не шевелясь, горел факелок из синей круглой лампадки, подвешенной на золоченых цепях.
- Видите? - Клавдия Ивановна истово трижды перекрестилась. - Я верующая! Я верю в Страшный Суд! Как же я могла на могиле пуст бывшего, но собственного мужа, хихикать? Мне стоило бы проучить эту Софку... Давно стоило. Но я смирюсь. Я же христианка. Я чту Библию. В ней же сказано: "Не говори: "как он поступил со мною, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его".
И ещё один вопрос был припасен у меня для притихшей в благочестии Клавдии Ивановны, который она вряд ли ждала...
- Клавдия Ивановна, а что вы думаете, - я подождала, когда она кончит креститься и повернется просветленным лицом ко мне, - что вы думаете об истории с листком...
- Каким листком?
- Ну с тем, на котором были фамилии трех писателей... Его кто-то несколько раз приклеивал к кресту на могиле Владимира Сергеевича...
- Ах, это! - она жестко поджала губы. - Что я могу думать? Что? Настоящая подлость, низость, если не проявление шизофрении. Мне говорили... Я не поверила. Но... Не хочется верить, что человек может пасть так низко. Вот вам и хваленая демократия...
Решительным шагом человека, который точно знает цель, она направилась вон из спальни. Я - за ней, отнюдь не обрывая нить разговора:
- Вы совсем против демократии?
- Голубушка! - старая женщина уж точно презирала меня в эту минуту исключительно. - Какая демократия!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
- Я знаю, знаю, кто это про меня сказал! - заявила она со злорадным торжеством. - Это Софка, рыжая Софка, его прихихешка, на которую он сменил меня и моих детей! Только она могла лить на меня прилюдно подобную грязь! Это ничтожество! Это, по сути, проститутка! Это гадина с куриными мозгами! Абсолютно без образования! Абсолютно невоспитанная! И он, дворянин, польстился! И она отплатила ему! Отплатила! Изменяла налево и направо! Так ему и надо! Вы, девушка, думаете, что я очень злая? - Она смотрела на меня с горделивым вызовом. - Это потому вы можете так думать, что не знаете, что такое измена! Вас Бог миловал! Я ведь, признаюсь, когда Владимир ушел от меня, такой весь родной, привычный, чуть с ума не сошла! Я же ему во всем помогала! Я же его рукописи перепечатывала сама в первые годы...
И тут вот я влезла с вопросом, от которого в моем деле многое зависело, тогда влезла, когда она вся в возбуждении и вряд ли способна следить за собой. Вот что я спросила:
- А что, Владимир Сергеевич все свои вещи от руки писал?
- Первые самые - от руки. Потом на машинке... Я уже с машинки перепечатывала, - сказала второпях Клавдия Ивановна и тут-то споткнулась, и тут капельку помедлила, но все-таки собралась с духом и расставила все по местам, как хотела:
- Он и от руки писал... и на машинке печатал... Как ему хотелось, так и поступал. Но, - она быстро прошла к двери и, вроде, собралась уйти, но остановилась и переметнулась к другой теме, ломая пальцы в кольцах:
- Я об измене! Мы же об измене! Я вам со всей откровенностью! Это было так тяжело для сердца! ,Я уже не молоденькая, принялась бежать, бежать... Лишь бы бежать! По улицам, переулкам... Сердце в груди билось невыносимо! Меня же он предал! Растоптал! Как я себя чувствовала в те минуты? Положим, вроде старых тапочек, которые сносились и их пора выбросить на помойку... Не приведи Бог кому-то ещё испытать такое! Хотя "это" происходит на земном шаре, вероятно, каждую минуту, если не чаще... Он ушел, а я осталась. Оплеванная с головы до ног. Как стояла посреди комнаты столб столбом, - так и продолжала стоять. Только рука мелко-мелко дрожала, когда попыталась дотронуться до губ... Да ведь и губы дрожали тоже... Вся дрожала, вся, словно очутилась на юру, на семи ветрах... Не было мне места в этом мире, нет! Девушки, женщины и дамы, те, кого ещё ни разу не бросали, знайте наперед: тотчас потеряете необходимость умываться, чистить зубы, причесываться, есть, пить, идти на работу, потом с работы... И некоторые, как известно, в таком вот смутно, полубредовом состоянии бодро вскакивают на подоконник и прыгают вниз... Понять можно: жестоко уязвленная женская гордость требует реванша - он ведь, её погубитель, теперь все равно как бы услышал последнее, ответное, беспощадное слово, которое, - вот тебе! Вот! осталось за ней. Она словно бы разом убила и свою мучительную боль оскорбленной, униженной души и его право уйти от нее, не оглядываясь. Может быть, и я что-то сотворила бы такое-эдакое, но - дети, дети... Сердцу и сейчас больно! Так больно!
Наверное, мне следовало сострадать этой внезапно и словно напропалую разоткровенничавшейся женщине. Но... мешал сам перебор этих самых слов и вся эта оголтелая страдательность, связанная с очень-очень далекими днями...
То ест я не спешила верить этой униженной, благополучной в общем-то даме. То ест почему-то сомневалась я в остроте её нынешней боли в связи с давно прошедшими страстями... Я видела женщин, почти сошедших с ума от мучений, - они уж точно не находили себе места и не взбивали столь пышно и эффектно седые волосы, не "рисовали" себе бровки-губки, не румянили щечки...
И не случайно этот поток слов, похожий на сверхдоверительность, напомнил мне Ирину Аксельрод... Та тоже, теперь я была убеждена в этом, использовала слова, слова... для маскировки истинных своих чувств, мыслей, поступков... Чтобы только скрыть самое главное - свою любовную связь с молодым поэтом-привратником Андреем и... кое-что похуже, кое-что пострашнее...
- Значит, Клавдия Ивановна, - сказала я как бы ни с того, ни с сего и, вроде, между прочим, - Владимир Сергеевич мешал вам стуком своей машинки? Он же при вас столько всего издал!
- Да нет, - вырвалось у моей собеседницы. Но следом, но с усердием и повышенным тоном диктующей диктант:
- Конечно, разумеется, мешал! Очень мешал! Стучал и стучал! Но... с чего мы начали?
- С Софьи Марковны, которая...
- Да, да! С нее! И будто бы на кладбище кто-то сказал, будто бы я там хихикнула! Сомнений нет - это могла придумать про меня только эта рыжая бесстыжая Софка! Не желаю больше о ней! Нельзя зло держать. Зло разлагает. Отсюда головные боли, гипертония... Пройдемте...
Я прошла следом за ней в спальню, где царствовали три вещи эпохи догорбачевских "перестроек": деревянная широкая кровать, накрытая розовым плотным китайским шелком в цветущих яблоневых ветках, трехстворчатый шкаф с зеркалом и старинный дамский стол с лампой под розовым сборчатым абажуром.
Но не это хотела мне показать взвинченная первая жена-вдова выдающегося писателя В.С. Михайлова, а угол, где висели иконы и иконки, где, не шевелясь, горел факелок из синей круглой лампадки, подвешенной на золоченых цепях.
- Видите? - Клавдия Ивановна истово трижды перекрестилась. - Я верующая! Я верю в Страшный Суд! Как же я могла на могиле пуст бывшего, но собственного мужа, хихикать? Мне стоило бы проучить эту Софку... Давно стоило. Но я смирюсь. Я же христианка. Я чту Библию. В ней же сказано: "Не говори: "как он поступил со мною, так и я поступлю с ним, воздам человеку по делам его".
И ещё один вопрос был припасен у меня для притихшей в благочестии Клавдии Ивановны, который она вряд ли ждала...
- Клавдия Ивановна, а что вы думаете, - я подождала, когда она кончит креститься и повернется просветленным лицом ко мне, - что вы думаете об истории с листком...
- Каким листком?
- Ну с тем, на котором были фамилии трех писателей... Его кто-то несколько раз приклеивал к кресту на могиле Владимира Сергеевича...
- Ах, это! - она жестко поджала губы. - Что я могу думать? Что? Настоящая подлость, низость, если не проявление шизофрении. Мне говорили... Я не поверила. Но... Не хочется верить, что человек может пасть так низко. Вот вам и хваленая демократия...
Решительным шагом человека, который точно знает цель, она направилась вон из спальни. Я - за ней, отнюдь не обрывая нить разговора:
- Вы совсем против демократии?
- Голубушка! - старая женщина уж точно презирала меня в эту минуту исключительно. - Какая демократия!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120