Или, если республика предпочтет остаться в составе СНГ, она уже сможет выступать на равных в диалоге с Москвой. Отклоните мое предложение — и мы проиграем, причем оба. Примете его — и мы оба выиграем.
Габович еще раз обдумал свои слова. Он знал, что на слабое, дезорганизованное, замученное проблемами Содружество положиться нельзя. Они загубят «Физикоус». Нужно воспользоваться моментом, именно сейчас, пока молодая независимая Литва и недавно созданное СНГ не встали на ноги. Он заговорщицки улыбнулся своим собственным мыслям.
— Генерал, даже если нам не удастся в итоге победить, мы хотя бы попытаемся. Люди оценят вас как великого патриота, который ничего не хотел, кроме процветания своей родины. Кремль может закопать вас в братскую могилу, но народ будет помнить вечно.
Вощанка так до конца и не мог понять весь смысл театра абсурда, который творился перед ним. В своем ли уме Габович? Особенно эта последняя фраза, явная аллегория известной белорусской байки про генерала из Минска, который во время Великой Отечественной войны командовал воинскими соединениями, гнавшими немцев из России. Когда он доложил Сталину о том, что Москва, а затем и Ленинград уже вне опасности, «вождь всех народов» отдал приказ расстрелять его. Причина одна — лавры генерала-победителя могли затмить славу Великого Сталина.
— Вы, как я вижу, отменно знаете белорусскую историю, — добавил Вощанка, сделал знак своему адъютанту и направился к двери. — Я свяжусь с вами, генерал Габович, — сказал он, берясь холеными пальцами за серую мраморную ручку. — До свидания.
* * *
Ленинградский вокзал, Москва,
23 декабря, 10.35 по местному времени.
Даже зимой, в промозглую стужу, Ленинградский вокзал, расположенный в центре Москвы, был одним из самых впечатляющих ансамблей российской столицы. Здание вокзала с его красивыми вестибюлями, широкими входами, колоннами, портиками, изящными часами на стенах привлекало глаз, сюда приходили туристские группы. Место настолько закрепилось в сознании москвичей своей самобытностью, что, когда сам город Ленинград вернул себе историческое имя Санкт-Петербург, название вокзала сохранилось, и это не встретило ни у кого возражений.
Впрочем, сегодня вокзал переживал, увы, не лучшие свои времена, он больше походил на ночлежку, на временное пристанище лиц, пострадавших от стихийного бедствия. На полу примостились бомжи, цыгане, нищие. Веяло нездоровой сыростью. У батарей стояли пыльные сумки, лежали тюки. Сельские жители из области и ближнего зарубежья организовали стихийную толкучку, выстроившись в шеренгу и назойливо предлагая свой товар.
Обстановка в столице и, в частности, на вокзалах была криминогенной, поэтому в вестибюлях, у касс и по платформам ходили наряды милиции, в помощь им выделялись усиленные армейские патрули.
Температура была намного ниже нуля, прохожие на улицах кутались в воротники, хлопьями валил снег, русская зима была в самом разгаре и Мороз Красный Нос бодро метелил сугробы.
Атташе американского посольства по политическим вопросам Шарон Гринфилд жила в Москве уже три года, дипломаты считали ее старожилом. Ей было около сорока, темно-каштановые густые волосы с проседью, стройная фигура, длинные соблазнительные ноги, высокая грудь и яркие глаза с синеватым оттенком и сейчас останавливали случайный взгляд, а когда-то могли свести с ума любого мужчину. Однако, несмотря на явное женское обаяние, главным ее достоинством было иное, то, что обычно привыкли ценить в мужчинах, — ум, проницательность, умение аналитически мыслить. Именно на этом Шарон Гринфилд делала карьеру.
За время своего пребывания в стране Шарон довелось видеть многое, ей на долю выпал интереснейший период в русской истории, начало глобальных изменений, смена политической системы. Она наблюдала, как чутко люди реагируют на все большую открытость общества, снятие барьеров, «железного занавеса», видела, как они радуются переменам. Но вот реформы начали буксовать, разбушевалась инфляция, стал стремительно падать рубль, закрылись иностранные магазины, и люди впали в депрессию, повсюду можно было наблюдать упадническое настроение. К тому же, что самое худшее, возникли перебои с продуктами, в отдельных районах начался голод. И тогда случилось то, что неизбежно должно было произойти при подобных обстоятельствах: армия без крови взяла власть, поделив ее с новоявленной русской мафией, которая попросту взяла и откупилась, обеспечив себе защиту.
Большинство окошек билетных касс на Ленинградском вокзале было закрыто, но Шарон знала, куда ей идти, она прямым ходом двинулась к одной из задних боковых дверей, открыла ее. Немедленно, будто из-под земли, перед ней вырос высокий молодой милиционер. Широко улыбаясь, не произнося ни слова, парень оглядел ее с головы до ног, словно ощупывая взглядом каждый сантиметр тела. Глаза остановились на груди, он незаметно протянул ладонь к талии... Она с силой стукнула его по руке, парень оторопел, тяжело засопел, угрожающе приблизился еще на шаг... Неизвестно, чем бы закончилось это дело — вероятно, милиционер принял ее за работницу вокзала, но тут сзади него раздался жесткий отрывистый голос:
— Отставить, сержант! — Молодой сразу же отдернул руку, виновато отступил к стене, принял дежурное выражение лица, расставил ноги на ширину плеч, заложил руки за спину.
Да, подумала Шарон, доигрался дурак. Завтра его накажут, может быть, вообще выкинут на улицу, и куда же он пойдет, делать-то мало что умеет. Скорее всего — к бандитам или, если повезет, устроится в одно из многочисленных охранно-сыскных бюро, охранять «жирных котов» — русских нуворишей.
Ее неожиданным защитником, если в данном случае уместно применить это слово, оказался Борис Георгиевич Дворников, бывший глава московского управления Комитета Государственной Безопасности, а ныне — высокопоставленное лицо в московской милиции. Он был плотного телосложения, высок, статен фигурой. Седые, слегка курчавые волосы. На лице — скрытая улыбка. Большие мясистые ладони... Дворников отличался поразительной «живучестью», благодаря которой он благополучно отправил в отставку многих своих начальников. Скользкий как уж, исходя из чисто конъюнктурных соображений, он то свято ратовал за «родную Коммунистическую партию» и коммунистические идеалы, то прикидывался убежденным демократом, а иногда разыгрывал из себя центриста. Впрочем, несмотря на различные ветры, с американским каналом Борис Георгиевич никогда не порывал, они встречались с Шарон неофициально, в зависимости от того, что одному было нужно от другого, и это естественно: специальные службы живут по своим законам. Сегодня он сам назначил ей встречу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179
Габович еще раз обдумал свои слова. Он знал, что на слабое, дезорганизованное, замученное проблемами Содружество положиться нельзя. Они загубят «Физикоус». Нужно воспользоваться моментом, именно сейчас, пока молодая независимая Литва и недавно созданное СНГ не встали на ноги. Он заговорщицки улыбнулся своим собственным мыслям.
— Генерал, даже если нам не удастся в итоге победить, мы хотя бы попытаемся. Люди оценят вас как великого патриота, который ничего не хотел, кроме процветания своей родины. Кремль может закопать вас в братскую могилу, но народ будет помнить вечно.
Вощанка так до конца и не мог понять весь смысл театра абсурда, который творился перед ним. В своем ли уме Габович? Особенно эта последняя фраза, явная аллегория известной белорусской байки про генерала из Минска, который во время Великой Отечественной войны командовал воинскими соединениями, гнавшими немцев из России. Когда он доложил Сталину о том, что Москва, а затем и Ленинград уже вне опасности, «вождь всех народов» отдал приказ расстрелять его. Причина одна — лавры генерала-победителя могли затмить славу Великого Сталина.
— Вы, как я вижу, отменно знаете белорусскую историю, — добавил Вощанка, сделал знак своему адъютанту и направился к двери. — Я свяжусь с вами, генерал Габович, — сказал он, берясь холеными пальцами за серую мраморную ручку. — До свидания.
* * *
Ленинградский вокзал, Москва,
23 декабря, 10.35 по местному времени.
Даже зимой, в промозглую стужу, Ленинградский вокзал, расположенный в центре Москвы, был одним из самых впечатляющих ансамблей российской столицы. Здание вокзала с его красивыми вестибюлями, широкими входами, колоннами, портиками, изящными часами на стенах привлекало глаз, сюда приходили туристские группы. Место настолько закрепилось в сознании москвичей своей самобытностью, что, когда сам город Ленинград вернул себе историческое имя Санкт-Петербург, название вокзала сохранилось, и это не встретило ни у кого возражений.
Впрочем, сегодня вокзал переживал, увы, не лучшие свои времена, он больше походил на ночлежку, на временное пристанище лиц, пострадавших от стихийного бедствия. На полу примостились бомжи, цыгане, нищие. Веяло нездоровой сыростью. У батарей стояли пыльные сумки, лежали тюки. Сельские жители из области и ближнего зарубежья организовали стихийную толкучку, выстроившись в шеренгу и назойливо предлагая свой товар.
Обстановка в столице и, в частности, на вокзалах была криминогенной, поэтому в вестибюлях, у касс и по платформам ходили наряды милиции, в помощь им выделялись усиленные армейские патрули.
Температура была намного ниже нуля, прохожие на улицах кутались в воротники, хлопьями валил снег, русская зима была в самом разгаре и Мороз Красный Нос бодро метелил сугробы.
Атташе американского посольства по политическим вопросам Шарон Гринфилд жила в Москве уже три года, дипломаты считали ее старожилом. Ей было около сорока, темно-каштановые густые волосы с проседью, стройная фигура, длинные соблазнительные ноги, высокая грудь и яркие глаза с синеватым оттенком и сейчас останавливали случайный взгляд, а когда-то могли свести с ума любого мужчину. Однако, несмотря на явное женское обаяние, главным ее достоинством было иное, то, что обычно привыкли ценить в мужчинах, — ум, проницательность, умение аналитически мыслить. Именно на этом Шарон Гринфилд делала карьеру.
За время своего пребывания в стране Шарон довелось видеть многое, ей на долю выпал интереснейший период в русской истории, начало глобальных изменений, смена политической системы. Она наблюдала, как чутко люди реагируют на все большую открытость общества, снятие барьеров, «железного занавеса», видела, как они радуются переменам. Но вот реформы начали буксовать, разбушевалась инфляция, стал стремительно падать рубль, закрылись иностранные магазины, и люди впали в депрессию, повсюду можно было наблюдать упадническое настроение. К тому же, что самое худшее, возникли перебои с продуктами, в отдельных районах начался голод. И тогда случилось то, что неизбежно должно было произойти при подобных обстоятельствах: армия без крови взяла власть, поделив ее с новоявленной русской мафией, которая попросту взяла и откупилась, обеспечив себе защиту.
Большинство окошек билетных касс на Ленинградском вокзале было закрыто, но Шарон знала, куда ей идти, она прямым ходом двинулась к одной из задних боковых дверей, открыла ее. Немедленно, будто из-под земли, перед ней вырос высокий молодой милиционер. Широко улыбаясь, не произнося ни слова, парень оглядел ее с головы до ног, словно ощупывая взглядом каждый сантиметр тела. Глаза остановились на груди, он незаметно протянул ладонь к талии... Она с силой стукнула его по руке, парень оторопел, тяжело засопел, угрожающе приблизился еще на шаг... Неизвестно, чем бы закончилось это дело — вероятно, милиционер принял ее за работницу вокзала, но тут сзади него раздался жесткий отрывистый голос:
— Отставить, сержант! — Молодой сразу же отдернул руку, виновато отступил к стене, принял дежурное выражение лица, расставил ноги на ширину плеч, заложил руки за спину.
Да, подумала Шарон, доигрался дурак. Завтра его накажут, может быть, вообще выкинут на улицу, и куда же он пойдет, делать-то мало что умеет. Скорее всего — к бандитам или, если повезет, устроится в одно из многочисленных охранно-сыскных бюро, охранять «жирных котов» — русских нуворишей.
Ее неожиданным защитником, если в данном случае уместно применить это слово, оказался Борис Георгиевич Дворников, бывший глава московского управления Комитета Государственной Безопасности, а ныне — высокопоставленное лицо в московской милиции. Он был плотного телосложения, высок, статен фигурой. Седые, слегка курчавые волосы. На лице — скрытая улыбка. Большие мясистые ладони... Дворников отличался поразительной «живучестью», благодаря которой он благополучно отправил в отставку многих своих начальников. Скользкий как уж, исходя из чисто конъюнктурных соображений, он то свято ратовал за «родную Коммунистическую партию» и коммунистические идеалы, то прикидывался убежденным демократом, а иногда разыгрывал из себя центриста. Впрочем, несмотря на различные ветры, с американским каналом Борис Георгиевич никогда не порывал, они встречались с Шарон неофициально, в зависимости от того, что одному было нужно от другого, и это естественно: специальные службы живут по своим законам. Сегодня он сам назначил ей встречу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179