Топорик, помнишь Качараву?
— Как не помнить, — вздохнул тот, — классный парень был… Три года уже без малого, а все кажется, что он где-то в командировке.
— Ну что вы все о грустном да о грустном? — проворчала Милка. — Конечно, я сейчас тоже нешибко сексуальна и вообще не настроена, но мы же не на поминки сюда пришли? Давайте лучше о том паре думать, который костей не ломит…
— Ага, — поддакнул Юрка, — и про пещеру с водичкой в пять градусов вспоминать…
— Мама родная! — сказал Топорик, открывая дверь в парилку. — Градусов восемьдесят! Накочегарила Лушка!
— Сухопарник, как на паровозе! — скорее с восторгом, чем с опаской произнес капитан.
— Как клево! — Милка, напялив войлочный колпак на свою взлохмаченную шевелюру, легким движением попы отодвинула Ляпунова в сторону и первой проскочила в огнедышащее нутро сауны. Только мелькнули давние синие наколки на половинках «Милости просим!».
— Господи, благослови! — перекрестился Топорик и тоже вскарабкался по деревянным ступенькам туда, где уже восседала Милка, чинно сдвинув коленки и прикрыв ладошками еще одну гостеприимную надпись: «Добро пожаловать!», которая располагалась ниже пупка.
Юрка уселся рядом с Зеной, осторожно втягивая носом раскаленный воздух. Нет, ничего «такого» он к ней не чувствовал, хотя прошлой осенью в вагончике на заброшенном карьере между ними кое-что было. Все-таки эту могучую деву-воительницу он воспринимал как старшую сестру или даже как тетку. Да и вообще мыслями Таран уже струился помаленьку к законной супруге Надьке и маленькому, но уже самоходному человечку Алешке.
— А мне, представляете, — сообщила Милка, — Магомадов племянник вчера почти предложение сделал.
— И что, отказала? — поинтересовался Топорик.
— Ага, — кивнула «королева воинов», — пожалела его, — У него и без того три жены, а сам — метр с кепкой'. Опять же он мне в блондинку покраситься предлагал, а то, говорит, не поверят, что ты русская.
— Да, — сказал Топорик, — вообще-то там своих чернявых хватает.
— Только таких симпатичных мало, — заметил Ляпунов. — Точнее, может, они и есть, но где-нибудь под замком сидят, чтоб не выкрали.
— Но зато бабки — ужас какие хозяйственные, — заметила Милка, — столько рецептов надавали, как чего солить-мариновать, даже если б хотела, не запомнила.
— Ладно, — встряхнулся Ляпунов и, выскочив из парилки, побежал к бассейну с холодной водой, больше похожему на вделанную в пол двухсотведерную бочку. — У-ух! Хорошо быть живым!
ГРЕХИ НАШИ ТЯЖКИЕ…
Пиво после бани Таран, как ни странно, пить не стал. Не потому, что боялся, будто оно на старые дрожжи попадет, — эти дрожжи если и были, то в сауне выпарились. Не хотелось ему к Надьке ехать с запахом. Опять же придется говорить, что пил, когда и при каких обстоятельствах, а супруга в последнее время очень чувствительно относилась к тем случаям, когда Юрка употреблял пивко, а тем более что-то покрепче. Наверное, она сильно беспокоилась, чтобы у Тарана дурная наследственность не проявилась. Дело в том, что прошлой зимой Юркины родители, допившись до чертиков, передрались и отец пырнул мать ножом. Не насмерть, но очень крепко. Отца посадили и намерили ему аж шесть лет. А мать, едва вышла из хирургии-травматологии, угодила в дурдом. Крыша поехала у нее намного основательнее, чем думали врачи, потом обнаружился какой-то «процесс» в мозгу, и она, промаявшись до весны, преставилась.
Наверное, было бы вполне логично, чтобы Юрка испытывал по случаю всех этих событий чувство облегчения и даже как ни страшно это произносить, чувство глубокого удовлетворения. Потому что от родителей, если уж говорить начистоту, Таран за последние десять из без малого двадцати лет жизни натерпелся немало. Если есть люди, которые могут сказать, что всем хорошим в себе они обязаны своим родителям, то Юрка мог с полным правом заявить, что за все дурное в своем характере он должен благодарить отца и мать. Возможно, вырвавшись по воле случая из родительского дома, он спас себя от греха отцеубийства или даже матереубийства — пути господни неисповедимы. Конечно, после этого он еще немало чего натворил, но все-таки судьбой родителей распорядились без него. Уже от одного этого можно было облегченно вздохнуть. Тем более что прописан был Таран по-прежнему в двухкомнатной родительской квартире, которую они так и не успели приватизировать, а потому и пропить не смогли. Поэтому Юрка имел законное право привести эту опустевшую жилплощадь в относительно пригодный для жизни вид и переселиться туда ,со своим семейством, чтобы дать возможность тестю и теще, как говорится, пожить в свое удовольствие. Конечно, была неприятная перспектива через шесть лет вновь увидеть Николая Анатольевича в родных стенах, но она все-таки была достаточно далекой.
Однако на самом деле никакого облегчения и уж тем более удовлетворения Таран не испытывал. Настоящей скорби, правда, тоже не было, потому что слишком долго Таран видел вместо матери какое-то полуживотное, то начинавшее бессмысленно крыть его матом, то слюняво хныкать о своей пропащей жизни. Где-то в памяти оставался еще по-детски светлый образ доброй милой мамочки, какой она была лет десять назад, может, даже чуть больше. Но с обрюзгло-опухшим чудовищем, какой Таран привык видеть мать в последние годы, этот образ не имел ничего общего. Хотя, быть может, Юркина судьба была счастливее, чем, допустим, у Лизки Матюшиной, поскольку совсем беспробудно его родители стали пить лишь года три назад, а до того только периодически впадали в запои. Он все-таки смог и школу закончить, и спортом позаниматься, и еда какая-никакая в доме была. До такого, чтобы есть плесневелые корки из мусорного бака, размоченные в водопроводной воде, у них еще не доходило.
Хоронили Юркину мать они вдвоем с Надькой. Птицын, конечно, помог и «мамонты». Никого из друзей-подруг ее и отца, которых, бывало, полная квартира набивалась, и близко не появилось. Конечно, Юрка никаких приглашений не рассылал, но ведь все эти дружки-подружки жили поблизости, в том же дворе или в соседних. То ли помнили, как Таран их, бывало, из квартиры вышвыривал, то ли им эти похороны предвещали собственную, столь же печальную кончину. Отвезли гроб на кладбище, опустили в могилу, поп что-то пробубнил и кадилом помахал, наметали холмик и табличку воткнули. Потом поехали на опустевшую квартиру, где перед тем какая-то баба за двести рублей мусор прибрала и полы помыла, помянули.
Таран тогда выпил несколько рюмок, ушел в свою бывшую комнату и, упав на диван-кровать, из которой тараканы посыпались, час или два лежал, уткнув мокрые глаза в подушку. Никто его не трогал, даже Птицын подходить не решался.
И опять же Юрка не столько плакал, сколько злился на себя за то, что ничего, ровным счетом ничего не сделал, чтобы предотвратить все то, что в принципе рано или поздно должно было случиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134
— Как не помнить, — вздохнул тот, — классный парень был… Три года уже без малого, а все кажется, что он где-то в командировке.
— Ну что вы все о грустном да о грустном? — проворчала Милка. — Конечно, я сейчас тоже нешибко сексуальна и вообще не настроена, но мы же не на поминки сюда пришли? Давайте лучше о том паре думать, который костей не ломит…
— Ага, — поддакнул Юрка, — и про пещеру с водичкой в пять градусов вспоминать…
— Мама родная! — сказал Топорик, открывая дверь в парилку. — Градусов восемьдесят! Накочегарила Лушка!
— Сухопарник, как на паровозе! — скорее с восторгом, чем с опаской произнес капитан.
— Как клево! — Милка, напялив войлочный колпак на свою взлохмаченную шевелюру, легким движением попы отодвинула Ляпунова в сторону и первой проскочила в огнедышащее нутро сауны. Только мелькнули давние синие наколки на половинках «Милости просим!».
— Господи, благослови! — перекрестился Топорик и тоже вскарабкался по деревянным ступенькам туда, где уже восседала Милка, чинно сдвинув коленки и прикрыв ладошками еще одну гостеприимную надпись: «Добро пожаловать!», которая располагалась ниже пупка.
Юрка уселся рядом с Зеной, осторожно втягивая носом раскаленный воздух. Нет, ничего «такого» он к ней не чувствовал, хотя прошлой осенью в вагончике на заброшенном карьере между ними кое-что было. Все-таки эту могучую деву-воительницу он воспринимал как старшую сестру или даже как тетку. Да и вообще мыслями Таран уже струился помаленьку к законной супруге Надьке и маленькому, но уже самоходному человечку Алешке.
— А мне, представляете, — сообщила Милка, — Магомадов племянник вчера почти предложение сделал.
— И что, отказала? — поинтересовался Топорик.
— Ага, — кивнула «королева воинов», — пожалела его, — У него и без того три жены, а сам — метр с кепкой'. Опять же он мне в блондинку покраситься предлагал, а то, говорит, не поверят, что ты русская.
— Да, — сказал Топорик, — вообще-то там своих чернявых хватает.
— Только таких симпатичных мало, — заметил Ляпунов. — Точнее, может, они и есть, но где-нибудь под замком сидят, чтоб не выкрали.
— Но зато бабки — ужас какие хозяйственные, — заметила Милка, — столько рецептов надавали, как чего солить-мариновать, даже если б хотела, не запомнила.
— Ладно, — встряхнулся Ляпунов и, выскочив из парилки, побежал к бассейну с холодной водой, больше похожему на вделанную в пол двухсотведерную бочку. — У-ух! Хорошо быть живым!
ГРЕХИ НАШИ ТЯЖКИЕ…
Пиво после бани Таран, как ни странно, пить не стал. Не потому, что боялся, будто оно на старые дрожжи попадет, — эти дрожжи если и были, то в сауне выпарились. Не хотелось ему к Надьке ехать с запахом. Опять же придется говорить, что пил, когда и при каких обстоятельствах, а супруга в последнее время очень чувствительно относилась к тем случаям, когда Юрка употреблял пивко, а тем более что-то покрепче. Наверное, она сильно беспокоилась, чтобы у Тарана дурная наследственность не проявилась. Дело в том, что прошлой зимой Юркины родители, допившись до чертиков, передрались и отец пырнул мать ножом. Не насмерть, но очень крепко. Отца посадили и намерили ему аж шесть лет. А мать, едва вышла из хирургии-травматологии, угодила в дурдом. Крыша поехала у нее намного основательнее, чем думали врачи, потом обнаружился какой-то «процесс» в мозгу, и она, промаявшись до весны, преставилась.
Наверное, было бы вполне логично, чтобы Юрка испытывал по случаю всех этих событий чувство облегчения и даже как ни страшно это произносить, чувство глубокого удовлетворения. Потому что от родителей, если уж говорить начистоту, Таран за последние десять из без малого двадцати лет жизни натерпелся немало. Если есть люди, которые могут сказать, что всем хорошим в себе они обязаны своим родителям, то Юрка мог с полным правом заявить, что за все дурное в своем характере он должен благодарить отца и мать. Возможно, вырвавшись по воле случая из родительского дома, он спас себя от греха отцеубийства или даже матереубийства — пути господни неисповедимы. Конечно, после этого он еще немало чего натворил, но все-таки судьбой родителей распорядились без него. Уже от одного этого можно было облегченно вздохнуть. Тем более что прописан был Таран по-прежнему в двухкомнатной родительской квартире, которую они так и не успели приватизировать, а потому и пропить не смогли. Поэтому Юрка имел законное право привести эту опустевшую жилплощадь в относительно пригодный для жизни вид и переселиться туда ,со своим семейством, чтобы дать возможность тестю и теще, как говорится, пожить в свое удовольствие. Конечно, была неприятная перспектива через шесть лет вновь увидеть Николая Анатольевича в родных стенах, но она все-таки была достаточно далекой.
Однако на самом деле никакого облегчения и уж тем более удовлетворения Таран не испытывал. Настоящей скорби, правда, тоже не было, потому что слишком долго Таран видел вместо матери какое-то полуживотное, то начинавшее бессмысленно крыть его матом, то слюняво хныкать о своей пропащей жизни. Где-то в памяти оставался еще по-детски светлый образ доброй милой мамочки, какой она была лет десять назад, может, даже чуть больше. Но с обрюзгло-опухшим чудовищем, какой Таран привык видеть мать в последние годы, этот образ не имел ничего общего. Хотя, быть может, Юркина судьба была счастливее, чем, допустим, у Лизки Матюшиной, поскольку совсем беспробудно его родители стали пить лишь года три назад, а до того только периодически впадали в запои. Он все-таки смог и школу закончить, и спортом позаниматься, и еда какая-никакая в доме была. До такого, чтобы есть плесневелые корки из мусорного бака, размоченные в водопроводной воде, у них еще не доходило.
Хоронили Юркину мать они вдвоем с Надькой. Птицын, конечно, помог и «мамонты». Никого из друзей-подруг ее и отца, которых, бывало, полная квартира набивалась, и близко не появилось. Конечно, Юрка никаких приглашений не рассылал, но ведь все эти дружки-подружки жили поблизости, в том же дворе или в соседних. То ли помнили, как Таран их, бывало, из квартиры вышвыривал, то ли им эти похороны предвещали собственную, столь же печальную кончину. Отвезли гроб на кладбище, опустили в могилу, поп что-то пробубнил и кадилом помахал, наметали холмик и табличку воткнули. Потом поехали на опустевшую квартиру, где перед тем какая-то баба за двести рублей мусор прибрала и полы помыла, помянули.
Таран тогда выпил несколько рюмок, ушел в свою бывшую комнату и, упав на диван-кровать, из которой тараканы посыпались, час или два лежал, уткнув мокрые глаза в подушку. Никто его не трогал, даже Птицын подходить не решался.
И опять же Юрка не столько плакал, сколько злился на себя за то, что ничего, ровным счетом ничего не сделал, чтобы предотвратить все то, что в принципе рано или поздно должно было случиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134