— А нас совсем забыли… Ни к черту мы уже не годимся, Элка.
— Ну это ты зря, подруга боевая, — не согласился Колышкин, — может быть, тебя еще ждет в жизни счастье.
— Гы-гы-гы! — радостно заржал Лбов. Он любил юмор.
— Издеваешься? — обиделась Соскина.
— Вполне серьезно. — Андрей важно почесал волосатую грудь. — Конечно, сейчас вы слишком вросли в покупной секс, но ведь когда-нибудь и вас посетит это… любовь.
— Во дает! — Никита аж согнулся, перестав грести.
— Давай без комментариев, а? — проворчал Колышкин. — В конце концов, если имеешь одну извилину между ягодиц, то это лучше не показывать…
Девицы с готовностью прыснули, а Лбов, повернувшись к Колышкину, угрюмо спросил:
— Андрюха, ты чего? Умный стал? Обижусь!
— Не обижайся, это я по дружбе. И не гляди на меня, как Ленин на буржуазию. Продолжаю: ты, Людочка, и ты, Эллочка, — вы просто не понимаете, что можете жить как люди. Небось соплями исходите, когда смотрите всяких там «Рабынь Изаур», а то, что сами рабыни, не понимаете.
— Ишь, Леонс-ио нашелся! — хмыкнул Лбов.
— Да, я Леонсио. А ты — этот, как его… Надсмотрщик там был.
— Франсиско, кажется, — припомнила Соскина.
— Вот именно. На Франсиско тоже мокруха была, как и на тебе.
— Только этого не надо, — предостерегающе сузил глаза Никита.
— Да здесь все свои, чего там. Я ведь тебя тогда выкупил, менты даже заточку отдали, которую ты, как дурак, у Хряка под лопаткой забыл. С пальчиками. Ты ведь у меня в ногах валялся, помнишь?
— Попрекаешь, — у Лбова заходили желваки, — попрекаешь, да?
— Я просто напоминаю, Никитушка. Тебе еще рано забывать, рано… Тебя совесть не мучила, а?
— Ты чего пристал? — уже совсем разъярившись, зашипел Лбов. — Ты меня что, за шестерку держишь?
— Не, за козырного вальта… Не жми кулаки, пацан, пальцы не разогнутся… Ты лучше слушай, наматывай на ус. Если ты посадил подонка на пику — а Хряк был подонок, это все знают, — ты, в общем, поступил нормально и совести особо болеть не из-за чего. Но речь ведь идет не о самом факте, а о мотивах, как говорят наши общие друзья юристы. Ты ведь его запорол не за то, что он подонок, а за то, что не вовремя взялся тебя пугать. Ну и, конечно, за то, что взносы в профсоюз не платил. Заделал ты его дуриком, без моей санкции, так сказать, да еще визитку оставил в виде заточки. Ты бы минимум восемь лет зону топтал, а по первой ходке это очень скучно. Хорошо, что Хряк уже мало что значил, а то была бы разборочка. Мне ведь, чтобы Хряковых ребят перекупить, тоже пришлось разбашлиться немножко. Это, братанок, целая дипломатия была… Да я тогда только об этом и думал: как бы мне за Хряка решку не выписали. Заметь: мне, а не тебе. Потому что знали, ты — это так, пустышка, робот. Им даже в голову прийти не могло, что у меня в команде такие самостоятельные мальчики растут. Но не в этом дело. Вот сегодня я впервые чувствую, что меня за Хряка совесть гложет. Меня! Я его даже не заказывал, а мне совесть мозги ест. Меня ест, а тебя, Лбище, — нет!
Колышкин внезапно вскочил, сел на банку, бешено глядя на Никиту. Тот отшатнулся. Девицы испуганно сжались.
— Понимаешь, — глядя в глаза испуганно моргающему Лбову, продолжил Колышкин с неожиданным жаром, — я впервые почуял, что это грех! Мы с тобой убили человека! Пусть он был весь дерьмовитый, пусть в нем от свиньи и обезьяны гораздо больше, чем от гомо сапиенса, но все-таки он был человек. С матерью, с отцом, даже душа у него была какая-то. Мы заповедь нарушили…
— Заповедь?.. — Лбов мотнул головой, словно стряхивая страшный сон. — Ты свихнулся, что ли? Это ж надо придумать!
— Это не я придумал, это Господь Бог. И если он есть, то тебе за этого Хряка гореть, а мне — за лжесвидетельство.
— Да брось ты, Андрюха, все равно нам всем гореть, — беспечно ввернула Шопина. — А Хряку туда и дорога. Я у него начинала, помню, какая это погань. Я б его все равно отравила, если бы Лоб не приколол. А деньги драл — безбожно. Мне только на косметику хватало.
— Все равно, — упрямо, с каким-то нарождающимся фанатизмом произнес Колышкин, — не мы ему жизнь дали, не нам и отбирать.
— Ну нет, — сквозь зубы процедила Соскина, — это что же выходит? Такое дерьмо — и пальцем не тронь? Пусть живет, гадит и воняет?! Какой там Бог, елки-моталки? Наслушался небось по телеку всякой хреновины. Неужели не понимаешь, что все эти попы, проповедники и прочая шушера просто хорошие бабки делают. Посвистел три часа, пополоскал всем мозги — и бабки в карманчик хапнул. Сейчас кто как может: кто свои головы продает, кто — задницы, а кто — языки.
— И все равно есть святое! Есть! — Колышкин махнул рукой, отвернулся и, сгорбившись, подпер голову руками.
— Андрюха… — виновато позвал Лбов, отчего-то сконфузившись, и тронул Колышкина за плечо, — ты че, а?
— Отвали… Не понимаете, блин, ни хрена…
— Ну хочешь, я Соске сейчас по заднице нашлепаю, чтоб не выступала? Эй, Соска, иди сюда! Пороть буду! — Лбов встал в лодке во весь рост и сделал шаг к притворно завизжавшей Соскиной. Обе девицы шарахнулись от Лбова, сильно качнули лодку, Никита потерял равновесие и повалился на борт, отчего лодка перевернулась. С воплями и визгом все четверо плюхнулись в воду…
— Мать твою за ногу! — выразил свои чувства Дубыга. После этого он употребил еще несколько очень странно звучащих реликтовых выражений, которые, как уже знал Тютюка, нельзя было понимать буквально.
Тютюка из Таниной оболочки смог по-девичьи испуганно ахнуть. У него это получилось очень естественно.
— Да ничего страшного, — увидев все четыре головы над поверхностью воды, заметил Котов, — дурачились — вот и перевернулись. Все нормально. Все целы.
Однако и у Дубыги, и у Тютюки были все основания расстраиваться. Дело в том, что вынужденное купание произошло, как выражаются моряки, на траверзе устья святого ручья, всего в десяти метрах от берега, и все они упали в воду, прочно зараженную активным плюсом…
МЕСТЬ МАРИНЫ ПУЗАКОВОЙ
Пока на озере разворачивались эти события, в корпусе происходило следующее: Валя Бубуева, вздыхая о своей незадачливости, продолжала мыть пол, Сутолокина, которую мучили телесные и душевные раны, лежала в кровати, накрывшись с головой простыней, и тихо скулила время от времени, словно побитая собака, а в семействе Пузаковых, выражаясь словами вождя мирового пролетариата, «кризис назрел».
Пузаков-старший рассчитывал, что сердце супруги оттаяло, и ходил вокруг нее, как кот вокруг хозяйки, преданно заглядывая в холодные и ничего хорошего не обещающие глаза. Кирюша при этом теребил папу за штаны и требовал немедленного похода на речку. Марина Ивановна грозно сидела на стуле и делала вид, будто читает газету, но не только ничего не читала, но даже не глядела в нее. Перед ее глазами стояли мрачные, прямо-таки апокалипсические картины:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80