.. У нас ведь был шанс совсем не встретиться. А поговорить с тобою ох как хотелось!
– Зачем?
– Не встречал я раньше таких, как ты. Не встречал. Да и удачлив... – Корнилов помолчал, добавил скупо:
– Прямо Колобок какой-то! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел. Но все до поры. Анекдот хочешь?
– Смешной?
– Кому как. Но – короткий. «Вот блин!» – выругался слон, невзначай наступив на Колобка.
– Забавно.
– Метафизично. Или, как говаривал незабвенный персонаж Венички Ерофеева, трансцендентально! М-да. Встретились. И что в итоге? Усталость. Усталость и скука. И ничего исцеляющего. А ведь я все сделал правильно... Даже не по себе как-то.
– Так бывает. Перед смертью.
– Ты начал умничать, герой?
– Это ты начал геройствовать, умник. Это не твоя территория.
– Думаешь? – Корнилов откинулся на стуле, расхохотался искренне. – Если я что и хотел доказать в этой жизни – кроме теории удачи, конечно, – так лишь то, что высокомерие смелых не заводит их никуда, кроме могилы. Ты не представляешь, герой, я наслаждался, наблюдая, как вы сгораете, один за другим! И – прилагал к этому руку. – Корнилов по-птичьи склонил голову набок, засмеялся меленько, спросил:
– А не выпить ли нам? Для теплоты беседы и взаимопонимания?
– Если только яду.
– Все в этой жизни – яд. И музыка, и слова, и убеждения... Они рождают в людях то иллюзии господства, то горечь скотоподобия... Ни водка, ни кокаин не лучше и не хуже. Но честнее. И действуют наверняка.
– Насмерть, – жестко добавил Олег.
– Пусть так. Яды коварнее и изощреннее любого ума и любой ангельской души.
Путы их цепки, раны – мучительны... Да и какая разница, что разорвет сердце – жестокость кокаина или несвершившаяся жизнь?
Корнилов вытащил из-за пояса громоздкий «стечкин» – тот ему явно мешал, положил пистолет на стол. Потом извлек из кармана пиджака золотую коробочку.
Раскрыл, вынул лопаточкой пару понюшек, выровнял в «дорожки», достал из пис-тончика жилетки трубочку. Движения его становились все суетливее...
Корнилов осторожно выдохнул, приставил трубочку к ноздре, вдохнул порошок, еще, замер, закрыв глаза... Открыл, собрал подушечкой пальца оставшуюся белую пыльцу, слизнул языком, посмаковал, выдохнул умиротворенно:
– Будешь?
– Нет. Go связанными руками и припудренным носом я буду похож на порывшуюся в муке свинью.
Корнилов расхохотался:
– Свиньи – они как люди! Уверяю тебя! Тогда коньяк?
Корнилов взял бутылку, разлил содержимое по широким толстостенным стаканам. Бутылка была без этикетки.
– Коллекционный?
– О да. Другой Головин не употреблял. Выписывал из лучших урожаев прошлого века. – Корнилов ощерился, что, видимо, должно было означать у него улыбку:
– От его щедрот и я, грешный, причащался.
– Быть слугой – даже не характер.. Состояние души.
– Все мы кому-то служим. До поры. Есть гордецы, что мнят себя господами, а есть практики. Когда приходит время умирать, мнения господ не спрашивают. – Корнилов подошел к массивному дубовому стулу, к которому был привязан Олег, дернул ремень у левой руки, распуская:
– И очень попрошу тебя, без фокусов.
Дарья Александровна изволят почивать в соседней комнате, и Кеша мой слабоумный приставлен к ней со строгим наставлением: коли какое неспокойствие начнется – резать ножиком Дарью ту Александровну, аки овцу. Принцесса нынче, понятно, в цене. Но и без нее можно обойтись, коли припрет. Ты понял?
– Да. Я понял.
– Ну что? Помянем душу раба грешного Александра свет Петровича?
– Он уже умер?
– Сгорел. На работе. Белым таким пламенем. – Скулы Корнилова закаменели, потом расслабились, закончил он даже дурашливо:
– Зрелище было красивое.
– Смерть не бывает красивой.
– Что из того? Мне тут недавно афоризм пришел в голову... По поводу, так сказать... Чужую смерть стоит приукрашивать, чтобы когда-нибудь не испугаться своей. – Корнилов выдохнул и выпростал свой коньяк тремя глотками, как воду.
Присел, откинулся в кресле, закурил, оплыл расслабленно, наблюдая за прихотливыми завитками табачного дыма.
Был он сейчас далеко: снег кокаина словно припорошил сущее кристалликами, придавая всему иные формы и иную ясность, а тепло алкоголя ворвалось в этот холодный, стройный мир, делая его вязким, придавая привычным вещам и понятиям вычурные позы, рисуя рискованные, причудливые, гротескные, полные пугающих полунамеков картины...
Пистолет лежал на столе ненужным блестящим предметом. Он приковывал внимание. Данилов бросил взгляд – нет, не дотянуться. Остается ждать своего часа.
Олег взял стакан, посмотрел на просвет: в полутьме коньяк казался почти черным, лишь изредка искрящийся свет вспыхивал в глубине жидкости, напоминая о солнце, когда-то давно напитавшем виноградные гроздья далекой страны, и о виноделах, превративших свет в напиток, способный дарить тепло и забвение.
Глава 93
– Когда умирает какая-нибудь знаменитость, богатый или даже великий человек, большинство «простых людей» чувствуют тайную радость и видят в этом даже высшую справедливость... Да, им недодали – почестей, славы, наград, но вот Господь проявил себя – они-то живы, а тот, блестящий, осыпанный наградами Фортуны, любовью женщин – мертв! Что может быть сладостней этого?
– То-то я погляжу, ты вырядился эдаким фертом, умник: костюм, белая сорочка, галстук, да и ходики, поди, от «Piaget»?
– Я на работе.
– Да иди ты? Налей еще выпить.
Корнилов угрюмо кивнул, пододвинул Данилову бутылку, стакан. Потянулся, хрустнув ревматичными суставчиками, и – пригорюнился прямо на глазах, оплыл.
– Странно, – произнес он хрипло. – Почему я сижу здесь с тобой? Я достиг всего, чего хотел, но мне муторно до жуткой тоски... А ты... Мне вроде бы надо велеть пристрелить тебя и убираться восвояси. И – жить дальше. А я не знаю как.
Может, ты подскажешь, герой?
– А стоит ли тебе жить дальше, Корнилов? – Данилов плеснул в стакан, сделал глоток. Нет, неудобно. Не достать. Даже если бросить бутылку в нос умнику. Да и грохот ни к чему: пес его знает, этого Кешу. Рисковать Дашей нельзя.
– Жить дальше... Вопрос риторический. Жизнь мне не то чтобы в тягость, но и милой я ее не назову. Но сердце вещует: если меня не будет, то не будет и этого мира – с цветочками, девками, долларами, завистью, склокой, похмельем, вожделением, страстью... Совсем не будет. Ни-че-ro. А я хочу послюнявить ломоть этой жизнишки теперь, хороший ломоть, и получить удовольствие ото всего: от денег, от баб, от кокаина. А сейчас вот – от беседы с тобой.
– Тебе не приходило в голову, умник, что ты вызываешь брезгливость?
Лицо Корнилова обиженно дернулось, но он быстро справился с собой.
– Ты мне любопытен, Данилов. Ведь догадываешься, что унесут тебя отсюда, скорее всего, в мешке, а сидишь, рассуждаешь, думаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152
– Зачем?
– Не встречал я раньше таких, как ты. Не встречал. Да и удачлив... – Корнилов помолчал, добавил скупо:
– Прямо Колобок какой-то! И от бабушки ушел, и от дедушки ушел. Но все до поры. Анекдот хочешь?
– Смешной?
– Кому как. Но – короткий. «Вот блин!» – выругался слон, невзначай наступив на Колобка.
– Забавно.
– Метафизично. Или, как говаривал незабвенный персонаж Венички Ерофеева, трансцендентально! М-да. Встретились. И что в итоге? Усталость. Усталость и скука. И ничего исцеляющего. А ведь я все сделал правильно... Даже не по себе как-то.
– Так бывает. Перед смертью.
– Ты начал умничать, герой?
– Это ты начал геройствовать, умник. Это не твоя территория.
– Думаешь? – Корнилов откинулся на стуле, расхохотался искренне. – Если я что и хотел доказать в этой жизни – кроме теории удачи, конечно, – так лишь то, что высокомерие смелых не заводит их никуда, кроме могилы. Ты не представляешь, герой, я наслаждался, наблюдая, как вы сгораете, один за другим! И – прилагал к этому руку. – Корнилов по-птичьи склонил голову набок, засмеялся меленько, спросил:
– А не выпить ли нам? Для теплоты беседы и взаимопонимания?
– Если только яду.
– Все в этой жизни – яд. И музыка, и слова, и убеждения... Они рождают в людях то иллюзии господства, то горечь скотоподобия... Ни водка, ни кокаин не лучше и не хуже. Но честнее. И действуют наверняка.
– Насмерть, – жестко добавил Олег.
– Пусть так. Яды коварнее и изощреннее любого ума и любой ангельской души.
Путы их цепки, раны – мучительны... Да и какая разница, что разорвет сердце – жестокость кокаина или несвершившаяся жизнь?
Корнилов вытащил из-за пояса громоздкий «стечкин» – тот ему явно мешал, положил пистолет на стол. Потом извлек из кармана пиджака золотую коробочку.
Раскрыл, вынул лопаточкой пару понюшек, выровнял в «дорожки», достал из пис-тончика жилетки трубочку. Движения его становились все суетливее...
Корнилов осторожно выдохнул, приставил трубочку к ноздре, вдохнул порошок, еще, замер, закрыв глаза... Открыл, собрал подушечкой пальца оставшуюся белую пыльцу, слизнул языком, посмаковал, выдохнул умиротворенно:
– Будешь?
– Нет. Go связанными руками и припудренным носом я буду похож на порывшуюся в муке свинью.
Корнилов расхохотался:
– Свиньи – они как люди! Уверяю тебя! Тогда коньяк?
Корнилов взял бутылку, разлил содержимое по широким толстостенным стаканам. Бутылка была без этикетки.
– Коллекционный?
– О да. Другой Головин не употреблял. Выписывал из лучших урожаев прошлого века. – Корнилов ощерился, что, видимо, должно было означать у него улыбку:
– От его щедрот и я, грешный, причащался.
– Быть слугой – даже не характер.. Состояние души.
– Все мы кому-то служим. До поры. Есть гордецы, что мнят себя господами, а есть практики. Когда приходит время умирать, мнения господ не спрашивают. – Корнилов подошел к массивному дубовому стулу, к которому был привязан Олег, дернул ремень у левой руки, распуская:
– И очень попрошу тебя, без фокусов.
Дарья Александровна изволят почивать в соседней комнате, и Кеша мой слабоумный приставлен к ней со строгим наставлением: коли какое неспокойствие начнется – резать ножиком Дарью ту Александровну, аки овцу. Принцесса нынче, понятно, в цене. Но и без нее можно обойтись, коли припрет. Ты понял?
– Да. Я понял.
– Ну что? Помянем душу раба грешного Александра свет Петровича?
– Он уже умер?
– Сгорел. На работе. Белым таким пламенем. – Скулы Корнилова закаменели, потом расслабились, закончил он даже дурашливо:
– Зрелище было красивое.
– Смерть не бывает красивой.
– Что из того? Мне тут недавно афоризм пришел в голову... По поводу, так сказать... Чужую смерть стоит приукрашивать, чтобы когда-нибудь не испугаться своей. – Корнилов выдохнул и выпростал свой коньяк тремя глотками, как воду.
Присел, откинулся в кресле, закурил, оплыл расслабленно, наблюдая за прихотливыми завитками табачного дыма.
Был он сейчас далеко: снег кокаина словно припорошил сущее кристалликами, придавая всему иные формы и иную ясность, а тепло алкоголя ворвалось в этот холодный, стройный мир, делая его вязким, придавая привычным вещам и понятиям вычурные позы, рисуя рискованные, причудливые, гротескные, полные пугающих полунамеков картины...
Пистолет лежал на столе ненужным блестящим предметом. Он приковывал внимание. Данилов бросил взгляд – нет, не дотянуться. Остается ждать своего часа.
Олег взял стакан, посмотрел на просвет: в полутьме коньяк казался почти черным, лишь изредка искрящийся свет вспыхивал в глубине жидкости, напоминая о солнце, когда-то давно напитавшем виноградные гроздья далекой страны, и о виноделах, превративших свет в напиток, способный дарить тепло и забвение.
Глава 93
– Когда умирает какая-нибудь знаменитость, богатый или даже великий человек, большинство «простых людей» чувствуют тайную радость и видят в этом даже высшую справедливость... Да, им недодали – почестей, славы, наград, но вот Господь проявил себя – они-то живы, а тот, блестящий, осыпанный наградами Фортуны, любовью женщин – мертв! Что может быть сладостней этого?
– То-то я погляжу, ты вырядился эдаким фертом, умник: костюм, белая сорочка, галстук, да и ходики, поди, от «Piaget»?
– Я на работе.
– Да иди ты? Налей еще выпить.
Корнилов угрюмо кивнул, пододвинул Данилову бутылку, стакан. Потянулся, хрустнув ревматичными суставчиками, и – пригорюнился прямо на глазах, оплыл.
– Странно, – произнес он хрипло. – Почему я сижу здесь с тобой? Я достиг всего, чего хотел, но мне муторно до жуткой тоски... А ты... Мне вроде бы надо велеть пристрелить тебя и убираться восвояси. И – жить дальше. А я не знаю как.
Может, ты подскажешь, герой?
– А стоит ли тебе жить дальше, Корнилов? – Данилов плеснул в стакан, сделал глоток. Нет, неудобно. Не достать. Даже если бросить бутылку в нос умнику. Да и грохот ни к чему: пес его знает, этого Кешу. Рисковать Дашей нельзя.
– Жить дальше... Вопрос риторический. Жизнь мне не то чтобы в тягость, но и милой я ее не назову. Но сердце вещует: если меня не будет, то не будет и этого мира – с цветочками, девками, долларами, завистью, склокой, похмельем, вожделением, страстью... Совсем не будет. Ни-че-ro. А я хочу послюнявить ломоть этой жизнишки теперь, хороший ломоть, и получить удовольствие ото всего: от денег, от баб, от кокаина. А сейчас вот – от беседы с тобой.
– Тебе не приходило в голову, умник, что ты вызываешь брезгливость?
Лицо Корнилова обиженно дернулось, но он быстро справился с собой.
– Ты мне любопытен, Данилов. Ведь догадываешься, что унесут тебя отсюда, скорее всего, в мешке, а сидишь, рассуждаешь, думаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152