И даже если картины уже нет перед глазами, она остается в душе. Вспомни саврасовских «Грачей», вспомни «Ночь на Днепре» Куинджи, вспомни Рафаэлеву «Мадонну», «Голубых танцовщиц» Дега или «Виноградники» Ван Гога... Звучит музыка, хотя бегут века и уходят люди... И – будет звучать.
– Так уступаешь?
– Полотно? Да. И не нужны мне твои зеленые бумажки. Во-первых, ты же понимаешь, я себе нарисую таких сколько угодно! Я снова могу писать! А во-вторых, ты сам говорил, деньги эти подлые, их нужно пропить. Мы еще не все пропили?
– Нет.
– А старались. По крайней мере, в долг я у тебя набрал столько...
– Я не даю в долг.
– Значит – просто так набрал. И – пропил, ты не сомневайся! – Он, прищурившись, снова посмотрел на картину, резюмировал:
– Да. Хороша. А раму я тебе сам подберу, из английского багета, только нужен непременно светлый, ореховый. Пусть пока без рамы постоит.
– Пусть. – Данилов помялся, но потом все же спросил:
– Ты, пожалуй, Кириллыч, не обижайся, я вообще-то далек от искусства...
– Какой – далек! Ты его чувствуешь! И – умеешь видеть. Очень редкий дар.
Очень. Уж поверь мне.
– Нет, я к тому, что... Что здесь символизирует женщину?
Ермолов смеялся громко, раскатисто, откинувшись назад и похлопывая себя по колену. Он был все в тех же широченных штанах и сейчас очень походил на запорожца, придумавшего удачный оборот для письма известному султану. Кошка съежилась неодобрительно, фыркнула и прыгнула на диван, чтобы показать, кто в доме главный.
– Данилов, ты меня уморил. Это пейзаж. Несколько экстравагантный, но пейзаж. А я говорил о живой женщине. О живой. У меня появилась хозяйка. Считай – жена. Зовут Галина. Она меня понимает.
– Да? – Данилов был удивлен безмерно. – А почему я не знаю?
– Чем ты был занят последние три недели?
– Крайние?
– Ну крайние. Чем?
– Как бы тебе сказать, Кириллыч...
– Да никак не говори. Вон, даже кошка покраснела. А я познакомился с женщиной, молодая, тридцать девять годков, и я с ней рядом – орел! Да что орел – сокол!
– "Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю..." – затянул шутливо Олег, но Ермолов подхватил серьезно, во всю мощь легких:
– "...чому ж я нэ сокил, чому ж нэ лэтаю..." Но я – снова пишу! Ты понял?
– Художник только что не пританцовывал на месте. Через секунду посерьезнел, сказал:
– Знаешь, в чем главная беда художника? В том, что его дар могут не принять или отвергнуть люди, которым он хотел подарить вот такое вот небо и такое солнце. Но это полбеды. Беда в том, что часто он одинок. Совсем одинок. И близкие, если они у него есть, нередко считают его пустым эгоистом, думающим только о себе... Но это не так, Данилов. Не так. Ермолов погрустнел:
– Внутренний мир художника требует заботы. Его заботы. Лучше и проще всего это – у Корнея Чуковского, помнишь: «Если я потону, если пойду я ко дну – что станется с ними, с моими зверями лесными...» Эта строчка пришла к нему в море, когда он заплыл слишком далеко. И он – испугался. Не за себя – за них. Ведь это только потом его Айболит или обезьянка стали живыми для всех; когда-то они жили только в нем, как ребенок в матери, и зависели от него совершенно! А ведь и в книгах, и в картинах, и в музыке – живут добрые и злые, и они, эти злые, могут победить, если художник не позаботится о добрых! И слово, и цвет, и звук – материальны абсолютно, и – как знать, насколько изменится мир, если дурные головы будут плодить в книгах, на экранах, в полотнах ущербных уродцев?.. Мне иногда страшно бывает от этого.
Внутренний мир художника требует его заботы обо всех живых. И в этом мире, мире внешнем, человек может казаться черствым, невнимательным, самовлюбленным... Чаще он еще и маску на себя примеряет для защиты всего нежного, что есть в нем, и его считают кто – высокомерным, кто – пьющим, кто – пустым, неловким и косноязычным. Жалко, что даже близкие порой его только терпят.
Ермолов опечалился было, но печаль его была мимолетной, он заговорил снова, чуть спокойнее:
– А знаешь, в чем беда всех людей, без исключения? Они все откладывают и откладывают на потом, откладывают и откладывают... А приходит «потом», и что?
Болезни, старость, безденежье и самое страшное – никакого будущего. И – ничего уже нельзя отложить, но и получить это – сил уже нет. А я – словно второе рождение обрел, ты понимаешь, Данилов? Мир снова играет красками, как в юности, но теперь у меня есть опыт показать и их глубину, и их ласку, и их непокорность, и – спокойную гармонию мудрости.
Ермолов прищурился, стал серьезен совершенно:
– Жизнь людей состоит из бесконечных одиночеств. И лишь на малый миг в жизни нам дается шанс любить... Мне повезло: я встретил женщину, которая меня жалеет. Жалеет... – повторил он раздумчиво. – Когда молод, думаешь, что жалость унизительна, а теперь... Сколько ласки в этом слове... Я уже совсем не молод, и я знаю, что говорю: нужно иметь доблесть любить, даже когда все, кажется, летит в тартарары. И мир снова обретает потерянные краски. Он словно складывается из малых частей и – образует с-частье. Счастье.
И в жизни человека происходит завершенность, свершение. – Ермолов задумался на миг. – Да. Аристотель называл это: «Единство действия и изменчивость судьбы». В изменчивости моей судьбы действие проходило лишь пунктиром, я начал правильно, а потом – путь сам собою и по моей жалкой, жадной до удовольствий воле – скривился, скурвился... Сейчас – ты же видишь по полотну, это так! – я снова обретаю единство с собою прежним. И обрету его в деле. Дай я обниму тебя, Данилов. Мне нужно идти писать.
Ермолов уже уходил, но, по обыкновению, обернулся на пороге:
– А на картину смотри. Она – теплая. В ней много солнца. А то... Глаза твои так и остались в зиме. Или – еще в зиме, или – опять. Не знаю. Помнишь у Сираха? «Признак сердца в счастии – лицо веселое, а изобретение притчей сопряжено с напряженным размышлением». Коньяк эту муку не растопит. Терпи и – пытайся согреться. Живи.
Глава 102
Олег остался один. Первым делом покормил кошку, тем более вела она себя умницей: в рассуждения о природе вещей не вмешивалась, а скромно и смиренно ожидала свой сервелат. Покончив с завтраком, села на подоконник, обернувшись хвостом, навела туалет юрким розовым язычком, щурясь с лукавой ленцой в разгулявшийся денек, скакнула за оконце и – была такова.
А Данилову никуда не захотелось. Он осмотрел свое неприбранное жилье, и ему стало стыдно. За весь промелькнувший месяц. Полотно сияло свежими красками, и даже запах его был приятен. А вот бардак в комнате... Убираться Олег начал с ленцой, а потом – увлекся. Носился по комнатам, сгребал ненужный хлам в полиэтиленовые мешки и ставил их у входа. Хлам понужнее запихивал от греха в дальнюю комнату, превращенную в подобие кладовой и гардеробной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152