Было ясно, что Комиссаров неспроста говорил эти слова. Неужели у них дошло до этого?
— Не понял, — протянул Саблин.
— А мне показалось, вы восприняли советы Геннадия Михайловича.
Главное ведь остается между слов.
— Я человек прямой, и со мной крутить не стоит. Почему вам можно верить, а Советову нельзя? Советов — мой непосредственный куратор, от него зависит политическая окраска ожидаемых в Анголе событий. На вас же нигде даже сослаться нельзя.
— Конечно, нельзя. Вас решили поддержать не потому, что кубинцам в Анголе помогать некому. На вас пал выбор как на одну из кандидатур, способных спасти отечество от развала и хаоса.
Генерал замер почти по стойке «смирно».
— Сами видите — социалистическое отечество в опасности, — тоном, не терпящим возражений, продолжал полковник. — На каждом углу говорят о военном перевороте. Но армия внутри страны деморализована. Офицеры предпочитают выходить на улицу в гражданке. Генералитет занят организацией глухой обороны от газетных писак. В стране нет боевого духа, есть болтовня и кивание друг на друга. Командование перепугано. Если завтра народ потребует от армии навести порядок — кто возглавит эту святую миссию? Генштаб?
— С ума сошли?! — сдержанность покинула генерала, и он протестующе замахал руками. Но опомнился и скромно предположил:
— В военных кругах много известных и уважаемых генералов.
— Много. Но не те. Лучший вариант — афганцы. Согласен, однако большая часть населения их уже боится в связи со всякими межрегиональными конфликтами. Считают, что люди, проливавшие кровь там, не остановятся перед выбором и здесь.
— Не думаю. Скорее, окажутся неспособны, на них давит комплекс вины. Кому охота второй раз в дураках оставаться.
— Логично, генерал. Кто же остается?
— Ну, в округах еще. Хотя могут и не поделить власть. По себе знаю. Когда командовал округом, на соседей смотрел как на конкурентов. То финансы загребут, то технику. А дислокация? — Саблин махнул рукой. — Нет, не потянут. Перессорятся.
— Кто в таком случае остается? — строго повторил Комиссаров.
Саблин нервно закурил, машинально допил коньяк, оставшийся в пузатой хрустальной рюмке, помолчал, побарабанил пальцами по столу, ударил ладонями по коленям и пружинисто встал.
— Да, задал ты мне, полковник, задачку... А где гарантии?
— Будут гарантии.
— В ЦК об этом неизвестно?
— По-моему, они достаточно провалили акций. И эту ставить под угрозу?
— А как же без них? — Саблин понял, что находится на краю горной трещины, которая, медленно раздвигаясь, грозит превратиться в ущелье. — Выходит, мы здесь, а они там? Подождите, я же коммунист...
— И я коммунист, — спокойно ответил Комиссаров. — У нас все коммунисты.
— Так как же без ЦК?
— Мы их переизберем, когда придет время.
— Мы — их? — переходя на шепот, переспросил генерал.
— Вы согласны ждать, чтобы они нас? В таком случае лично вы, генерал, практически дождались.
— Значит, моя участь решена? Но мне без партии никак невозможно...
— тяжело вздохнул Саблин.
— Вам что, Советов по нутру?
— Нет. Прохвост. Аппаратчик. Интриган.
— Кто же должен решать судьбы таких, как он?
— Очередной съезд, — убежденно отрезал генерал.
— Боюсь, до нового съезда ни они, ни мы не доживем.
— Есть такие сведения?
— Генерал... — Комиссаров развел руками.
— Ах, ну да. Понятно.
— Предлагаю связаться с Луандой.
Саблин по-бычьи наклонил голову и упрямо отказался. Комиссаров понял бессмысленность дальнейшей обработки и предложил доставить генерала в семью, а напоследок как бы невзначай уточнил: «Надеюсь, в ЦК вы больше не пойдете? По крайней мере в этот свой приезд?»
— Куда я могу сообщить о своем решении? — Саблин не собирался сдаваться даже после услышанного. Внутри клокотала буря не изведанных еще чувств и страхов, но ее волны пока не поглотили разум.
— Мы будем держать с вами связь.
Генерал поспешно уселся в машину, и ворота за ним закрылись.
Комиссаров вернулся в комнату, набрал номер телефона и доложил о сомнениях Саблина. В ответ получил приказ связаться с генералом завтра и принудить его дать приказ о начале операции. Положив трубку, Комиссаров по-хозяйски уселся за стол, налил себе фужер коньяку и, зло улыбнувшись в пустоту, залпом выпил.
НАЙДЕНОВ
Рубцов проснулся от жара. Открыл глаза и в темноте не мог сообразить, где находится. И только когда провел рукой по Нинкиной ноге, закинутой на него, понял, что дома. Жена забормотала во сне, и подполковник испуганно затих. Следовало определить, что с ним произошло. Во-первых, раз Нинка стонет, значит — жива. А вот бил ее или нет, Рубцов вспомнить не мог.
Наверное, бил, раз стонет. Во всяком случае, для этого пришел. А почему тогда она спит? Он закрыл глаза и ощутил истому во всем теле. Нинка рядом ворочалась и коротко вздыхала. Так было всегда после бурной любви. Она утверждала, что во сне переживает каждый момент их слияния, каждую отдельную боль и каждый беспощадный толчок. И пребывает в постоянном предчувствии томительного подступления того самого.
Она, Нинка, умудрялась заставлять его быть в постели на грани человеческих возможностей. Чего же ей еще не хватает? Неужели и другие мужики способны на такое? Да ни в жисть. Уж за это Рубцов ручается. Не было еще такой бабы, чтобы при прощании не шептала с придыханием о его силе и стойкости. А может, они всем так мозги полощут? Ерунда... Рубцов поэтому особо и не ревновал Нинку по-настоящему, до остервенения, зная: что бы с ней кто другой ни выделывал, все равно не дотянет до его мощи и умения. Это рождало в нем некоторую снисходительность к подгуливавшей жене.
А вообще-то, убить ее следует. Взять за теплое в испарине горло и без особого труда резко надавить всего двумя пальцами. Она вся затрепещет, широко раскроет рот, потянется к нему, взметнется, а он ласково и бережно положит обратно на подушку ее безжизненную голову. И исчезнет его позор. И больше ему никто не изменит. А вокруг начнут подвывать — хорошая была баба, за мужем пьяницей света белого не видела, отмаялась, страдалица. И решат, что задушил ее от бессилия. Жалеть начнут. Сначала ее, а после и его. Разве он переживет жалость по отношению к себе?
Рубцов искоса посмотрел на жену. В темноте различил лишь слегка белеющий профиль. Полуоткрытый рот вновь напомнил о мулате. С чего бы это сам Панов разбираться примчался? Пять суток навесил. За кого? Ах, Нинка, ну, стерва... в политику влезла, не иначе. До чего же легкомысленный народ эти женщины. Вот он лежит и прикидывает: убивать ее или простить, а она натрахалась и посапывает в свое удовольствие. Дурак ты набитый, Рубцов. Чего ее одну убивать? Если на то пошло, все их блядское племя в расход пустить следует.
Да... но жить-то тогда с кем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66
— Не понял, — протянул Саблин.
— А мне показалось, вы восприняли советы Геннадия Михайловича.
Главное ведь остается между слов.
— Я человек прямой, и со мной крутить не стоит. Почему вам можно верить, а Советову нельзя? Советов — мой непосредственный куратор, от него зависит политическая окраска ожидаемых в Анголе событий. На вас же нигде даже сослаться нельзя.
— Конечно, нельзя. Вас решили поддержать не потому, что кубинцам в Анголе помогать некому. На вас пал выбор как на одну из кандидатур, способных спасти отечество от развала и хаоса.
Генерал замер почти по стойке «смирно».
— Сами видите — социалистическое отечество в опасности, — тоном, не терпящим возражений, продолжал полковник. — На каждом углу говорят о военном перевороте. Но армия внутри страны деморализована. Офицеры предпочитают выходить на улицу в гражданке. Генералитет занят организацией глухой обороны от газетных писак. В стране нет боевого духа, есть болтовня и кивание друг на друга. Командование перепугано. Если завтра народ потребует от армии навести порядок — кто возглавит эту святую миссию? Генштаб?
— С ума сошли?! — сдержанность покинула генерала, и он протестующе замахал руками. Но опомнился и скромно предположил:
— В военных кругах много известных и уважаемых генералов.
— Много. Но не те. Лучший вариант — афганцы. Согласен, однако большая часть населения их уже боится в связи со всякими межрегиональными конфликтами. Считают, что люди, проливавшие кровь там, не остановятся перед выбором и здесь.
— Не думаю. Скорее, окажутся неспособны, на них давит комплекс вины. Кому охота второй раз в дураках оставаться.
— Логично, генерал. Кто же остается?
— Ну, в округах еще. Хотя могут и не поделить власть. По себе знаю. Когда командовал округом, на соседей смотрел как на конкурентов. То финансы загребут, то технику. А дислокация? — Саблин махнул рукой. — Нет, не потянут. Перессорятся.
— Кто в таком случае остается? — строго повторил Комиссаров.
Саблин нервно закурил, машинально допил коньяк, оставшийся в пузатой хрустальной рюмке, помолчал, побарабанил пальцами по столу, ударил ладонями по коленям и пружинисто встал.
— Да, задал ты мне, полковник, задачку... А где гарантии?
— Будут гарантии.
— В ЦК об этом неизвестно?
— По-моему, они достаточно провалили акций. И эту ставить под угрозу?
— А как же без них? — Саблин понял, что находится на краю горной трещины, которая, медленно раздвигаясь, грозит превратиться в ущелье. — Выходит, мы здесь, а они там? Подождите, я же коммунист...
— И я коммунист, — спокойно ответил Комиссаров. — У нас все коммунисты.
— Так как же без ЦК?
— Мы их переизберем, когда придет время.
— Мы — их? — переходя на шепот, переспросил генерал.
— Вы согласны ждать, чтобы они нас? В таком случае лично вы, генерал, практически дождались.
— Значит, моя участь решена? Но мне без партии никак невозможно...
— тяжело вздохнул Саблин.
— Вам что, Советов по нутру?
— Нет. Прохвост. Аппаратчик. Интриган.
— Кто же должен решать судьбы таких, как он?
— Очередной съезд, — убежденно отрезал генерал.
— Боюсь, до нового съезда ни они, ни мы не доживем.
— Есть такие сведения?
— Генерал... — Комиссаров развел руками.
— Ах, ну да. Понятно.
— Предлагаю связаться с Луандой.
Саблин по-бычьи наклонил голову и упрямо отказался. Комиссаров понял бессмысленность дальнейшей обработки и предложил доставить генерала в семью, а напоследок как бы невзначай уточнил: «Надеюсь, в ЦК вы больше не пойдете? По крайней мере в этот свой приезд?»
— Куда я могу сообщить о своем решении? — Саблин не собирался сдаваться даже после услышанного. Внутри клокотала буря не изведанных еще чувств и страхов, но ее волны пока не поглотили разум.
— Мы будем держать с вами связь.
Генерал поспешно уселся в машину, и ворота за ним закрылись.
Комиссаров вернулся в комнату, набрал номер телефона и доложил о сомнениях Саблина. В ответ получил приказ связаться с генералом завтра и принудить его дать приказ о начале операции. Положив трубку, Комиссаров по-хозяйски уселся за стол, налил себе фужер коньяку и, зло улыбнувшись в пустоту, залпом выпил.
НАЙДЕНОВ
Рубцов проснулся от жара. Открыл глаза и в темноте не мог сообразить, где находится. И только когда провел рукой по Нинкиной ноге, закинутой на него, понял, что дома. Жена забормотала во сне, и подполковник испуганно затих. Следовало определить, что с ним произошло. Во-первых, раз Нинка стонет, значит — жива. А вот бил ее или нет, Рубцов вспомнить не мог.
Наверное, бил, раз стонет. Во всяком случае, для этого пришел. А почему тогда она спит? Он закрыл глаза и ощутил истому во всем теле. Нинка рядом ворочалась и коротко вздыхала. Так было всегда после бурной любви. Она утверждала, что во сне переживает каждый момент их слияния, каждую отдельную боль и каждый беспощадный толчок. И пребывает в постоянном предчувствии томительного подступления того самого.
Она, Нинка, умудрялась заставлять его быть в постели на грани человеческих возможностей. Чего же ей еще не хватает? Неужели и другие мужики способны на такое? Да ни в жисть. Уж за это Рубцов ручается. Не было еще такой бабы, чтобы при прощании не шептала с придыханием о его силе и стойкости. А может, они всем так мозги полощут? Ерунда... Рубцов поэтому особо и не ревновал Нинку по-настоящему, до остервенения, зная: что бы с ней кто другой ни выделывал, все равно не дотянет до его мощи и умения. Это рождало в нем некоторую снисходительность к подгуливавшей жене.
А вообще-то, убить ее следует. Взять за теплое в испарине горло и без особого труда резко надавить всего двумя пальцами. Она вся затрепещет, широко раскроет рот, потянется к нему, взметнется, а он ласково и бережно положит обратно на подушку ее безжизненную голову. И исчезнет его позор. И больше ему никто не изменит. А вокруг начнут подвывать — хорошая была баба, за мужем пьяницей света белого не видела, отмаялась, страдалица. И решат, что задушил ее от бессилия. Жалеть начнут. Сначала ее, а после и его. Разве он переживет жалость по отношению к себе?
Рубцов искоса посмотрел на жену. В темноте различил лишь слегка белеющий профиль. Полуоткрытый рот вновь напомнил о мулате. С чего бы это сам Панов разбираться примчался? Пять суток навесил. За кого? Ах, Нинка, ну, стерва... в политику влезла, не иначе. До чего же легкомысленный народ эти женщины. Вот он лежит и прикидывает: убивать ее или простить, а она натрахалась и посапывает в свое удовольствие. Дурак ты набитый, Рубцов. Чего ее одну убивать? Если на то пошло, все их блядское племя в расход пустить следует.
Да... но жить-то тогда с кем?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66