— Нет, вы послушайте, послушайте! — настаивал Муха.
Мы послушали.
— И в самом деле, — озадаченно согласился Боцман.
И как бывает всегда, когда в чернильном пятне человек увидел какой-то рисунок и после этого ничего другого больше не видит, так и мы ничего больше не слышали в пронзительных криках этой вороны.
* * *
Док не звонил. На мои звонки отвечал приятный женский голос:
— Сожалеем, но абонент временно недоступен.
Тюрин сидел возле поста на Дмитровке и звонил каждые полчаса. Я отвечал ему, как справочное аэропорта:
— Ждите.
Док прорезался только в пять пятьдесят утра.
— Выезжаем, — сказал он.
— Почему не звонил?
— Не мог.
— Почему отключил мобильник?
— Там, где я был, мобильными телефонами не пользуются.
— Где ты был?
— В коридоре реанимации.
— О Господи! — сказал я. — Сомов?
— Да. Галя и Игнат со мной.
— Двести?
— Да.
* * *
«Груз двести»!
Есть ли сейчас хоть кто-то в России, кто не знает, что это значит?
* * *
— Могу я рассказать им все? — спросил Док.
— Да.
* * *
Мамаеву осталось жить два часа.
* * *
В шесть сорок позвонил Тюрин:
— Встретил. Едем.
* * *
Час двадцать осталось Мамаеву.
Час.
Сорок минут.
* * *
Я набрал номер мобильника Тюрина.
— Вы где?
— Проскочили Шереметьевку.
* * *
Не успеют.
* * *
— Пойдемте, — сказал я Артисту, Мухе и Боцману.
* * *
Мы вошли в дом.
V
Посередине просторного зала, обшитого светлым деревом, на светлом паркете стояло красивое мягкое кресло с высокой спинкой и резными деревянными подлокотниками в виде каких-то морских чудищ. В нем сидел Мамаев. Он был ничем не привязан, но сидел прямо, откинувшись к спинке, положив руки на подлокотники, держа колени вместе и глядя перед собой. Его грубое, бледное в свете туманного утра лицо было исполнено отрешенности. Полосатая пижама делала его похожим на узника тюрьмы Синг-Синг, ожидающего казни на электрическом стуле.
И это было не так уж далеко от истины.
В глубине зала, в нише-алькове, стояла необъятных размеров кровать со смятыми простынями. Рядом с креслом, в котором восседал Мамаев, на большом круглом столе в живописном беспорядке лежала еда, фрукты, стояли бутылки.
Калмыкова я увидел не сразу. Он сидел у стены в углу зала, как бы слившись со светлым деревом панелей. Сидел так, как сидят на Востоке: в позе терпеливого ожидания, привалившись к стене, обняв руками колени. Он был в сером костюме, крахмальная рубашка без галстука, расстегнутая на груди, светилась в сумраке белизной, подчеркивая серость его сухого лица.
На наше шумное появление он никак не прореагировал. Не прореагировал и Мамаев. У меня появилось ощущение, что мы вошли в музей восковых фигур, исполненных с жутковатой натуральностью.
В доме было тепло. После многочасового дежурства в сыром тумане, пронизавшего нас до костей, оказаться в сухости и тепле было верхом блаженства. Этим и воспользовался Артист.
— Тепло-то как! Как тепло! — восхищенно проговорил он. — Я уже и забыл, что может быть так тепло!
На актерском языке, как объяснял нам Артист, это называется пристройкой. Пристроиться к партнеру, чтобы общение было естественным. Или выглядело естественным, что на сцене, да и в жизни, значит практически одно и то же.
— Здорово, Константин, — обратился он к Калмыкову так, будто видел его только вчера и в нашей сегодняшней встрече нет ничего необычного. — Доброе утро, господин Мамаев.
Мамаев не шевельнулся.
— Он не отвечает на приветствия, — бесстрастно объяснил Калмыков. — Он отвечает только на прямые вопросы.
— Это удобно, — оценил Артист. — У меня есть к нему пара вопросов. Но разговаривать на голодный желудок... Красота-то какая! — воскликнул он, окинув взглядом стол. — Господин Мамаев не будет возражать, если мы слегка обедним этот натюрморт?
— Он не будет возражать, — подтвердил Калмыков.
— Я хотел бы получить разрешение от него.
— Спроси прямо.
— Пожалуй, воздержусь. Поверю тебе. А то вдруг он не разрешит? А жрать, если сказать по правде, охота. Бананы. Это хорошо. Киви. Тоже хорошо. Ананас. Замечательно!.. А это что за фрукт? — изумился Артист и обернулся к нам. — Вы только посмотрите!
В руках у него была зеленая ребристая граната Ф-1, именуемая в народе «лимонкой».
— Что это такое, господин Мамаев?
— Граната, — последовал ровный, как бы синтезированный на компьютере, ответ.
— Вам подсунули ее вместе с киви? Что делается на наших рынках, что делается! Как здесь оказался этот симпатичный фрукт?
— «Лимонка» была у него под подушкой, — ответил Калмыков.
— Ну и нервы у человека! Спать с гранатой под подушкой! Нет, на такое я не способен. Банан я, пожалуй, съем, а этот фрукт возьму с собой. Позже его употреблю. Налетайте, джентльмены! — радушно предложил Артист и взялся за банан, как бы давая понять, что свою роль он исполнил и пора бы поработать языками и нам.
— Он отвечает на все вопросы? — спросил Боцман.
— На все, — кивнул Калмыков.
— В чем, по-вашему, смысл жизни, господин Мамаев?
— На такие вопросы он не отвечает.
— А на какие отвечает?
— На конкретные. Если ты хочешь узнать у него что-то конкретное, спрашивай.
— Как ни странно, но ничего конкретного я узнать у него не хочу, — подумав, сообщил Боцман. — А ты? — спросил он у Артиста.
— Как ни странно, но я тоже.
— А у меня есть вопрос, — вмешался Муха. — Конкретный. Господин Мамаев, вы слышите, как кричат за окном птицы?
— Слышу.
— Что это за птицы?
— Вороны.
— Что, по-вашему, кричит эта? Вот эта, эта!
— Блядь, блядь.
— А вы говорите, что у меня извращенный слух! — укорил Муха. — Нормальный у меня слух!
— И долго он будет в таком состоянии? — поинтересовался Артист.
— Уже недолго, — ответил Калмыков и посмотрел на часы.
* * *
Семь тридцать.
* * *
— Ты ждешь восьми? — спросил я.
— Да.
— Ждешь, не поступит ли отмена приказа?
— Да.
— Она не поступит.
Я ожидал вопроса «Почему?», но Калмыков молчал.
— Приказ не будет отменен, потому что его некому отменить, — объяснил я. — Сегодня утром Буров был убит в своем кабинете. Через двадцать минут после того, как сбросил на твой пейджер приказ «Приступайте».
— Приказ отдан.
— Что ты будешь делать после этого?
— Не имеет значения.
— Тебя поймают. Рано или поздно.
— Не имеет значения.
— Для кого?
— Для меня.
— А для твоей жены? Для твоего сына?
Калмыков не ответил.
— Ты считаешь, что не можешь разрушить их жизнь, — сказал я. — Ты ошибаешься. Ты ее уже разрушил.
Он посмотрел на часы и встал.
— Вам лучше уйти.
— Никуда мы не уйдем! — заявил я. Но тут же почувствовал, как какая-то сила, как течение сильной реки, оттесняет меня к выходу. И тогда я заорал, понимая, что это последняя возможность исправить огромную, чудовищную жизненную несправедливость, которая совершалась на наших глазах:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68