Ах, расстреляли дюжину поджигателей! А сейчас что? Вы видели, что сделали с нашим городом? Помните развалины, где мы с вами познакомились? А вам те рассказывали, как здесь уничтожили евреев? Где же ваш знаменитый прогресс? И это мир, который «стал лучше »?
Объезд наконец кончился. Они выбрались на готовый участок шоссе, обогнали несколько тяжелых крытых грузовиков. В приоткрытое с Таниной стороны окно туго ударил горячий сквозной ветер.
– Я понимаю вашу точку зрения, Татьяна Викторовна, – сказал наконец Болховитинов, – но согласиться с ней – воля ваша – не могу. Мы немного по-разному представляем себе этот прогресс в графическом выражении. Вам кажется, что это должна быть восходящая прямая, где каждая данная точка находится выше предшествующей. Приблизительно так, да? А вы представьте себе не прямую, а ломаную. Тогда, если рассматривать отдельные отрезки, они могут оказаться как восходящими, так и нисходящими, но вся линия в целом идет вверх. Вы сейчас берете один короткий отрезок – полтораста лет; я готов с вами согласиться: на этом отрезке человечество потеряло многое. Многое и достигнуто, не будем забывать об этом, но допустим, что главное утрачено. Назовем это человечностью. Назовем это мягкостью нравов. Назовем это терпимостью – политической, религиозной, какой угодно. Но ведь это только один отрезок! А возьмите их несколько – вы сразу увидите, что эта ломаная, зазубренная, очень нескладная линия все же упрямо стремится вверх. Разве нет? Но несомненно, Татьяна Викторовна. Несомненно! Вы сравниваете наш век с девятнадцатым; хорошо, сравните его с четырнадцатым...
– Почему тогда уж не с Вавилоном?
– Можно и с Вавилоном. С любой исторической эпохой. Сравните наше время с любым, выхваченным из истории наугад, и вы увидите, что нравы смягчились, человечности стало больше, больше терпимости, больше знаний. Нет, вы зря отрицаете прогресс, Татьяна Викторовна...
Машина шла теперь на большой скорости, – под колесами с ровным гулом проносилась гладкая поверхность шоссе, торопливо мелькая навстречу черными поперечными линиями.
– Какова дорожка? – спросил Болховитинов. – Шик!
– Меня не приводят в восторг немецкие достижения, – Сказала Таня сухо.
– Напрасно в данном случае. Это не немецкая дорога, Татьяна Викторовна. Эта дорога построена на русской земле, русскими руками. Если тут и замешано несколько немецких инженеров, то это не должно вас смущать. Все ваши заводы в начале тридцатых годов тоже строились иностранцами.
– Тех мы приглашали! А эти пришли незваные. По-моему, есть небольшая разница?
– О да, совсем небольшая – применительно к этой дороге. Немцы уйдут, Татьяна Викторовна, а дорога-то останется. Вы думаете, я не учитывал этого, подписывая контракт с «Вернике»?
– Вы, я вижу, патриот.
– Изволите шутить, Татьяна Викторовна, а тема не из шуточных...
– Простите, я не хотела сказать ничего обидного. Вы можете остановиться на минутку?
Болховитинов сбросил газ и выключил сцепление; машина мягко зашелестела покрышками, сворачивая к обочине.
– У меня закружилась голова, – извиняющимся тоном объяснила Таня, открывая дверцу. – Постоим немного, если вы не торопитесь...
Они вышли на шоссе. Сейчас здесь было тихо, почти безветренно, ярко светило солнце с уже по-сентябрьски блеклого неба. Длинная сверкающая паутинка зацепилась, пролетая, за Танины волосы. По направлению к городу промчался в сопровождении мотоциклистов низкий длинный, забрызганный грязью «хорьх» какого-то высокого начальства. Таня задумчиво посмотрела ему вслед, нюхая сорванную на обочине серебристую веточку полыни.
– Может быть, из самого Берлина едет, – сказала она.
– Возможно, – согласился Болховитинов.
– А эта дорога идет прямо туда?
– Ну, в общем, да. Дальше она смыкается с сетью имперских автомобильных дорог. Вы же видите, это капитальная штука. – Он сделал широкий жест, словно приглашая полюбоваться своим творением. – Немецкий стандарт для стратегических автострад второй категории, с девятиметровой проезжей частью.
– О-о, – сказала Таня. – Девять метров, подумайте. Это что – асфальт?
Она присела на корточки и потрогала пальцем шершавую серую поверхность.
– Никак нет, бетон. Сплошная плита армированного бетона толщиной в шестьсот пятьдесят миллиметров. Точнее сказать, плиты. Видите эти черные полосы? Это термокомпенсационные швы между отдельными плитами. Асфальт! – Он рассмеялся. – Помилуйте, это ведь «панцер-штрассе» – дорога, рассчитанная на скоростное движение тяжелых танков. От асфальта, Татьяна Викторовна, здесь через месяц эксплуатации остались бы рожки да ножки...
Теперь только бы не забыть! Смыкается с сетью имперских дорог, это первое. Второе – рассчитана на скоростное прохождение танков. Тяжелых танков. Ширина – девять метров, покрытие – бетон, толщина покрытия – шестьдесят пять сантиметров. Стратегическая автострада второй категории, одним словом. Только бы не забыть цифры, это всегда самое сложное. Девять на шестьдесят пять. Девять на шестьдесят пять...
Колонна, которую они обогнали полчаса назад, настигла их теперь, проревела мимо, отравив чистый степной воздух перегаром синтетического бензина. Потом навстречу показалась другая, – огромные тупорылые «фиаты» громыхали один за одним бесконечной вереницей, камуфлированные увядшими ветками, неряшливо заваленные поклажей, облепленные черной орущей солдатней. Итальянцы пели, выкрикивали что-то, перегибаясь через борта машин, делали непристойные жесты. Болховитинов открыл дверцу, Таня нырнула внутрь, провожаемая свистом и воплями с пролетающих мимо «фиатов».
– Мы вот говорили о наполеоновских войнах, – весело, с немного неестественным оживлением заговорил он, – сейчас я вас удивлю...
Он достал блокнот, раскрыл его на чистой странице и положил на сиденье между собой и Таней.
– Вы знаете, существует какая-то странная зависимость между основными датами биографии Наполеона и Гитлера. Вы ничего об этом не слышали?
– Нет, никогда. – Таня пожала плечами. – Какая же может быть зависимость?
– Очень странная, – повторил Болховитинов. – Я вам сейчас ее продемонстрирую. Вот смотрите, начнем с события, которое в обоих случаях так или иначе подготовило почву для прихода к власти и Наполеона, и Гитлера. Когда произошла французская революция?
– Ну... в тысяча семьсот восемьдесят девятом.
Болховитинов достал карандаш и записал на странице год.
– А революция в Германии?
– В восемнадцатом, кажется?
– Совершенно верно. Итак, рядом с цифрой 1789 я пишу 1918. Сколько лет разницы?
Таня сморщила нос, считая в уме, и не совсем уверенно сказала:
– Кажется, сто двадцать девять.
– Правильно. Вы помните, в каком году Наполеон пришел к власти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
Объезд наконец кончился. Они выбрались на готовый участок шоссе, обогнали несколько тяжелых крытых грузовиков. В приоткрытое с Таниной стороны окно туго ударил горячий сквозной ветер.
– Я понимаю вашу точку зрения, Татьяна Викторовна, – сказал наконец Болховитинов, – но согласиться с ней – воля ваша – не могу. Мы немного по-разному представляем себе этот прогресс в графическом выражении. Вам кажется, что это должна быть восходящая прямая, где каждая данная точка находится выше предшествующей. Приблизительно так, да? А вы представьте себе не прямую, а ломаную. Тогда, если рассматривать отдельные отрезки, они могут оказаться как восходящими, так и нисходящими, но вся линия в целом идет вверх. Вы сейчас берете один короткий отрезок – полтораста лет; я готов с вами согласиться: на этом отрезке человечество потеряло многое. Многое и достигнуто, не будем забывать об этом, но допустим, что главное утрачено. Назовем это человечностью. Назовем это мягкостью нравов. Назовем это терпимостью – политической, религиозной, какой угодно. Но ведь это только один отрезок! А возьмите их несколько – вы сразу увидите, что эта ломаная, зазубренная, очень нескладная линия все же упрямо стремится вверх. Разве нет? Но несомненно, Татьяна Викторовна. Несомненно! Вы сравниваете наш век с девятнадцатым; хорошо, сравните его с четырнадцатым...
– Почему тогда уж не с Вавилоном?
– Можно и с Вавилоном. С любой исторической эпохой. Сравните наше время с любым, выхваченным из истории наугад, и вы увидите, что нравы смягчились, человечности стало больше, больше терпимости, больше знаний. Нет, вы зря отрицаете прогресс, Татьяна Викторовна...
Машина шла теперь на большой скорости, – под колесами с ровным гулом проносилась гладкая поверхность шоссе, торопливо мелькая навстречу черными поперечными линиями.
– Какова дорожка? – спросил Болховитинов. – Шик!
– Меня не приводят в восторг немецкие достижения, – Сказала Таня сухо.
– Напрасно в данном случае. Это не немецкая дорога, Татьяна Викторовна. Эта дорога построена на русской земле, русскими руками. Если тут и замешано несколько немецких инженеров, то это не должно вас смущать. Все ваши заводы в начале тридцатых годов тоже строились иностранцами.
– Тех мы приглашали! А эти пришли незваные. По-моему, есть небольшая разница?
– О да, совсем небольшая – применительно к этой дороге. Немцы уйдут, Татьяна Викторовна, а дорога-то останется. Вы думаете, я не учитывал этого, подписывая контракт с «Вернике»?
– Вы, я вижу, патриот.
– Изволите шутить, Татьяна Викторовна, а тема не из шуточных...
– Простите, я не хотела сказать ничего обидного. Вы можете остановиться на минутку?
Болховитинов сбросил газ и выключил сцепление; машина мягко зашелестела покрышками, сворачивая к обочине.
– У меня закружилась голова, – извиняющимся тоном объяснила Таня, открывая дверцу. – Постоим немного, если вы не торопитесь...
Они вышли на шоссе. Сейчас здесь было тихо, почти безветренно, ярко светило солнце с уже по-сентябрьски блеклого неба. Длинная сверкающая паутинка зацепилась, пролетая, за Танины волосы. По направлению к городу промчался в сопровождении мотоциклистов низкий длинный, забрызганный грязью «хорьх» какого-то высокого начальства. Таня задумчиво посмотрела ему вслед, нюхая сорванную на обочине серебристую веточку полыни.
– Может быть, из самого Берлина едет, – сказала она.
– Возможно, – согласился Болховитинов.
– А эта дорога идет прямо туда?
– Ну, в общем, да. Дальше она смыкается с сетью имперских автомобильных дорог. Вы же видите, это капитальная штука. – Он сделал широкий жест, словно приглашая полюбоваться своим творением. – Немецкий стандарт для стратегических автострад второй категории, с девятиметровой проезжей частью.
– О-о, – сказала Таня. – Девять метров, подумайте. Это что – асфальт?
Она присела на корточки и потрогала пальцем шершавую серую поверхность.
– Никак нет, бетон. Сплошная плита армированного бетона толщиной в шестьсот пятьдесят миллиметров. Точнее сказать, плиты. Видите эти черные полосы? Это термокомпенсационные швы между отдельными плитами. Асфальт! – Он рассмеялся. – Помилуйте, это ведь «панцер-штрассе» – дорога, рассчитанная на скоростное движение тяжелых танков. От асфальта, Татьяна Викторовна, здесь через месяц эксплуатации остались бы рожки да ножки...
Теперь только бы не забыть! Смыкается с сетью имперских дорог, это первое. Второе – рассчитана на скоростное прохождение танков. Тяжелых танков. Ширина – девять метров, покрытие – бетон, толщина покрытия – шестьдесят пять сантиметров. Стратегическая автострада второй категории, одним словом. Только бы не забыть цифры, это всегда самое сложное. Девять на шестьдесят пять. Девять на шестьдесят пять...
Колонна, которую они обогнали полчаса назад, настигла их теперь, проревела мимо, отравив чистый степной воздух перегаром синтетического бензина. Потом навстречу показалась другая, – огромные тупорылые «фиаты» громыхали один за одним бесконечной вереницей, камуфлированные увядшими ветками, неряшливо заваленные поклажей, облепленные черной орущей солдатней. Итальянцы пели, выкрикивали что-то, перегибаясь через борта машин, делали непристойные жесты. Болховитинов открыл дверцу, Таня нырнула внутрь, провожаемая свистом и воплями с пролетающих мимо «фиатов».
– Мы вот говорили о наполеоновских войнах, – весело, с немного неестественным оживлением заговорил он, – сейчас я вас удивлю...
Он достал блокнот, раскрыл его на чистой странице и положил на сиденье между собой и Таней.
– Вы знаете, существует какая-то странная зависимость между основными датами биографии Наполеона и Гитлера. Вы ничего об этом не слышали?
– Нет, никогда. – Таня пожала плечами. – Какая же может быть зависимость?
– Очень странная, – повторил Болховитинов. – Я вам сейчас ее продемонстрирую. Вот смотрите, начнем с события, которое в обоих случаях так или иначе подготовило почву для прихода к власти и Наполеона, и Гитлера. Когда произошла французская революция?
– Ну... в тысяча семьсот восемьдесят девятом.
Болховитинов достал карандаш и записал на странице год.
– А революция в Германии?
– В восемнадцатом, кажется?
– Совершенно верно. Итак, рядом с цифрой 1789 я пишу 1918. Сколько лет разницы?
Таня сморщила нос, считая в уме, и не совсем уверенно сказала:
– Кажется, сто двадцать девять.
– Правильно. Вы помните, в каком году Наполеон пришел к власти?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154