Я согласна на любую зарплату, а делать буду что угодно – паять, пилить напильником. Я хорошо умею пилить, а у Люси все старые ножи напильником заточила, правда...
– Нету у нас в мастерской свободных мест, – сказал Кривошеин, не глядя на нее.
Таня сразу умолкла. По тону, каким это было сказано, она сразу поняла, что дальнейший разговор совершенно бесполезен; но тут же она сообразила, что сейчас рушится ее последняя, в полном смысле слова последняя, надежда. Не может быть. Конечно, он просто не понял ее!
– Леша, пойми, – я, наверное, не так начала говорить, и тебе показалось, что это все пустяки, – но ты пойми, Леша: когда уедет Попандопуло, я окажусь в совершенно безвыходном положении. Сейчас всех, кто не имеет постоянной работы, отправляют в Германию, ты же знаешь...
– Я знаю.
– ...А если не в Германию, то здесь могут послать куда угодно – уборщицей, или... Скоро, говорят, будут посылать в эти госхозы , а там уж совсем каторга...
– Послушай, Николаева. Зря ты мне все это объясняешь, я ведь не первый день в оккупации. Я тебе ничем не могу помочь сейчас. Никто тебя в мастерскую не возьмет, и не потому, что у нас мало работы, а просто нам этого не разрешат. Немцы ведь не дураки, они прекрасно знают, сколько народу прячется по таким местам от трудовой повинности. У нас, кроме Глушко да меня, все инвалиды, я достал себе липовую медицинскую справку о непригодности к тяжелой работе, ну а Глушко они терпят, мы их убедили, что в мастерской должен быть хоть один здоровый парень. Понимаешь, как обстоит дело? Ты подожди, не паникуй раньше времени, что-нибудь сообразим. Вернее всего действовать через врачей, пусть придумают тебе какую-нибудь хворь...
Он на ходу взял ее за плечо, повернул к себе лицом и неодобрительно хмыкнул:
– Вид у тебя не очень-то болезненный, вот беда.
– Господи, Леша, как будто я виновата! Ну хочешь, я перестану есть?
– Правильно, замори себя голодом, вот и решение.
– Нет, я серьезно: буду есть совсем-совсем капельку, может, побледнею, зачахну. Говорят, уксус хорошо пить в таких случаях.
– Ты давай не паникуй, – повторил Кривошеин. – На съедение мы тебя не отдадим, факт. Врача надо найти подходящего, вот в чем загвоздка... За ними сейчас тоже следят – будь спокоен. Тех немногих врачей, на которых мы безусловно можем рассчитывать, лучше держать в резерве, как эн-зе, – когда уж человека из самых когтей нужно вырывать...
– Лешенька, меня уже очень скоро придется вырывать из когтей, правда, – жалобно сказала Таня.
– Ладно, ладно, вот тогда и подумаем. Жулик твой не завтра ведь уезжает? Ну так чего тебе! Хорошо, что сказала заранее, я подумаю тут, посоветуюсь кое с кем. А он сам ничего не может тебе посоветовать? У него ведь такие связи.
– Он уже посоветовал, – фыркнула Таня. – Два варианта на выбор, один другого роскошнее! Первый – сочетаться фиктивным браком и вместе ехать в Одессу. Там якобы он вернет мне свободу.
– Во как, – ухмыльнулся Кривошеин, – ты глянь. А второй?
– Второй еще лучше. Поступить машинисткой в гебитскомиссариат. Представляешь? Еще уговаривает – никто, говорит, к вам не подступится, будете застрахованы от всех неприятностей...
Кривошеин буркнул что-то неопределенное. Они дошли до соборного скверика и вошли в ограду; Кривошеин продолжал молчать, и Таня вдруг сообразила, какую глупость сделала, рассказав ему о предложениях Попандопуло. Ведь даже первое – насчет Одессы – компрометирует ее в глазах всякого честного человека. А уж о втором и говорить нечего!
Она раскрыла рот, чтобы сказать что-нибудь в свое оправдание, но тут же поняла, что оправдываться нечем. Если тебя рекомендуют на работу в оккупационную администрацию, значит, в глазах всех ты уже стала потенциальной предательницей, изменницей Родины. А предложение насчет фиктивного брака – как мерзко и двусмысленно выглядит оно со стороны! И она, как дура, взяла и все выложила, погубила, себя в глазах Кривошеина, Глушко, всех... Зачем было пускаться в идиотскую откровенность, – ведь она отказалась от обоих предложений без секунды колебания, совесть ее чиста, но теперь как это доказать?
Холодея от ужаса и отчаяния, она шла рядом с Кривошеиным, хотя идти было уже некуда и незачем продолжать разговор. Когда он остановился и, оглядевшись, жестом пригласил ее к скамейке, она съежилась словно в ожидании удара.
– Давай-ка это хорошенько обсудим, – сказал Кривошеин и достал из кармана потертую жестяную коробку. – Машинисткой, говоришь, в гебитскомиссариат...
Он открыл коробку, достал листок газетной бумаги, согнул желобком и натрусил в него зеленоватое крошево самосада. Таня, сидя рядом, как загипнотизированная наблюдала за его пальцами. При последнем слове она вздрогнула и подняла на него умоляющие глаза.
– Леша, я тебе даю честное комсомольское, что никогда и ничем не дала ни малейшего, ну никакого совершенно повода, – заговорила она быстро, сбиваясь от волнения и страха быть непонятой. – Я совершенно не...
– Постой ты, не тараторь, – сказал Кривошеин и неторопливо облизал самокрутку, – Какой дурак говорит, что ты дала повод? Послушай, а ты что – печатаешь на машинке?
– Нет, конечно! Откуда?
– Как же он тебя хочет устроить машинисткой?
– Ну, он сказал, что достанет машинку, чтобы я попрактиковалась. Говорит, там необязательно знать это хорошо. Леша, как он только мог вообразить, что я на такое...
– Да погоди ты! Я вот что подумал, Николаева...
Он не договорил и задумался, поглядывая на ржавый купол соборной колокольни, возвышающейся над черными, усыпанными шапками грачиных гнезд, сучьями по-весеннему голых вязов. Несколько листов обшивки купола было сорвано, и выгнутые ребра каркаса четко рисовались на фоне вечереющего неба.
– Грачи скоро прилетят, – сказал он неожиданно. – Гаму будет! Помню, году в тридцатом мы тут на пасху верующим мозги вправляли, ночью, поздно уж было. Они там внутри пошабашили, выходят наружу с крестным ходом – вроде демонстрация такая, крест несут здоровенный, хоругви, а мы со всех райкомов мобилизнули ребят погорластее, выстроили вон там вокруг церкви, да как урежем хором: «Не надо нам монахов, не надо нам попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов», – умора, да и только. А я пострадал тогда: высунулся вперед, поглядеть, что это там поп над крашеными яичками колдует, а бабка мне р-раз клюкой по загривку, да здорово так, – я думал, черт, перешибла мне позвоночник. Долго чего-то там болело, головы не мог повернуть...
Кривошеин замолчал, улыбаясь воспоминаниям, потом вздохнул и раскурил забытую самокрутку.
– Да, хорошее было время, Николаева. Первая пятилетка... Ребята на Магнитку уезжали, на Сталинградский тракторный, на Днепрострой... Ты-то не видела всего этого, только по книгам знаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154
– Нету у нас в мастерской свободных мест, – сказал Кривошеин, не глядя на нее.
Таня сразу умолкла. По тону, каким это было сказано, она сразу поняла, что дальнейший разговор совершенно бесполезен; но тут же она сообразила, что сейчас рушится ее последняя, в полном смысле слова последняя, надежда. Не может быть. Конечно, он просто не понял ее!
– Леша, пойми, – я, наверное, не так начала говорить, и тебе показалось, что это все пустяки, – но ты пойми, Леша: когда уедет Попандопуло, я окажусь в совершенно безвыходном положении. Сейчас всех, кто не имеет постоянной работы, отправляют в Германию, ты же знаешь...
– Я знаю.
– ...А если не в Германию, то здесь могут послать куда угодно – уборщицей, или... Скоро, говорят, будут посылать в эти госхозы , а там уж совсем каторга...
– Послушай, Николаева. Зря ты мне все это объясняешь, я ведь не первый день в оккупации. Я тебе ничем не могу помочь сейчас. Никто тебя в мастерскую не возьмет, и не потому, что у нас мало работы, а просто нам этого не разрешат. Немцы ведь не дураки, они прекрасно знают, сколько народу прячется по таким местам от трудовой повинности. У нас, кроме Глушко да меня, все инвалиды, я достал себе липовую медицинскую справку о непригодности к тяжелой работе, ну а Глушко они терпят, мы их убедили, что в мастерской должен быть хоть один здоровый парень. Понимаешь, как обстоит дело? Ты подожди, не паникуй раньше времени, что-нибудь сообразим. Вернее всего действовать через врачей, пусть придумают тебе какую-нибудь хворь...
Он на ходу взял ее за плечо, повернул к себе лицом и неодобрительно хмыкнул:
– Вид у тебя не очень-то болезненный, вот беда.
– Господи, Леша, как будто я виновата! Ну хочешь, я перестану есть?
– Правильно, замори себя голодом, вот и решение.
– Нет, я серьезно: буду есть совсем-совсем капельку, может, побледнею, зачахну. Говорят, уксус хорошо пить в таких случаях.
– Ты давай не паникуй, – повторил Кривошеин. – На съедение мы тебя не отдадим, факт. Врача надо найти подходящего, вот в чем загвоздка... За ними сейчас тоже следят – будь спокоен. Тех немногих врачей, на которых мы безусловно можем рассчитывать, лучше держать в резерве, как эн-зе, – когда уж человека из самых когтей нужно вырывать...
– Лешенька, меня уже очень скоро придется вырывать из когтей, правда, – жалобно сказала Таня.
– Ладно, ладно, вот тогда и подумаем. Жулик твой не завтра ведь уезжает? Ну так чего тебе! Хорошо, что сказала заранее, я подумаю тут, посоветуюсь кое с кем. А он сам ничего не может тебе посоветовать? У него ведь такие связи.
– Он уже посоветовал, – фыркнула Таня. – Два варианта на выбор, один другого роскошнее! Первый – сочетаться фиктивным браком и вместе ехать в Одессу. Там якобы он вернет мне свободу.
– Во как, – ухмыльнулся Кривошеин, – ты глянь. А второй?
– Второй еще лучше. Поступить машинисткой в гебитскомиссариат. Представляешь? Еще уговаривает – никто, говорит, к вам не подступится, будете застрахованы от всех неприятностей...
Кривошеин буркнул что-то неопределенное. Они дошли до соборного скверика и вошли в ограду; Кривошеин продолжал молчать, и Таня вдруг сообразила, какую глупость сделала, рассказав ему о предложениях Попандопуло. Ведь даже первое – насчет Одессы – компрометирует ее в глазах всякого честного человека. А уж о втором и говорить нечего!
Она раскрыла рот, чтобы сказать что-нибудь в свое оправдание, но тут же поняла, что оправдываться нечем. Если тебя рекомендуют на работу в оккупационную администрацию, значит, в глазах всех ты уже стала потенциальной предательницей, изменницей Родины. А предложение насчет фиктивного брака – как мерзко и двусмысленно выглядит оно со стороны! И она, как дура, взяла и все выложила, погубила, себя в глазах Кривошеина, Глушко, всех... Зачем было пускаться в идиотскую откровенность, – ведь она отказалась от обоих предложений без секунды колебания, совесть ее чиста, но теперь как это доказать?
Холодея от ужаса и отчаяния, она шла рядом с Кривошеиным, хотя идти было уже некуда и незачем продолжать разговор. Когда он остановился и, оглядевшись, жестом пригласил ее к скамейке, она съежилась словно в ожидании удара.
– Давай-ка это хорошенько обсудим, – сказал Кривошеин и достал из кармана потертую жестяную коробку. – Машинисткой, говоришь, в гебитскомиссариат...
Он открыл коробку, достал листок газетной бумаги, согнул желобком и натрусил в него зеленоватое крошево самосада. Таня, сидя рядом, как загипнотизированная наблюдала за его пальцами. При последнем слове она вздрогнула и подняла на него умоляющие глаза.
– Леша, я тебе даю честное комсомольское, что никогда и ничем не дала ни малейшего, ну никакого совершенно повода, – заговорила она быстро, сбиваясь от волнения и страха быть непонятой. – Я совершенно не...
– Постой ты, не тараторь, – сказал Кривошеин и неторопливо облизал самокрутку, – Какой дурак говорит, что ты дала повод? Послушай, а ты что – печатаешь на машинке?
– Нет, конечно! Откуда?
– Как же он тебя хочет устроить машинисткой?
– Ну, он сказал, что достанет машинку, чтобы я попрактиковалась. Говорит, там необязательно знать это хорошо. Леша, как он только мог вообразить, что я на такое...
– Да погоди ты! Я вот что подумал, Николаева...
Он не договорил и задумался, поглядывая на ржавый купол соборной колокольни, возвышающейся над черными, усыпанными шапками грачиных гнезд, сучьями по-весеннему голых вязов. Несколько листов обшивки купола было сорвано, и выгнутые ребра каркаса четко рисовались на фоне вечереющего неба.
– Грачи скоро прилетят, – сказал он неожиданно. – Гаму будет! Помню, году в тридцатом мы тут на пасху верующим мозги вправляли, ночью, поздно уж было. Они там внутри пошабашили, выходят наружу с крестным ходом – вроде демонстрация такая, крест несут здоровенный, хоругви, а мы со всех райкомов мобилизнули ребят погорластее, выстроили вон там вокруг церкви, да как урежем хором: «Не надо нам монахов, не надо нам попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов», – умора, да и только. А я пострадал тогда: высунулся вперед, поглядеть, что это там поп над крашеными яичками колдует, а бабка мне р-раз клюкой по загривку, да здорово так, – я думал, черт, перешибла мне позвоночник. Долго чего-то там болело, головы не мог повернуть...
Кривошеин замолчал, улыбаясь воспоминаниям, потом вздохнул и раскурил забытую самокрутку.
– Да, хорошее было время, Николаева. Первая пятилетка... Ребята на Магнитку уезжали, на Сталинградский тракторный, на Днепрострой... Ты-то не видела всего этого, только по книгам знаешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154