Это нехороший бар, неправильный. Он так одинок тут в своей идеальной рубашке, галстуке, пиджаке и кейсе. Как на ладони. Он садится к стойке, сквозь грозовые табачные облака оглядывается.
ОНИ — повсюду, со всех сторон.
Он встречает изумление в мутных от пива глазах одутловатых пролов, издевательство в мутных от анаши глазах бритоголовых гопников, презрение в весело-недобрых глазах растатуированных байкеров, профессиональный интерес в прищуренных глазах недвусмысленных уголовников.
Ухмыляясь пренебрежительно, он отворачивается к бармену, перенимает у него из руки баночку энерджайзера характерной красно-черной расцветки. Видно название продукта: “FireWall”. Чпок! — баночка вскрыта, на экране — слоган “Nothing Can Get At You”, перетолмаченный вслух: “Тебя ничто не проймет!”
Я наконец поднимаюсь, и наконец делаю эти полтора шага, и сгребаю пульт со стола. Реклама, бля. Двигатель торговли… Вот — гораздо лучше. Не участвуйте в делах Тьмы.
Это они так творчески обыгрывают происхождение названия. FireWall — это же вроде совокупность защитных, против взлома, программ, компьютерная иммунная система (то, что у киберпанков, в “Нейроманте” каком-нибудь, именовалось прямо противоположным образом — “лед”, ICE)… Не глядя, кидаю пульт через плечо (попадет на диван, не попадет), тяну сигарету из пачки. Зажигалка?… Нет зажигалки. Опять нет зажигалки…
Мокрая, многообразно подсвеченная чернота. Блестит все: слизистые останки снежных бугров, теперь уже темных и твердых, стеклянных; асфальт; грязе-травяная каша; машины, разнящиеся не цветом, а лишь тональностью блеска; голые деревья, словно добравшие кривизны и приобретшие некоторую хоррорную зловещесть с привкусом категории B; гигантские рябоватые от мороси лужи, возводящие в квадрат тревожную осмысленность морзянки неправдоподобно часто загорающихся (всегда другим оттенком: зеленоватым, желтоватым, синеватым, красноватым) и гаснущих окон девятиэтажки напротив, внезапную решительность разражающейся дальним светом неподвижной еще “мыльницы” у бордюра, наглядную условность геометрической абстракции, реализуемую алой точкой сигаретного огонька чуть обок маленького бесполого силуэта, неразличимого навершия его. В туманной бороде единственного живого фонаря толкутся дождевые вши.
Вот же она, зажигалка… Несколько раз щелкаю, тупо глядя на рождающийся и пропадающий язычок. Стряхиваю с пальцев табачные крошки. Россыпь их и клочья фильтра — на подоконнике.
Вот так это и бывает. Ни с чего. На пустом месте.
И ушла, значит… Ну-ну.
То есть, как выясняется, совсем не на пустом месте. Таким вот интересным образом — выясняется… со спецэффектами… И очень даже с чего.
Щелк… — пламя… — щелк.
Сам ведь виноват, чего уж там. Ведь тебя слишком все устраивало, да? — то, как все выглядело. Видимость такого… свободного союза независимых индивидов. Это было самое то — для тебя… Только этого не было.
Да, я отдаю себе отчет — моя вина в конечном счете, мой косяк.
Не надо было закрывать глаза, замалчивать какие-то принципиальные вещи, давать раздражению копиться подспудно. Ведь всегда рано или поздно прорывает. И чем дольше копится, тем… Н-да.
Но зачем она-то так долго — почти два года, е-мое… — играла в эту игру?… Да ясно, зачем. Во-первых, ради того, чтоб быть с тобой. Она, видишь ли, любит тебя… Конечно, она с самого начала понимала, чувствовала, что ты такой… кот, который гуляет сам по себе. Бойцовый Кот, бля, боевая единица… Ну, и она же тоже, в конце концов, — девочка гордая. Привыкшая к роли самостоятельной деловой вумен… О’кей, независимость так независимость, все по взаимному согласию, но без чрезмерных взаимных обязательств…
Видит бог, она значит для меня очень много. Больше, чем значил кто-либо когда-либо (ну, не знаю, родителей не считая). Только засада в том, что меня на самом деле имевшийся статус кво устраивал как нельзя больше. А ее — на самом деле — нет.
Может, она и сама долго себе в этом отчет не отдавала (гордая!). Только к концу второго года не выдержала…
Ну, не будем валить на нее одну. Я в последнее время вон тоже (почему “тоже”? — я как раз-таки в первую очередь!) хожу не в самом мирном и чутком расположении духа (с чего бы, интересно?…) — так что, хм… сдетонировало.
(…Тут наверняка сказалось то, что я ее грузить неприятностями своими и непонятками сознательно избегал. В общем, ничего ей не говорил. Но чувствовать-то она, конечно, чувствовала, что что-то не так, — и вообще, я ходил мрачный-запаренный, весь в своих проблемах, не до нее мне было… А почему я, если уж на то пошло, ничего ей не говорил? ЕЙ? Уж кому бы, казалось бы… Лере вон говорил, а ей — нет. Как про деловое предложение с ТВ-3 — словно она и тут бы не поняла… Как тебе самому кажутся какими-то неприятно-чуждыми ее дела на работе, истории, происходящие с ее знакомыми… Да, брат, не ври себе: проблема зрела давно уже, и проблема довольно масштабная…)
СЕРЬЕЗНЫЕ ОТНОШЕНИЯ. Ей это надоело — не подростки уже, дескать, — ей нужны “серьезные отношения”. Ф-ф-ф… Ладно-ладно, гос-сди, понятно же все… Баба. Любой бабе, наверное, в конечном итоге нужно это: семья, блин… муж, дети…
Семья! “Я человек семейный”, — извиняясь, с некой грустной самоиронией (но и с каким-то внутренним крайним самодовольством! — подспудным, для собственного пользования, но и другими при желании ощутимым) повадился когда-то приговаривать Джеф, сваливая — трезвым — со всех пацанских пьянок, едва они успевали начаться. Мы, конечно, ржали. С превосходственной жалостью. Только чем дольше я за ним наблюдал, за его эволюцией: компанейской, профессиональной, всякой прочей — тем больше ощущал — причем там, на каком-то стихийно-рефлекторном этаже — натуральные, прости уж, Женька, ужас и отчуждение.
Я не хочу быть таким: умным, талантливым, безнадежным неудачником в двадцать четыре года.
Когда меня спрашивают, не подумываю ли я завести семью, для меня это звучит точно так же, как вопрос, не подумываю ли я отрезать себе ногу. И апелляция к тому, что, ну, так же делают все, осмысленна для меня ровно настолько же: ну посмотри, ну все же как взрослые солидные люди корячатся себе на костылях, а ты вон до сих пор как дитё — на двух прыгаешь…
Нике кажется, что я просто боюсь настоящей ответственности. Я не боюсь ответственности. Но я достаточно ясно осознаю, какую ответственность готов на себя брать, а какую нет.
Беру — быстро, но аккуратно — сигарету, единожды клацаю зажигалкой, затягиваюсь — глубоко… медленно, под давлением, через маленькую щель в губах выдуваю дымную струю.
Я совершенно убежден, что самое ценное из данного любому человеку от рождения — свобода. Cвобода мысли и действия. История девяноста процентов (девяноста девяти, если уж так) людей — это история поспешного добровольного отказа от того и от другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
ОНИ — повсюду, со всех сторон.
Он встречает изумление в мутных от пива глазах одутловатых пролов, издевательство в мутных от анаши глазах бритоголовых гопников, презрение в весело-недобрых глазах растатуированных байкеров, профессиональный интерес в прищуренных глазах недвусмысленных уголовников.
Ухмыляясь пренебрежительно, он отворачивается к бармену, перенимает у него из руки баночку энерджайзера характерной красно-черной расцветки. Видно название продукта: “FireWall”. Чпок! — баночка вскрыта, на экране — слоган “Nothing Can Get At You”, перетолмаченный вслух: “Тебя ничто не проймет!”
Я наконец поднимаюсь, и наконец делаю эти полтора шага, и сгребаю пульт со стола. Реклама, бля. Двигатель торговли… Вот — гораздо лучше. Не участвуйте в делах Тьмы.
Это они так творчески обыгрывают происхождение названия. FireWall — это же вроде совокупность защитных, против взлома, программ, компьютерная иммунная система (то, что у киберпанков, в “Нейроманте” каком-нибудь, именовалось прямо противоположным образом — “лед”, ICE)… Не глядя, кидаю пульт через плечо (попадет на диван, не попадет), тяну сигарету из пачки. Зажигалка?… Нет зажигалки. Опять нет зажигалки…
Мокрая, многообразно подсвеченная чернота. Блестит все: слизистые останки снежных бугров, теперь уже темных и твердых, стеклянных; асфальт; грязе-травяная каша; машины, разнящиеся не цветом, а лишь тональностью блеска; голые деревья, словно добравшие кривизны и приобретшие некоторую хоррорную зловещесть с привкусом категории B; гигантские рябоватые от мороси лужи, возводящие в квадрат тревожную осмысленность морзянки неправдоподобно часто загорающихся (всегда другим оттенком: зеленоватым, желтоватым, синеватым, красноватым) и гаснущих окон девятиэтажки напротив, внезапную решительность разражающейся дальним светом неподвижной еще “мыльницы” у бордюра, наглядную условность геометрической абстракции, реализуемую алой точкой сигаретного огонька чуть обок маленького бесполого силуэта, неразличимого навершия его. В туманной бороде единственного живого фонаря толкутся дождевые вши.
Вот же она, зажигалка… Несколько раз щелкаю, тупо глядя на рождающийся и пропадающий язычок. Стряхиваю с пальцев табачные крошки. Россыпь их и клочья фильтра — на подоконнике.
Вот так это и бывает. Ни с чего. На пустом месте.
И ушла, значит… Ну-ну.
То есть, как выясняется, совсем не на пустом месте. Таким вот интересным образом — выясняется… со спецэффектами… И очень даже с чего.
Щелк… — пламя… — щелк.
Сам ведь виноват, чего уж там. Ведь тебя слишком все устраивало, да? — то, как все выглядело. Видимость такого… свободного союза независимых индивидов. Это было самое то — для тебя… Только этого не было.
Да, я отдаю себе отчет — моя вина в конечном счете, мой косяк.
Не надо было закрывать глаза, замалчивать какие-то принципиальные вещи, давать раздражению копиться подспудно. Ведь всегда рано или поздно прорывает. И чем дольше копится, тем… Н-да.
Но зачем она-то так долго — почти два года, е-мое… — играла в эту игру?… Да ясно, зачем. Во-первых, ради того, чтоб быть с тобой. Она, видишь ли, любит тебя… Конечно, она с самого начала понимала, чувствовала, что ты такой… кот, который гуляет сам по себе. Бойцовый Кот, бля, боевая единица… Ну, и она же тоже, в конце концов, — девочка гордая. Привыкшая к роли самостоятельной деловой вумен… О’кей, независимость так независимость, все по взаимному согласию, но без чрезмерных взаимных обязательств…
Видит бог, она значит для меня очень много. Больше, чем значил кто-либо когда-либо (ну, не знаю, родителей не считая). Только засада в том, что меня на самом деле имевшийся статус кво устраивал как нельзя больше. А ее — на самом деле — нет.
Может, она и сама долго себе в этом отчет не отдавала (гордая!). Только к концу второго года не выдержала…
Ну, не будем валить на нее одну. Я в последнее время вон тоже (почему “тоже”? — я как раз-таки в первую очередь!) хожу не в самом мирном и чутком расположении духа (с чего бы, интересно?…) — так что, хм… сдетонировало.
(…Тут наверняка сказалось то, что я ее грузить неприятностями своими и непонятками сознательно избегал. В общем, ничего ей не говорил. Но чувствовать-то она, конечно, чувствовала, что что-то не так, — и вообще, я ходил мрачный-запаренный, весь в своих проблемах, не до нее мне было… А почему я, если уж на то пошло, ничего ей не говорил? ЕЙ? Уж кому бы, казалось бы… Лере вон говорил, а ей — нет. Как про деловое предложение с ТВ-3 — словно она и тут бы не поняла… Как тебе самому кажутся какими-то неприятно-чуждыми ее дела на работе, истории, происходящие с ее знакомыми… Да, брат, не ври себе: проблема зрела давно уже, и проблема довольно масштабная…)
СЕРЬЕЗНЫЕ ОТНОШЕНИЯ. Ей это надоело — не подростки уже, дескать, — ей нужны “серьезные отношения”. Ф-ф-ф… Ладно-ладно, гос-сди, понятно же все… Баба. Любой бабе, наверное, в конечном итоге нужно это: семья, блин… муж, дети…
Семья! “Я человек семейный”, — извиняясь, с некой грустной самоиронией (но и с каким-то внутренним крайним самодовольством! — подспудным, для собственного пользования, но и другими при желании ощутимым) повадился когда-то приговаривать Джеф, сваливая — трезвым — со всех пацанских пьянок, едва они успевали начаться. Мы, конечно, ржали. С превосходственной жалостью. Только чем дольше я за ним наблюдал, за его эволюцией: компанейской, профессиональной, всякой прочей — тем больше ощущал — причем там, на каком-то стихийно-рефлекторном этаже — натуральные, прости уж, Женька, ужас и отчуждение.
Я не хочу быть таким: умным, талантливым, безнадежным неудачником в двадцать четыре года.
Когда меня спрашивают, не подумываю ли я завести семью, для меня это звучит точно так же, как вопрос, не подумываю ли я отрезать себе ногу. И апелляция к тому, что, ну, так же делают все, осмысленна для меня ровно настолько же: ну посмотри, ну все же как взрослые солидные люди корячатся себе на костылях, а ты вон до сих пор как дитё — на двух прыгаешь…
Нике кажется, что я просто боюсь настоящей ответственности. Я не боюсь ответственности. Но я достаточно ясно осознаю, какую ответственность готов на себя брать, а какую нет.
Беру — быстро, но аккуратно — сигарету, единожды клацаю зажигалкой, затягиваюсь — глубоко… медленно, под давлением, через маленькую щель в губах выдуваю дымную струю.
Я совершенно убежден, что самое ценное из данного любому человеку от рождения — свобода. Cвобода мысли и действия. История девяноста процентов (девяноста девяти, если уж так) людей — это история поспешного добровольного отказа от того и от другого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104