Почему ты придумал себе эту статью в журнале про Дейча? Потому, что зачем-то пытался открыть в Интернете данный конкретный номер, а он не открывался…
…Тут главная задача — не понять. Не понять смысла втолковываемого мне. Пока все эти звуки идут мимо моего сознания — я держусь. Но стоит мне только вникнуть в смысл хоть одного его предложения, последовать его логике, подчиниться ей — я тут же лопну, тресну, а он мгновенно просунет в брешь узловатые беспардонные пальцы, вцепится — и пойдет дергать, расшатывать, расширять разлом: пока я с беспомощным хрустом не распадусь — весь, полностью, целиком, вываливая ему на радость жалкое жидковатое содержимое — на торопливую чавкающую радость… Я зажмуриваюсь изо всех сил.
— …понятие “переноса” или “проекции”. Это когда больной все свои проступки, недостатки переадресует кому-то другому — и начинает искренне этого другого ненавидеть. Почему ты выбрал именно Дейча — совершенно понятно. Он же с самого детства был для тебе примером, идеалом, которому ты пытался подражать, с которым себя сравнивал и ассоциировал, который превратился для тебя в такое идеализированное альтер эго. После того, как ты убил его, ты, наоборот, трансформировал его в своего что называется “черного человека”, “повесил” на него все другие свои убийства, перевернул с ног на голову свою зацикленность на нем и превратил как бы в его зацикленность на тебе. Ты сам с собой стал играть в игру: от имени Дейча объяснял себе, что это он, Дейч, во всем виноват — “мыла” себе слал с соответствующими намеками… И сам же себя от имени Дейча пугал — убеждая, что Дейч и тебя тоже собирается убить…
Не понять!!
— …Не отвечай мне ничего. Я не требую от тебя ответа — я понимаю, что ты все равно ничего не можешь сейчас ответить. Ты должен просто понять, что я тебе говорю. Просто проанализировать. Сам. И вот когда ты встанешь перед фактами, перед объективными фактами, когда тебе будет никуда от них не деться…
Я открываю глаза.
Не-е-е. Не видно. Прозрачное в прозрачном. Кувыркается, булькает. Льется на подбородок.
Неудобно. Лежа глотать. Тем более когда то, на чем лежишь, ходит под тобой ходуном. Тем более когда под черепом карусель. Центрифуга. Кувыркание. И бульканье. Тем более. Более — менее. Все менее и менее. Почти кончается. Почти литр. Кончается.
Тьма сгущается, свет кончается: это время кончило без гондона. Осталась осколочная оболочка, жестянка, склянка, скорлупка вылупившегося на меня армагеддона. Обернись ко мне. Я боюсь тебя. Промокает стигматы губкой, смоченной в уксусе, робинзон с острова джона донна. Я боюсь тебя. Обернись ко мне. При твоем приближении нолик на груди раскаляется, твой рот изгаляется, робинзон исцеляется, нолик умер, валяется, распались звенья цепочки причинно-следственной. Обернись ко мне. Я боюсь тебя страхом точного знания, опознания, искушения, предвкушения, как подследственный точно знает сейчас — вот сейчас — будут бить по почкам. Я боюсь тебя. Обернись ко мне. Я хочу тебя. Дай им знак, поцелуй меня, забери меня из миндальной дали, блевотной близи, утопи меня в хохоте серой слизи. Не жалей меня. Тейк ит изи.
Спазмы в горле. У водки маслянистая консистенция и резкий химический вкус. Последние капли. Я отшвыриваю пластиковую канистру, та скачет по разбитому асфальту промплощадки. Лера единым круговым движением свежует пачку “Caines”, комкает целлофан, кидает в пепелку. Я шарю по карманам, достаю зажигалку. От рук воняет химией, на пальцах — маслянистая дрянь. Скрежещет самодельное колесико. Пламя.
— Прикол. — Лера берет зажигалку у меня. — Из чего это?
— Из пулеметного патрона.
“И вот когда ты встанешь перед фактами, перед объективными фактами, когда тебе будет никуда от них не деться…” Я с маху захлопываю розовый багажник. От первого удара начинает орать сигнализация, от второго стекло разбивается — я кидаю смятый библиотечный талончик на сиденье.
Диван, на котором я корчусь, уже не просто мерно качает на боковой волне — уже подбрасывает и швыряет. Раскручивает вокруг своей оси. Центрифуга. Миксер. И все внутри, в нутре в моем взбалтывается, вспенивается и просится наружу. Мать… Пытаюсь встать. Не так просто попасть ногами в пол, особенно когда ноги чужие, особенно когда неизвестно куда их засунули. От же ч-ч-черт… Какой “вертолет”… И шатаюсь, и путаюсь ногами в чем-то, валяющемся на полу… Это куртка моя валяется. Темно-синяя, закрывающая жопу “акватексовая” куртка, перетягиваемая в бедрах-поясе-шее, с “отражателями”. Я вижу длинный козырек капюшона, вижу на его изнанке сеточку мембраны.
— Простите, — окликаю я тонкогубую тетку без возраста, с выправкой отставной балерины.
— Да?
— Я… Извините, я ищу Кристи…
— Кого?
За спиной “балерины” — легкоодетые молодые люди, некоторые смотрят в нашу сторону. Одна очень коротко стриженая девушка, вроде, даже мне знакома… Очень знакома. Нехорошо знакома, опасно. Я кошусь по сторонам. Очень опасно! Слева — некое смежное помещение, дверь полуоткрыта. Я делаю шаг в ту сторону.
— Эй! — тетка.
Еще шаг и еще. Тревога нарастает, делается нестерпимой. Я уже на пороге этой маленькой комнатки. Опасность — за спиной. Толкаю филенку. И — стартую с места. Грохочет о стену створка противоположной двери. Двери-проемы-тамбуры. Очко. Я упираюсь потными скользящими ладонями в фаянсовые борта и раз за разом, сотрясаясь всем телом, всеми поджилками, всеми фибрами, раз за разом, раз за разом вываливаю содержимое себя, нате, все секретное-потайное, смотрите, нечего мне скрывать, смотри, лейтенант, вот он я весь, вот, вот, сколько ни есть — все мое…
Отплевываюсь от тягучей бесконечной слюны, медленно поворачиваю голову. Лейтенант так и лежит в ванне, в кожане своем, на боку, кое-как поместившись, неловко подтянув к груди джинсовые ноги. Не обращая на него внимания, отворачиваю почти до отказа оба крана, плещу на морду маслянистую, с химическим запахом жидкость. Кое-как обтираюсь рукой, поднимаю глаза на зеркало.
Оно, как и положено, чуть отблескивает под резким, замкнутым в кафель электрическим светом — но это поблескивание не стеклянное: бумажное. Глянец фотобумаги. Плоховатого цветного снимка “мыльницы”. Ножницы берут его со слабым кряканьем.
— Гарик, ты помнишь, когда Крэш загнулся…
— Крэш? Ну…
— Ты же виделся с ним, кажется, в тот день.
— Ну да…
— Ты не помнишь, с кем он тогда квасил? Ну вот вы с ним в тот день тусовались. А с кем он потом пошел догоняться, не помнишь?
— Потом?… Так с тобой же и пошел…
Щелк — падает цветная полоска.
“Ерш” — это модель так называется. Металлическая ручка, шнуром обернутая. Лезвие восемь сантиметров, но по форме — как спортивный катер, или впрямь, как рыба ерш:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
…Тут главная задача — не понять. Не понять смысла втолковываемого мне. Пока все эти звуки идут мимо моего сознания — я держусь. Но стоит мне только вникнуть в смысл хоть одного его предложения, последовать его логике, подчиниться ей — я тут же лопну, тресну, а он мгновенно просунет в брешь узловатые беспардонные пальцы, вцепится — и пойдет дергать, расшатывать, расширять разлом: пока я с беспомощным хрустом не распадусь — весь, полностью, целиком, вываливая ему на радость жалкое жидковатое содержимое — на торопливую чавкающую радость… Я зажмуриваюсь изо всех сил.
— …понятие “переноса” или “проекции”. Это когда больной все свои проступки, недостатки переадресует кому-то другому — и начинает искренне этого другого ненавидеть. Почему ты выбрал именно Дейча — совершенно понятно. Он же с самого детства был для тебе примером, идеалом, которому ты пытался подражать, с которым себя сравнивал и ассоциировал, который превратился для тебя в такое идеализированное альтер эго. После того, как ты убил его, ты, наоборот, трансформировал его в своего что называется “черного человека”, “повесил” на него все другие свои убийства, перевернул с ног на голову свою зацикленность на нем и превратил как бы в его зацикленность на тебе. Ты сам с собой стал играть в игру: от имени Дейча объяснял себе, что это он, Дейч, во всем виноват — “мыла” себе слал с соответствующими намеками… И сам же себя от имени Дейча пугал — убеждая, что Дейч и тебя тоже собирается убить…
Не понять!!
— …Не отвечай мне ничего. Я не требую от тебя ответа — я понимаю, что ты все равно ничего не можешь сейчас ответить. Ты должен просто понять, что я тебе говорю. Просто проанализировать. Сам. И вот когда ты встанешь перед фактами, перед объективными фактами, когда тебе будет никуда от них не деться…
Я открываю глаза.
Не-е-е. Не видно. Прозрачное в прозрачном. Кувыркается, булькает. Льется на подбородок.
Неудобно. Лежа глотать. Тем более когда то, на чем лежишь, ходит под тобой ходуном. Тем более когда под черепом карусель. Центрифуга. Кувыркание. И бульканье. Тем более. Более — менее. Все менее и менее. Почти кончается. Почти литр. Кончается.
Тьма сгущается, свет кончается: это время кончило без гондона. Осталась осколочная оболочка, жестянка, склянка, скорлупка вылупившегося на меня армагеддона. Обернись ко мне. Я боюсь тебя. Промокает стигматы губкой, смоченной в уксусе, робинзон с острова джона донна. Я боюсь тебя. Обернись ко мне. При твоем приближении нолик на груди раскаляется, твой рот изгаляется, робинзон исцеляется, нолик умер, валяется, распались звенья цепочки причинно-следственной. Обернись ко мне. Я боюсь тебя страхом точного знания, опознания, искушения, предвкушения, как подследственный точно знает сейчас — вот сейчас — будут бить по почкам. Я боюсь тебя. Обернись ко мне. Я хочу тебя. Дай им знак, поцелуй меня, забери меня из миндальной дали, блевотной близи, утопи меня в хохоте серой слизи. Не жалей меня. Тейк ит изи.
Спазмы в горле. У водки маслянистая консистенция и резкий химический вкус. Последние капли. Я отшвыриваю пластиковую канистру, та скачет по разбитому асфальту промплощадки. Лера единым круговым движением свежует пачку “Caines”, комкает целлофан, кидает в пепелку. Я шарю по карманам, достаю зажигалку. От рук воняет химией, на пальцах — маслянистая дрянь. Скрежещет самодельное колесико. Пламя.
— Прикол. — Лера берет зажигалку у меня. — Из чего это?
— Из пулеметного патрона.
“И вот когда ты встанешь перед фактами, перед объективными фактами, когда тебе будет никуда от них не деться…” Я с маху захлопываю розовый багажник. От первого удара начинает орать сигнализация, от второго стекло разбивается — я кидаю смятый библиотечный талончик на сиденье.
Диван, на котором я корчусь, уже не просто мерно качает на боковой волне — уже подбрасывает и швыряет. Раскручивает вокруг своей оси. Центрифуга. Миксер. И все внутри, в нутре в моем взбалтывается, вспенивается и просится наружу. Мать… Пытаюсь встать. Не так просто попасть ногами в пол, особенно когда ноги чужие, особенно когда неизвестно куда их засунули. От же ч-ч-черт… Какой “вертолет”… И шатаюсь, и путаюсь ногами в чем-то, валяющемся на полу… Это куртка моя валяется. Темно-синяя, закрывающая жопу “акватексовая” куртка, перетягиваемая в бедрах-поясе-шее, с “отражателями”. Я вижу длинный козырек капюшона, вижу на его изнанке сеточку мембраны.
— Простите, — окликаю я тонкогубую тетку без возраста, с выправкой отставной балерины.
— Да?
— Я… Извините, я ищу Кристи…
— Кого?
За спиной “балерины” — легкоодетые молодые люди, некоторые смотрят в нашу сторону. Одна очень коротко стриженая девушка, вроде, даже мне знакома… Очень знакома. Нехорошо знакома, опасно. Я кошусь по сторонам. Очень опасно! Слева — некое смежное помещение, дверь полуоткрыта. Я делаю шаг в ту сторону.
— Эй! — тетка.
Еще шаг и еще. Тревога нарастает, делается нестерпимой. Я уже на пороге этой маленькой комнатки. Опасность — за спиной. Толкаю филенку. И — стартую с места. Грохочет о стену створка противоположной двери. Двери-проемы-тамбуры. Очко. Я упираюсь потными скользящими ладонями в фаянсовые борта и раз за разом, сотрясаясь всем телом, всеми поджилками, всеми фибрами, раз за разом, раз за разом вываливаю содержимое себя, нате, все секретное-потайное, смотрите, нечего мне скрывать, смотри, лейтенант, вот он я весь, вот, вот, сколько ни есть — все мое…
Отплевываюсь от тягучей бесконечной слюны, медленно поворачиваю голову. Лейтенант так и лежит в ванне, в кожане своем, на боку, кое-как поместившись, неловко подтянув к груди джинсовые ноги. Не обращая на него внимания, отворачиваю почти до отказа оба крана, плещу на морду маслянистую, с химическим запахом жидкость. Кое-как обтираюсь рукой, поднимаю глаза на зеркало.
Оно, как и положено, чуть отблескивает под резким, замкнутым в кафель электрическим светом — но это поблескивание не стеклянное: бумажное. Глянец фотобумаги. Плоховатого цветного снимка “мыльницы”. Ножницы берут его со слабым кряканьем.
— Гарик, ты помнишь, когда Крэш загнулся…
— Крэш? Ну…
— Ты же виделся с ним, кажется, в тот день.
— Ну да…
— Ты не помнишь, с кем он тогда квасил? Ну вот вы с ним в тот день тусовались. А с кем он потом пошел догоняться, не помнишь?
— Потом?… Так с тобой же и пошел…
Щелк — падает цветная полоска.
“Ерш” — это модель так называется. Металлическая ручка, шнуром обернутая. Лезвие восемь сантиметров, но по форме — как спортивный катер, или впрямь, как рыба ерш:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104