Не ошибся Гера. И я не ошибся. На плече Крэша — моя рука.
Только обрезан кадр, оказывается, был с двух сторон. На самом деле на снимке — трое. Крэш посередине, по левую руку от него я… а по правую — ФЭД.
“Кто следующий?” В смысле — кто из нас первый?…
“Конвента Сета”, “Двор Конвента” — несколько отреставрированных квартальчиков в Старушке позади церкви Петра между улицами Скарню и Калею, летом — эдакий традиционно европейский как бы средневековый туристический лабиринтик: двух-трехэтажные домики с крутыми черепичными крышами, булыжные коридорчики, арочки, сплошные музеи-кафешки-пивнушки-отельчики-магазинчики, германская кукольность. Сейчас, в марте, в седьмом часу — хаос полутемных тесных подворотен и тупиков, неравномерно оживляемых интенсивным, но безжизненным свечением внезапных ламп, витрин и безлюдных отельных холлов.
Плутая в этом тонком кишечнике в поисках дома два, я вдруг замечаю, что беспрерывно оглядываюсь. Что-то рефлекторного порядка, на уровне неосознанных практически ощущений. Мания преследования развивается?… Разовьется тут, пожалуй…
Несмотря на нетуристический сезон и непрогулочную погоду, народ по “конвентским” закоулкам какой-то все же шляется, а, учитывая темноту и тесноту, пытаться определить, не идет ли кто-нибудь из них конкретно за тобой — дело вполне бесполезное… И вообще, нехрен поощрять паранойю — ее и так регулярно и настойчиво подкармливают…
Стоит только начать убеждать себя — как параноидальные ощущения делаются предметными и неотвязными. Но тут как раз я вижу музей фарфора и “Antikvariats”.
— …Сначала все никак не могли понять, что это такое. Потом электромиографию сделали, тогда уже доктор сказал, что точно — БАС. Боковой амиотрофический склероз… Это вообще в его возрасте очень редко бывает… И от чего это — никто не знает… А главное… его ведь не умеют лечить на самом деле… Там спинномозговые нейроны отмирать начинают… есть такой участок спинного мозга, где шея… там как раз двигательные так называемые клетки… И вот они из строя выходят… И человек постепенно теряет способность двигаться… Руки, ноги… Глотать становится трудно, говорить… Его руки не слушались… мышцы ног напряжены были все время, даже во сне, тонус высокий постоянно… так что Глеб уже иногда ходить не мог… не может… совсем… руки не держат ничего… С речью проблемы, заговаривается… Временами уже ел с трудом… ну, только жидкую пищу… Это бульбарный синдром называется… А потом у него стали уже кисти атрофироваться… руки тощие, страшные… пальцы скрюченные… доктор так и называл — “когтистая лапа”… Это уже развитая стадия. Это значит, что… недолго осталось. А потом — какой центр первым откажет… Дыхание остановится. Или сердце… Извините… Он сначала в Первой лежал, в неврологии, потом в Гайльэзерсе — но методик лечения эффективных, в принципе, не существует никаких… Он… Ох, он вообще-то хорошо держался… держится… улыбаться старался, шутить… Но господи, видно же, как ему тяжело… как это унизительно… что он сам за собой ухаживать уже часто не в состоянии… Он и со мной… вообще со всеми близкими… знакомыми… старался поэтому не общаться… Вы меня простите — но мне правда про все это тяжело… А месяца… полтора назад он пропал. Телефон не отвечает, и дома его нет… А потом, через пару дней, пришел е-мейл — Глеб написал, что уехал на несколько месяцев… что в какой-то клинике за границей — где, в какой, ничего не уточнил — опробуют экспериментальную методику… и что он не хочет никого обнадеживать… и сам не очень-то надеется… но все равно лучше попробовать, чем просто ждать, пока помрешь… Я пыталась на этот адрес… ну, с которого письмо пришло… писать — но никакого ответа… Он не хочет просто, наверное…
Руку, полупротянутую вперед, надо держать на уровне “солнышка”, открытой ладонью вниз. Две монетки кладешь на тыльную сторону, подбрасываешь. Невысоко, сантиметров на десять-двадцать. Фишка в том, чтобы поймать обе монетки. Но не одним движением: это легко. А двумя. Раз, два. Как курица клюет, хмыкал Федюня. Это он показал фокус Лапе. Только кажется, что фиг поймаешь. На самом деле — хорошая реакция и немного тренировки… Глеба на этом трюке вдруг зарубило. Дня два ходил и подбрасывал — не ловил. На третий научился. Сильно радовался и даже хвастался — очень заразительно.
Дверь антиквариата выходит на угол: я сворачиваю вправо — к Яня Сета, прохожу два, четыре, шесть шагов в направлении узенькой низкой квадратной арки под домом со свисающими тросами строительного подъемника. Недолгий невнятный звук сверху — скрип, лязг — доходит до слуха, но пока не до сознания, я делаю еще ровно два шага, второй уже непосредственно под арку…
Это как удар смаху, наотмашь по затылку, и даже сразу по мозгу — на пару секунд я словно отключаюсь, а детали: страшный, жесткий, хрясткий, гулкий бах, как гигантской кувалдой в гигантский валун, пинающую землю отдачу, мелкую крошку, хлестнувшую по икрам, чье-то судорожное вяканье — кусками добираю еще чуть спустя… Кажется, уже обернувшись, уже, наверное, начав слышать, уже при виде его. Здоровенного, тяжеленного полутораметрового синего железного баллона. Газового. Сварочного. Упавшего, рухнувшего, ебнувшегося, разнеся мокрую уличную плитку, — максимум в метре за моей спиной. С крыши трехэтажного дома. Где этот подъемник висит.
Я отступаю вглубь арки, спиной. На шаг. На два. На несколько. Где-то что-то кричат, кто-то откуда-то выглядывает. Я отступаю.
Последние сто метров до подъезда. Ткнуть тремя пальцами в три цифры — 340. Зайти в подъезд. Подняться на пять пролетов. Открыть два замка на наружной двери и один на внутренней. Доковылять до койки. Можно не раздеваясь. Можно не разуваясь. Вытащить ее из кармана — квадратного сечения ноль семь “осталковской”. Сделать — прямо из горла — два, три, четыре больших, максимальных глотка. Пять. Шесть. Сколько влезет. Ничего больше не знать. Ни о чем больше не думать.
Прохожу последние сто метров. Тычу тремя пальцами в три кнопки на панели кодового замка. Три, четыре и ноль. По обрыдлой лестнице с лупящейся зеленой краской до середины стен и исцарапанной ключами штукатуркой выше, доволакиваюсь, едва переставляя ноги, ощупывая в кармане грани бутылки, до своего третьего этажа. Выцарапываю ключи. Едва не роняю. Отпираю один замок наружной двери. Отпираю…
— Ну наконец-то. А то че-то заебался я тебя уже ждать…
Я сразу опознаю голос — но не говорящего. И не воспринимаю смысла фразы. И точно так же — сразу узнаю того, кто неторопливо спускается ко мне сверху, с площадки между этажами, той, где мусоропровод. Но не понимаю, кто это. Может быть, потому что сейчас он в джинсах и кожане, а оба предыдущих раза был в костюме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Только обрезан кадр, оказывается, был с двух сторон. На самом деле на снимке — трое. Крэш посередине, по левую руку от него я… а по правую — ФЭД.
“Кто следующий?” В смысле — кто из нас первый?…
“Конвента Сета”, “Двор Конвента” — несколько отреставрированных квартальчиков в Старушке позади церкви Петра между улицами Скарню и Калею, летом — эдакий традиционно европейский как бы средневековый туристический лабиринтик: двух-трехэтажные домики с крутыми черепичными крышами, булыжные коридорчики, арочки, сплошные музеи-кафешки-пивнушки-отельчики-магазинчики, германская кукольность. Сейчас, в марте, в седьмом часу — хаос полутемных тесных подворотен и тупиков, неравномерно оживляемых интенсивным, но безжизненным свечением внезапных ламп, витрин и безлюдных отельных холлов.
Плутая в этом тонком кишечнике в поисках дома два, я вдруг замечаю, что беспрерывно оглядываюсь. Что-то рефлекторного порядка, на уровне неосознанных практически ощущений. Мания преследования развивается?… Разовьется тут, пожалуй…
Несмотря на нетуристический сезон и непрогулочную погоду, народ по “конвентским” закоулкам какой-то все же шляется, а, учитывая темноту и тесноту, пытаться определить, не идет ли кто-нибудь из них конкретно за тобой — дело вполне бесполезное… И вообще, нехрен поощрять паранойю — ее и так регулярно и настойчиво подкармливают…
Стоит только начать убеждать себя — как параноидальные ощущения делаются предметными и неотвязными. Но тут как раз я вижу музей фарфора и “Antikvariats”.
— …Сначала все никак не могли понять, что это такое. Потом электромиографию сделали, тогда уже доктор сказал, что точно — БАС. Боковой амиотрофический склероз… Это вообще в его возрасте очень редко бывает… И от чего это — никто не знает… А главное… его ведь не умеют лечить на самом деле… Там спинномозговые нейроны отмирать начинают… есть такой участок спинного мозга, где шея… там как раз двигательные так называемые клетки… И вот они из строя выходят… И человек постепенно теряет способность двигаться… Руки, ноги… Глотать становится трудно, говорить… Его руки не слушались… мышцы ног напряжены были все время, даже во сне, тонус высокий постоянно… так что Глеб уже иногда ходить не мог… не может… совсем… руки не держат ничего… С речью проблемы, заговаривается… Временами уже ел с трудом… ну, только жидкую пищу… Это бульбарный синдром называется… А потом у него стали уже кисти атрофироваться… руки тощие, страшные… пальцы скрюченные… доктор так и называл — “когтистая лапа”… Это уже развитая стадия. Это значит, что… недолго осталось. А потом — какой центр первым откажет… Дыхание остановится. Или сердце… Извините… Он сначала в Первой лежал, в неврологии, потом в Гайльэзерсе — но методик лечения эффективных, в принципе, не существует никаких… Он… Ох, он вообще-то хорошо держался… держится… улыбаться старался, шутить… Но господи, видно же, как ему тяжело… как это унизительно… что он сам за собой ухаживать уже часто не в состоянии… Он и со мной… вообще со всеми близкими… знакомыми… старался поэтому не общаться… Вы меня простите — но мне правда про все это тяжело… А месяца… полтора назад он пропал. Телефон не отвечает, и дома его нет… А потом, через пару дней, пришел е-мейл — Глеб написал, что уехал на несколько месяцев… что в какой-то клинике за границей — где, в какой, ничего не уточнил — опробуют экспериментальную методику… и что он не хочет никого обнадеживать… и сам не очень-то надеется… но все равно лучше попробовать, чем просто ждать, пока помрешь… Я пыталась на этот адрес… ну, с которого письмо пришло… писать — но никакого ответа… Он не хочет просто, наверное…
Руку, полупротянутую вперед, надо держать на уровне “солнышка”, открытой ладонью вниз. Две монетки кладешь на тыльную сторону, подбрасываешь. Невысоко, сантиметров на десять-двадцать. Фишка в том, чтобы поймать обе монетки. Но не одним движением: это легко. А двумя. Раз, два. Как курица клюет, хмыкал Федюня. Это он показал фокус Лапе. Только кажется, что фиг поймаешь. На самом деле — хорошая реакция и немного тренировки… Глеба на этом трюке вдруг зарубило. Дня два ходил и подбрасывал — не ловил. На третий научился. Сильно радовался и даже хвастался — очень заразительно.
Дверь антиквариата выходит на угол: я сворачиваю вправо — к Яня Сета, прохожу два, четыре, шесть шагов в направлении узенькой низкой квадратной арки под домом со свисающими тросами строительного подъемника. Недолгий невнятный звук сверху — скрип, лязг — доходит до слуха, но пока не до сознания, я делаю еще ровно два шага, второй уже непосредственно под арку…
Это как удар смаху, наотмашь по затылку, и даже сразу по мозгу — на пару секунд я словно отключаюсь, а детали: страшный, жесткий, хрясткий, гулкий бах, как гигантской кувалдой в гигантский валун, пинающую землю отдачу, мелкую крошку, хлестнувшую по икрам, чье-то судорожное вяканье — кусками добираю еще чуть спустя… Кажется, уже обернувшись, уже, наверное, начав слышать, уже при виде его. Здоровенного, тяжеленного полутораметрового синего железного баллона. Газового. Сварочного. Упавшего, рухнувшего, ебнувшегося, разнеся мокрую уличную плитку, — максимум в метре за моей спиной. С крыши трехэтажного дома. Где этот подъемник висит.
Я отступаю вглубь арки, спиной. На шаг. На два. На несколько. Где-то что-то кричат, кто-то откуда-то выглядывает. Я отступаю.
Последние сто метров до подъезда. Ткнуть тремя пальцами в три цифры — 340. Зайти в подъезд. Подняться на пять пролетов. Открыть два замка на наружной двери и один на внутренней. Доковылять до койки. Можно не раздеваясь. Можно не разуваясь. Вытащить ее из кармана — квадратного сечения ноль семь “осталковской”. Сделать — прямо из горла — два, три, четыре больших, максимальных глотка. Пять. Шесть. Сколько влезет. Ничего больше не знать. Ни о чем больше не думать.
Прохожу последние сто метров. Тычу тремя пальцами в три кнопки на панели кодового замка. Три, четыре и ноль. По обрыдлой лестнице с лупящейся зеленой краской до середины стен и исцарапанной ключами штукатуркой выше, доволакиваюсь, едва переставляя ноги, ощупывая в кармане грани бутылки, до своего третьего этажа. Выцарапываю ключи. Едва не роняю. Отпираю один замок наружной двери. Отпираю…
— Ну наконец-то. А то че-то заебался я тебя уже ждать…
Я сразу опознаю голос — но не говорящего. И не воспринимаю смысла фразы. И точно так же — сразу узнаю того, кто неторопливо спускается ко мне сверху, с площадки между этажами, той, где мусоропровод. Но не понимаю, кто это. Может быть, потому что сейчас он в джинсах и кожане, а оба предыдущих раза был в костюме.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104