но не настоящая, а какой ее в мультиках рисуют. Загляденье. Только людей таким резать.
Он же с самого детства был для тебя примером, идеалом, которому ты пытался подражать, с которым себя сравнивал и ассоциировал, который превратился для тебя в такое идеализированное альтер эго…
Щелк — вторая.
“Кто следующий?”
Пальцы тычутся в зеркало, ногти скребут по стеклу. Кто? Я пытаюсь узнать, понять, вспомнить, кого вижу там. Я же знал его… Вы были знакомы с Якушевым? Только это уже не Дима в зеркале… Это же Аська там, господи, Аська, я уже и забыл почти, как она выглядела… Кто? Крэш. Кто? Глеб Лапицкий. Кто? Володька Эйдельман. Кто? ФЭД. Кто следующий? Ну?
— Ну че, пойдем?
Мы с Герой — в “Рупуцисе”, внизу, правеe стойки, за угловым — четверть круга — столиком. Я сижу лицом в угол, Гера — слева от меня, спиной к окну, начинающемуся от уровня столешницы. В окне на высоте моего взгляда — послойно — незаконченные отражения, ноги прохожих, фары Гериной “короллы”, светящиеся ящики троллейбусов, вывески: зелено-оранжево-синяя “Нарвессена” и красная — “Т-маркета”.
Я толкаю рукой анатомирующего лопатник Геру.
— А? — поворачивается Гера ко мне.
Я киваю на окно. Он сначала не въезжает, начинает вертеть головой. Уставляется в окно:
— Чего там?
— Да стоял какой-то мудак… На нас прямо пялился.
Я проснулся с острым приступом паники, и в первую секунду, не расклеив еще век, успел испытать мгновенно сменяющие друг друга полнейшую дезориентацию, ложное понимание с обманчивым облегчением и тягучую, ледяную, безвоздушную, стремительно нарастающую тревогу.
Открыть глаза было, как пройтись по ним наждачкой. Невыключенный верхний свет слепил, стояла глухая ночь и тишь, вне времени, словно на затонувшей подлодке: клаустрофобия и удушье. Весь мир был наждачный: при каждом движении скребло и драло, от каждой мысли. Глотка засохла и скукожилась, во рту настаивался паскудный привкус блевотины, я по-прежнему валялся на диване в одежде. И медленным рикошетом возвращалось то, что меня разбудило — отрывистый писк телефона, на который пришла SMSка.
Где? Где он? Уф-ф-ф… Самое омерзительное из всех возможных состояний: когда ты еще пьян и еще ничего не соображаешь, но пьяная легкость уже ушла — и уже похмелен, и все похмельные симптомы уже налицо… Где он? Ничего не понятно… Вот же он… Руки трясутся, как у самого распоследнего ханурика.
распались звенья цепочки причинно-следственной обернись ко мне.
Все с того же самого — 9856819.
Я смотрю, не въезжаю, смотрю еще раз, бросаю телефон, валюсь на диван, стеная, поднимаюсь, добредаю до выключателя, вырубаю свет, падаю, закрываю глаза — и вот тогда наконец понимаю: внезапно, рывком, судорогой — все. Наконец-то все складывается, вся эта несообразная дичь приходит к общему знаменателю, весь этот бред обретает смысл.
Я умер.
Не знаю точно, когда. Может, в то утро, когда оставил открытым кухонный газ — а потом пошел на кухню закурить. Все тогда случилось — спичка зажглась, газ рванул, меня разнесло. Может, тогда… Неважно. Я умер. Но не захотел этого понять. Принять. Распались звенья цепочки причинно-следственной. Я закуклился. Я делаю сам перед собой вид, что жив. Лихорадочно нагромождаю индивидуальную виртуальную реальность, в которой спичка не зажглась, и… Я все более погрязаю в этом посмертном бреде.
Это совершенно бессмысленно и бесперспективно, но я тем не менее упорно за это цепляюсь. Снова и снова. Несмотря на то, что бред мой уже расползается, разваливается под собственной тяжестью… На меня рушится крыша дома — но я уверяю себя, что успел убежать. Мне на голову падает сварочный баллон — но я убежден, что успел сделать лишний шаг, что он в меня не попал…
“Это ведь не жизнь. Это имитация жизни. Словно зомби тщательно выполняет все привычные повседневные дела, пытаясь убедить себя, что он еще жив…”
А они — они просто пытаются достучаться до меня. (“Обернись ко мне!”) Мои покойники. Кто как. Дать мне понять, что происходит на самом деле. Помочь не завязнуть совсем.
Помочь мне умереть.
30
Стиснув з-з-зубы… В первую секунду — словно тебя за шиворот выдергивают куда-то. Где пусто и странно легко… Только в первую секунду всерьез колбасит — потом ничего… Более-менее. М-можно терпе-е-еть… Терпеть. Терпи, сука, терпи, падаль. Затяжного бодуна мы себе сейчас позволить не можем… Закручиваю холодный кран, хватаю полотенце. Уф-ф-ф…
Ну, уже, считай, другой разговор. Вылезаю из ванны — в которой в моих ночных пьяных глюках валялся свихнувшийся лейтенант. Бля, надо было уметь так укваситься. Цельные ноль семь, че ты хошь… в одни ворота… Орел… Это у меня что — индивидуальная такая модификация нервного срыва была?… Рожа — землистая (представьте себе, представьте себе, зелененький он был), зенки дикие, волосья дыбом. Ладно. Кризис постановляем считать преодоленным с минимальными потерями. Малой кровью… могучим ударом…
Задираю оконную ручку вверх, вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю сырой холод. Который, впрочем, уже не такой и холод: солнце полыхает в стеклах, орут воробьи, типа, весна… Наваливаю в кружку две щедрые ложки молотой арабики, заливаю — прямо так — кипятком из чайника. Коричневый порошок всплывает, стоит у края толстым полукольцом, атоллом, липнет к языку. Я вспоминаю покойного лидера группы “Черный обелиск” Анатолия Крупнова, который под конец жизни уже не мог нормально с утра функционировать, не приняв первым делом фирменного коктейля “Доброе утро, Толик”: кофе и водка два к одному. Помер Крупнов лет, кажется, в тридцать пять, кажется, от сердца. Правда, говорили, он всю дорогу еще и плотно сидел на тяжелой наркоте… Мать, неужели анальгина не осталось? (Эти пидоры, местные законодатели, “подогретые” врачебным лобби, постановили практически все, самые элементарные включая, лекарства продавать в аптеках только по рецептам — то есть ты сначала сходи к врачу, забашляй врачу, и только потом в аптеку… Таскаться по поликлиникам — это ну совсем уже не мой жанр, приходится возить тот же самый несчастный анальгин из Москвы-Питера, оптовыми партиями, еще и всем родным-знакомым…) А, нет, вот он…
Телефон. SMS. Опять. Аж дергаюсь, судорожно ставлю кружку на стол. Вконец, блин, довели…
Оказывается, всего-навсего шесть-пять-шесть: служебное сообщение от моего Tele-2.
“Срок действия кредита вашей карты истекает через три дня. Остаток на счете 1,45 Ls”.
Сигаретки “LA” меньше обычных, дамского почти калибра — зато в пачке целых сорок штук… Кручу колесико ФЭДовой зажигалки — и снова чуть не подпаливаю себе бровь: не привыкну никак… Огниво это я тогда же, в барчике у кортов, у Леры потихоньку спер. Ломало все-таки меня, чтоб она с ним так и ходила. За Леру было обидно… Еще несколько раз медленно проворачиваю колесико.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Он же с самого детства был для тебя примером, идеалом, которому ты пытался подражать, с которым себя сравнивал и ассоциировал, который превратился для тебя в такое идеализированное альтер эго…
Щелк — вторая.
“Кто следующий?”
Пальцы тычутся в зеркало, ногти скребут по стеклу. Кто? Я пытаюсь узнать, понять, вспомнить, кого вижу там. Я же знал его… Вы были знакомы с Якушевым? Только это уже не Дима в зеркале… Это же Аська там, господи, Аська, я уже и забыл почти, как она выглядела… Кто? Крэш. Кто? Глеб Лапицкий. Кто? Володька Эйдельман. Кто? ФЭД. Кто следующий? Ну?
— Ну че, пойдем?
Мы с Герой — в “Рупуцисе”, внизу, правеe стойки, за угловым — четверть круга — столиком. Я сижу лицом в угол, Гера — слева от меня, спиной к окну, начинающемуся от уровня столешницы. В окне на высоте моего взгляда — послойно — незаконченные отражения, ноги прохожих, фары Гериной “короллы”, светящиеся ящики троллейбусов, вывески: зелено-оранжево-синяя “Нарвессена” и красная — “Т-маркета”.
Я толкаю рукой анатомирующего лопатник Геру.
— А? — поворачивается Гера ко мне.
Я киваю на окно. Он сначала не въезжает, начинает вертеть головой. Уставляется в окно:
— Чего там?
— Да стоял какой-то мудак… На нас прямо пялился.
Я проснулся с острым приступом паники, и в первую секунду, не расклеив еще век, успел испытать мгновенно сменяющие друг друга полнейшую дезориентацию, ложное понимание с обманчивым облегчением и тягучую, ледяную, безвоздушную, стремительно нарастающую тревогу.
Открыть глаза было, как пройтись по ним наждачкой. Невыключенный верхний свет слепил, стояла глухая ночь и тишь, вне времени, словно на затонувшей подлодке: клаустрофобия и удушье. Весь мир был наждачный: при каждом движении скребло и драло, от каждой мысли. Глотка засохла и скукожилась, во рту настаивался паскудный привкус блевотины, я по-прежнему валялся на диване в одежде. И медленным рикошетом возвращалось то, что меня разбудило — отрывистый писк телефона, на который пришла SMSка.
Где? Где он? Уф-ф-ф… Самое омерзительное из всех возможных состояний: когда ты еще пьян и еще ничего не соображаешь, но пьяная легкость уже ушла — и уже похмелен, и все похмельные симптомы уже налицо… Где он? Ничего не понятно… Вот же он… Руки трясутся, как у самого распоследнего ханурика.
распались звенья цепочки причинно-следственной обернись ко мне.
Все с того же самого — 9856819.
Я смотрю, не въезжаю, смотрю еще раз, бросаю телефон, валюсь на диван, стеная, поднимаюсь, добредаю до выключателя, вырубаю свет, падаю, закрываю глаза — и вот тогда наконец понимаю: внезапно, рывком, судорогой — все. Наконец-то все складывается, вся эта несообразная дичь приходит к общему знаменателю, весь этот бред обретает смысл.
Я умер.
Не знаю точно, когда. Может, в то утро, когда оставил открытым кухонный газ — а потом пошел на кухню закурить. Все тогда случилось — спичка зажглась, газ рванул, меня разнесло. Может, тогда… Неважно. Я умер. Но не захотел этого понять. Принять. Распались звенья цепочки причинно-следственной. Я закуклился. Я делаю сам перед собой вид, что жив. Лихорадочно нагромождаю индивидуальную виртуальную реальность, в которой спичка не зажглась, и… Я все более погрязаю в этом посмертном бреде.
Это совершенно бессмысленно и бесперспективно, но я тем не менее упорно за это цепляюсь. Снова и снова. Несмотря на то, что бред мой уже расползается, разваливается под собственной тяжестью… На меня рушится крыша дома — но я уверяю себя, что успел убежать. Мне на голову падает сварочный баллон — но я убежден, что успел сделать лишний шаг, что он в меня не попал…
“Это ведь не жизнь. Это имитация жизни. Словно зомби тщательно выполняет все привычные повседневные дела, пытаясь убедить себя, что он еще жив…”
А они — они просто пытаются достучаться до меня. (“Обернись ко мне!”) Мои покойники. Кто как. Дать мне понять, что происходит на самом деле. Помочь не завязнуть совсем.
Помочь мне умереть.
30
Стиснув з-з-зубы… В первую секунду — словно тебя за шиворот выдергивают куда-то. Где пусто и странно легко… Только в первую секунду всерьез колбасит — потом ничего… Более-менее. М-можно терпе-е-еть… Терпеть. Терпи, сука, терпи, падаль. Затяжного бодуна мы себе сейчас позволить не можем… Закручиваю холодный кран, хватаю полотенце. Уф-ф-ф…
Ну, уже, считай, другой разговор. Вылезаю из ванны — в которой в моих ночных пьяных глюках валялся свихнувшийся лейтенант. Бля, надо было уметь так укваситься. Цельные ноль семь, че ты хошь… в одни ворота… Орел… Это у меня что — индивидуальная такая модификация нервного срыва была?… Рожа — землистая (представьте себе, представьте себе, зелененький он был), зенки дикие, волосья дыбом. Ладно. Кризис постановляем считать преодоленным с минимальными потерями. Малой кровью… могучим ударом…
Задираю оконную ручку вверх, вдыхаю, вдыхаю, вдыхаю сырой холод. Который, впрочем, уже не такой и холод: солнце полыхает в стеклах, орут воробьи, типа, весна… Наваливаю в кружку две щедрые ложки молотой арабики, заливаю — прямо так — кипятком из чайника. Коричневый порошок всплывает, стоит у края толстым полукольцом, атоллом, липнет к языку. Я вспоминаю покойного лидера группы “Черный обелиск” Анатолия Крупнова, который под конец жизни уже не мог нормально с утра функционировать, не приняв первым делом фирменного коктейля “Доброе утро, Толик”: кофе и водка два к одному. Помер Крупнов лет, кажется, в тридцать пять, кажется, от сердца. Правда, говорили, он всю дорогу еще и плотно сидел на тяжелой наркоте… Мать, неужели анальгина не осталось? (Эти пидоры, местные законодатели, “подогретые” врачебным лобби, постановили практически все, самые элементарные включая, лекарства продавать в аптеках только по рецептам — то есть ты сначала сходи к врачу, забашляй врачу, и только потом в аптеку… Таскаться по поликлиникам — это ну совсем уже не мой жанр, приходится возить тот же самый несчастный анальгин из Москвы-Питера, оптовыми партиями, еще и всем родным-знакомым…) А, нет, вот он…
Телефон. SMS. Опять. Аж дергаюсь, судорожно ставлю кружку на стол. Вконец, блин, довели…
Оказывается, всего-навсего шесть-пять-шесть: служебное сообщение от моего Tele-2.
“Срок действия кредита вашей карты истекает через три дня. Остаток на счете 1,45 Ls”.
Сигаретки “LA” меньше обычных, дамского почти калибра — зато в пачке целых сорок штук… Кручу колесико ФЭДовой зажигалки — и снова чуть не подпаливаю себе бровь: не привыкну никак… Огниво это я тогда же, в барчике у кортов, у Леры потихоньку спер. Ломало все-таки меня, чтоб она с ним так и ходила. За Леру было обидно… Еще несколько раз медленно проворачиваю колесико.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104