Кажется, я прикоснулась к чему-то такому, к чему при моей бомжовости и бесправной задолбанности прикасаться просто опасно. Если, конечно, еще и вспомнить то, что я натворила за прошлые сутки.
В храме было темно, хоть глаз выколи, луна ушла из проема наверху, и я лихорадочно собиралась, спотыкаясь и нашаривая вслепую барахлишко. Скинула зюнькин халат, надевала одежду прямо на непросохший лифчик и трусики, что-то сыпалось из пакета, куда я затолкала какие-то невскрытые банки, потом куда-то запропастились туфли, вернее, одна из них, и я, став на четвереньки, нащупывала ее под топчаном. И тут — началось!
Не думаю, что этих типов навел на нашу «трахплощадку» тот голос, что я слышала по мобильнику. Наверное, охранники вычислили и нащупали беглянку самостоятельно. На острова через гати было несколько свороток, и, может быть, они шарили тут не первый час. Но до этого я додумалась потом.
А тогда просто обомлела, услышав, как в лесу рядом с церквухой взревел мощно мотор, послышался треск валежин под колесами и в щели дверей, выходивших на поляну, хлестанул ослепительный, почти прожекторный свет.
Я доползла до дверного проема, прильнула глазом к щели между досок. На поляну выруливал здоровенный, как черный короб, внедорожник с наворотами, в никелевой решетке-"кенгурятнике" на носу торчали изломанные ветки кустарника, двойные сверхмощные фары кромсали темноту, а с кабины светили еще четыре дополнительных фонаря.
В их свете иномарка стала не красной, а белой.
Джип еще не успел остановиться, как из него посыпались какие-то накачанные амбалы, четверо, в общем-то такие аккуратненькие молодые мужики в странной форме — светло-серой, в высоких шнурованных ботинках и беретках. Но все, как один, при галстучках. На груди их курток были какие-то эмблемки, однако я их не разглядела. Но вот коротенькие черные автоматы я разглядела преотлично.
У старшего автомата не было, но поверх куртки был напялен белый бронежилет.
Он что-то коротко приказал остальным, и они остались стоять у джипа, а он пошел к иномарке, приглядываясь, обошел ее, посветил фонариком и присел на корточки над женщиной.
Потом он сплюнул и тоскливо выматерился. Потом выпрямился и свистом подозвал остальных. Они смотрели растерянно, и было понятно, что увиденное их глушануло всерьез. Они о чем-то почти шепотом начали переговариваться и озираться.
Дальнейшего я дожидаться не стала. Сунула за пазуху кофточки пакет, он съехал к пупку, и я стала похожа на беременную. Плюнув на все, я оставила недопитую «фанту», недоеденные оливки с анчоусами и все остальное, не дыша, сняла заслон с заднего окна и протиснула себя в него.
Плюхнулась в густую, по пояс, крапиву, поползла, как черепаха, через нее, обжигаясь. И минут через пять, спустившись к берегу протоки, лупила что есть духу прочь, то и дело соскальзывая с мокрого от росы откоса в камыши, и чувствовала, что утопаю ногами в донном иле и грязи.
Юбка промокла до пупа и противно липла, потом я потеряла левую туфлю. Искать не стала, сняла вторую и зафуговала ее в воду. И дальше шлепала босая, стиснув зубы и постанывая, когда острые лезвия осоки полосовали мои разнесчастные ходули. Никто за мной не гнался, но остановиться я не могла.
Отдышалась я, только когда вышла к гати на матерый берег и под ногами захлюпали, разъезжаясь, плохо уложенные бревна. Добрела до суши, хлопнулась бессильно под дубом, хотела закурить, вытащив сигареты из-за пазухи. Но руки тряслись, как у припадочной, и сигаретки ломались.
Далеко предрассветно орали петухи, и пахло печным дымом. Где-то там нормальные люди жили нормальной жизнью. И какая-нибудь молодка моих лет уже жаловалась мужу на очередные проблемы, а он с ласковой пренебрежительностью гудел: «Не бери в голову… Это — мои дела!» А мне и пожалиться некому. Хотя и очень хочется. Ну, просто до невыносимой тоски. Чтобы был хоть кто-то, который хотя бы на миг взял на себя все мои идиотские заботы и думы. Кто сказал бы: «Не боись, Лизаветка! Прорвемся!» Но увы мне! Нету такого…
И похоже, я преувеличила собственные возможности. Никогда не думала, что могу так испугаться. Этой ночью смерть посмотрела своими заледенелыми агатами в мои глаза. И, слюняво оскалившись, спросила: «Ты что, всерьез хочешь, чтобы я долбанула всех твоих обидчиков этаким манером?»
Что-то случилось со мной этой ночью Я еще не знала точно, что именно, но, похоже, впервые всерьез разглядела ту грань, которую переступать нельзя никому. Потому что возврата не будет.
Потому что, в общем, жизнь прекрасна и удивительна. Просто дышать, есть, пить, плавать, ходить — это ведь тоже счастье! Так, может быть, стоит плюнуть на все мои душевные и телесные раны, принять все как неизбежное, что уже не изменить? Залечить болячки где-нибудь подальше от этих мест, и, покуда достаточно молодая, заняться решением главного женского вопроса: выделить и захомутать, словом, найти если и неполную половинку, любимую и единственную, то хотя бы обычного нормального мужика, чтобы не особенно клюкал, не распускал рук и имел пару извилин под черепком?
Ну, не торопиться, конечно, приступить к делу продуманно и четко. Но чтобы в конце концов было самое главное — горячее тельце ребеночка на твоих ладонях, жадный его ротик на твоем сочащемся молоком соске. Колонистки на острове рассказывали, что ничего сладостнее этого прикосновения нету. Когда впервые кормишь, понимаешь: это твое творение, частичка твоя, кровиночка, отныне и на веки веков.
А что касается истинной любови? В конце концов, каждая баба актриса, может быть, даже покруче Мордюковой! Изобразим чего-ничего, а там, может быть, если повезет и постельно совпадем и раскроемся, чего не случается?
Так что самое мудрое, как всегда, одно: вовремя смыться. И бог с ним, с этим городом, с этой Щеколдиной и ее Зюнькой, с этой иудоподобной Гороховой и всем прочим!
Все решаемо, сажусь в электричку на Москву, добираюсь до своей бывшей турфирмы, бухаюсь в ножки Витьке Козину, пусть хоть уборщицей берет или на машинке отстукивать. А он жучок еще тот, с ментами якшается, — пол-Москвы в дружках, чего-нибудь да схимичит. Тем более что нынче, кажется, для столичного местопроживания и прописка не требуется.
А Москва она и есть Москва. Там все возможно. Даже самое невозможное…
Приблизительно так я раздумывала, бредя по проселку уже при свете дня и радуясь, что в прошлогодних полях, заросших бурьянами, не наблюдается ни одного человека и никто не видит нелепую дылду, шлепающую босиком по теплой пыли, с ободранными коленками и исцарапанными ходулями, в грязной непросохшей юбке, которая облепила бедра и задницу, в черной от ила, подранной кофтенке, с исполосованной крапивой до багровых ожогов мордой и со все-таки не потерянным пакетом с бумагами, слаксами, полбутылкой текилы и шматом недоеденного Зюнькиного сервелата в ручонках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84
В храме было темно, хоть глаз выколи, луна ушла из проема наверху, и я лихорадочно собиралась, спотыкаясь и нашаривая вслепую барахлишко. Скинула зюнькин халат, надевала одежду прямо на непросохший лифчик и трусики, что-то сыпалось из пакета, куда я затолкала какие-то невскрытые банки, потом куда-то запропастились туфли, вернее, одна из них, и я, став на четвереньки, нащупывала ее под топчаном. И тут — началось!
Не думаю, что этих типов навел на нашу «трахплощадку» тот голос, что я слышала по мобильнику. Наверное, охранники вычислили и нащупали беглянку самостоятельно. На острова через гати было несколько свороток, и, может быть, они шарили тут не первый час. Но до этого я додумалась потом.
А тогда просто обомлела, услышав, как в лесу рядом с церквухой взревел мощно мотор, послышался треск валежин под колесами и в щели дверей, выходивших на поляну, хлестанул ослепительный, почти прожекторный свет.
Я доползла до дверного проема, прильнула глазом к щели между досок. На поляну выруливал здоровенный, как черный короб, внедорожник с наворотами, в никелевой решетке-"кенгурятнике" на носу торчали изломанные ветки кустарника, двойные сверхмощные фары кромсали темноту, а с кабины светили еще четыре дополнительных фонаря.
В их свете иномарка стала не красной, а белой.
Джип еще не успел остановиться, как из него посыпались какие-то накачанные амбалы, четверо, в общем-то такие аккуратненькие молодые мужики в странной форме — светло-серой, в высоких шнурованных ботинках и беретках. Но все, как один, при галстучках. На груди их курток были какие-то эмблемки, однако я их не разглядела. Но вот коротенькие черные автоматы я разглядела преотлично.
У старшего автомата не было, но поверх куртки был напялен белый бронежилет.
Он что-то коротко приказал остальным, и они остались стоять у джипа, а он пошел к иномарке, приглядываясь, обошел ее, посветил фонариком и присел на корточки над женщиной.
Потом он сплюнул и тоскливо выматерился. Потом выпрямился и свистом подозвал остальных. Они смотрели растерянно, и было понятно, что увиденное их глушануло всерьез. Они о чем-то почти шепотом начали переговариваться и озираться.
Дальнейшего я дожидаться не стала. Сунула за пазуху кофточки пакет, он съехал к пупку, и я стала похожа на беременную. Плюнув на все, я оставила недопитую «фанту», недоеденные оливки с анчоусами и все остальное, не дыша, сняла заслон с заднего окна и протиснула себя в него.
Плюхнулась в густую, по пояс, крапиву, поползла, как черепаха, через нее, обжигаясь. И минут через пять, спустившись к берегу протоки, лупила что есть духу прочь, то и дело соскальзывая с мокрого от росы откоса в камыши, и чувствовала, что утопаю ногами в донном иле и грязи.
Юбка промокла до пупа и противно липла, потом я потеряла левую туфлю. Искать не стала, сняла вторую и зафуговала ее в воду. И дальше шлепала босая, стиснув зубы и постанывая, когда острые лезвия осоки полосовали мои разнесчастные ходули. Никто за мной не гнался, но остановиться я не могла.
Отдышалась я, только когда вышла к гати на матерый берег и под ногами захлюпали, разъезжаясь, плохо уложенные бревна. Добрела до суши, хлопнулась бессильно под дубом, хотела закурить, вытащив сигареты из-за пазухи. Но руки тряслись, как у припадочной, и сигаретки ломались.
Далеко предрассветно орали петухи, и пахло печным дымом. Где-то там нормальные люди жили нормальной жизнью. И какая-нибудь молодка моих лет уже жаловалась мужу на очередные проблемы, а он с ласковой пренебрежительностью гудел: «Не бери в голову… Это — мои дела!» А мне и пожалиться некому. Хотя и очень хочется. Ну, просто до невыносимой тоски. Чтобы был хоть кто-то, который хотя бы на миг взял на себя все мои идиотские заботы и думы. Кто сказал бы: «Не боись, Лизаветка! Прорвемся!» Но увы мне! Нету такого…
И похоже, я преувеличила собственные возможности. Никогда не думала, что могу так испугаться. Этой ночью смерть посмотрела своими заледенелыми агатами в мои глаза. И, слюняво оскалившись, спросила: «Ты что, всерьез хочешь, чтобы я долбанула всех твоих обидчиков этаким манером?»
Что-то случилось со мной этой ночью Я еще не знала точно, что именно, но, похоже, впервые всерьез разглядела ту грань, которую переступать нельзя никому. Потому что возврата не будет.
Потому что, в общем, жизнь прекрасна и удивительна. Просто дышать, есть, пить, плавать, ходить — это ведь тоже счастье! Так, может быть, стоит плюнуть на все мои душевные и телесные раны, принять все как неизбежное, что уже не изменить? Залечить болячки где-нибудь подальше от этих мест, и, покуда достаточно молодая, заняться решением главного женского вопроса: выделить и захомутать, словом, найти если и неполную половинку, любимую и единственную, то хотя бы обычного нормального мужика, чтобы не особенно клюкал, не распускал рук и имел пару извилин под черепком?
Ну, не торопиться, конечно, приступить к делу продуманно и четко. Но чтобы в конце концов было самое главное — горячее тельце ребеночка на твоих ладонях, жадный его ротик на твоем сочащемся молоком соске. Колонистки на острове рассказывали, что ничего сладостнее этого прикосновения нету. Когда впервые кормишь, понимаешь: это твое творение, частичка твоя, кровиночка, отныне и на веки веков.
А что касается истинной любови? В конце концов, каждая баба актриса, может быть, даже покруче Мордюковой! Изобразим чего-ничего, а там, может быть, если повезет и постельно совпадем и раскроемся, чего не случается?
Так что самое мудрое, как всегда, одно: вовремя смыться. И бог с ним, с этим городом, с этой Щеколдиной и ее Зюнькой, с этой иудоподобной Гороховой и всем прочим!
Все решаемо, сажусь в электричку на Москву, добираюсь до своей бывшей турфирмы, бухаюсь в ножки Витьке Козину, пусть хоть уборщицей берет или на машинке отстукивать. А он жучок еще тот, с ментами якшается, — пол-Москвы в дружках, чего-нибудь да схимичит. Тем более что нынче, кажется, для столичного местопроживания и прописка не требуется.
А Москва она и есть Москва. Там все возможно. Даже самое невозможное…
Приблизительно так я раздумывала, бредя по проселку уже при свете дня и радуясь, что в прошлогодних полях, заросших бурьянами, не наблюдается ни одного человека и никто не видит нелепую дылду, шлепающую босиком по теплой пыли, с ободранными коленками и исцарапанными ходулями, в грязной непросохшей юбке, которая облепила бедра и задницу, в черной от ила, подранной кофтенке, с исполосованной крапивой до багровых ожогов мордой и со все-таки не потерянным пакетом с бумагами, слаксами, полбутылкой текилы и шматом недоеденного Зюнькиного сервелата в ручонках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84