Ниночка, тяжело вздыхая, говорила:
-- Пора прощаться, милый. Как жалко, что в июне так поздно темнеет и так рано светает, но мы с тобой не властны над природой...
Вдруг его мысли о предстоящем свидании прервал случайно заглянувший в дверь парень из соседней комнаты. Увидев Рушана, он удивленно спросил:
-- Ты что тут прохлаждаешься, не провожаешь свою Ниночку? Я сейчас с вокзала, видел ее на перроне с родителями, уезжает...
Одним рывком Рушан вскочил с кровати.
-- Как уезжает? - недоуменно переспросил он, не до конца вникнув в суть неожиданного известия.
-- Обыкновенно, -- усмехнулся сосед. -- В восьмом купейном вагоне. Поспеши, еще минут десять до отхода московского, я на велосипеде с вокзала...
Рушан, не дослушав последних слов, кинулся к распахнутому окну и в мгновение ока оказался на улице. Он бежал, распугивая по дороге одиноких прохожих, не замечая зноя, не пытаясь скрыться в тени придорожных карагачей, по его обезумевшему лицу кто-нибудь наверняка решил, что случилась беда.
Добежав до путей, он увидел нечетный состав, катящийся к вокзалу. Рискуя расшибиться, он сумел на бегу запрыгнуть на подножку нефтеналивной цистерны. Как он торопил товарняк! Сигнальные огни хвостового вагона пассажирского поезда он видел хорошо -- экспресс еще стоял.
Нечетный, сбавив ход, стал разворачивать на боковые пути для грузовых составов, и Рушан, спрыгнув на междупутье, побежал снова, до перрона оставалось несколько десятков метров. Как хотелось ему успеть! Увидеть ее лицо, глаза, и, если удастся, спросить: "Почему тайком? Почему так жестоко, не по-человечески?!" Словно чувствовал тогда, что будет мучиться потом этими вопросами всю жизнь...
Рушан уже вбежал на перрон, когда хвостовой вагон качнулся, слегка подался вперед, но он сделал усилие, оставляя за спиной вагоны под номером двенадцать, одиннадцать, десять. Вокзал в этот час был запружен провожающими, и, лавируя между ними, Рушан, терял скорость. Задыхаясь, он бежал рядом с катившимся девятым вагоном и уже видел, как Ниночка, высунувшись из приспущенного окна, махала рукой. Кому? Он рванулся из последних сил, пытаясь попасться хотя бы на глаза ей, но девятый вагон уже обгонял его, затем десятый, одиннадцатый... И он устало остановился, не в силах оторвать взгляд от тоненькой девичьей руки, еще махавшей кому-то.
Родители Нины увидели его сразу и, наверное, обрадовались, что поезд стремительно набирал скорость. Возможно, они боялись, что отчаянный парень вскочит в отходящий состав. Но тогда подобная мысль не пришла ему в голову.
Когда последний вагон скрылся за выходными стрелками, Рушан обернулся и увидел, что стоит рядом с ее родителями. Стыдясь поднять заплаканное лицо, он медленно, по-стариковски сутулясь, поплелся прочь. Что он мог сказать им? Они и так все видели.
В тот вечер, впервые, он крепко напился со Стаиным и с ребятами с Татарки. Возвращаясь из парка домой, в общежитие, он повстречал Бучкина с Фроловой. Валентин уже знал о том, что случилось днем на вокзале, --Верочка, жившая рядом со станцией, ходила на перрон за свежим хлебом, что подвозят к московскому скорому, и все видела. Валентин увел Рушана к себе, и они проговорили до глубокой ночи. Утром, когда они завтракали на кухне, Валентин вдруг сказал:
-- Твоя история просится в стихи, послушай-ка...
Я познал поцелуев сласть,
Мое счастье было в зените...
Но Рушан протестующе замахал руками:
-- Перестань, без тебя тошно...
Сегодня, спустя много лет, Дасаев жалеет, что остановил поэта. Какие строки шли дальше? Тайна, которой нет разгадки. А эти две строчки запомнились на всю жизнь: я познал поцелуев сласть...
В оставшиеся до выпускного вечера дни, когда вручали дипломы, он почти не выходил в город -- слонялся по пустеющим с каждым часом комнатам общежития. Словно вагоны в день отъезда Ниночки, мелькали, стремительно убывая, дни: пять, четыре, три... Как он торопил их -- жизнь здесь казалась теперь невыносимой.
Если разрыв с Резниковой он еще пытался как-то объяснить себе, то бегство Нововой принял как рок, как наказание свыше за... предательство. Ведь иногда, поздно ночью, зная, что все равно не уснуть, он потихоньку пробирался на безрадостную для него улицу 1905 года и подолгу стоял у темных окон сонного дома Тамары... Как мысленно он выпрашивал у нее прощения, как жалел, что она не догадывается, что творится у него в душе. Он ведь не знал, что в те дни в какой-то компании, где, пытаясь задеть, уколоть ее, упомянули о влюбчивости ее некогда верного Дасаева, Тамара, вскинув голову, гордо сказала:
-- Если в этом городе он кого и любил, то только меня, и не заблуждайтесь на этот счет...
Попасться ей на глаза Рушан не решался, хотя и наблюдал иногда за нею издали, и в одно из ночных бдений у ее темных окон пришла мысль --попрощаться с ней хотя бы письмом, ведь не шутка, четыре года в этом городе их имена упоминали рядом, даже если и не вышло у них ни любви, ни дружбы.
Неожиданное решение на время наполнило жизнь смыслом. Целыми днями он не вставал из-за стола, но три школьные тетрадки, исписанные его четким почерком, трудно было назвать письмом, скорее -- исповедью его исстрадавшейся, запутавшейся души, где он пытался сказать, что она значила и значит для него. Выходит, сегодняшняя попытка исповедаться на склоне жизни -- далеко не первая...
Отрывался он от послания к Давыдычевой только когда уходил в деповскуюю столовую, где в ту пору обедали с пивом на пятерку старыми, да еще и сдача причиталась серебряными монетками.
Однажды, вернувшись с обеда, он застал соседа по комнате, Юрия Калашникова по кличке Моряк, с подозрительно набухшими глазами.
-- Кто обидел? -- спросил Рушан у своего верного болельщика, которого в общежитии называли его адьютантом.
Моряк зашмыгал носом и, отвернувшись, показал на тетрадку:
-- Ты, оказывается, так любишь Томку... У меня от твоего письма просто мороз по коже, так тебя жалко. Никогда не думал, что так можно терзаться... Ты извини, что я прочитал, тут все на столе валялось, -- обнял обескураженного Дасаева.
Такого участия от далеко не сентиментального Моряка Рушан не ожидал.
-- Давай выпьем за любовь, за Тамару? Я уже сбегал за бутылкой, --предложил вдруг Калашников.
За бутылкой вина Моряк и убедил Рушана, что нужно пойти попрощаться самому, ну и "письмо", конечно, отдать лично. У него оставался последний вечер в Актюбинске, отступать было некуда, -- завтра вечером он навсегда покидал город. После обеда, захватив тетради, он пошел на улицу 1905 года.
На звонок вышла сама Тамара и, что странно, не очень удивилась его приходу. Улыбнулась, словно ждала, пригласила в дом, но он не решался войти. Сказал, что вчера получил диплом и сегодня у него последний вечер, завтра он уезжает навсегда, и просил ее сходить с ним хотя бы в кино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105
-- Пора прощаться, милый. Как жалко, что в июне так поздно темнеет и так рано светает, но мы с тобой не властны над природой...
Вдруг его мысли о предстоящем свидании прервал случайно заглянувший в дверь парень из соседней комнаты. Увидев Рушана, он удивленно спросил:
-- Ты что тут прохлаждаешься, не провожаешь свою Ниночку? Я сейчас с вокзала, видел ее на перроне с родителями, уезжает...
Одним рывком Рушан вскочил с кровати.
-- Как уезжает? - недоуменно переспросил он, не до конца вникнув в суть неожиданного известия.
-- Обыкновенно, -- усмехнулся сосед. -- В восьмом купейном вагоне. Поспеши, еще минут десять до отхода московского, я на велосипеде с вокзала...
Рушан, не дослушав последних слов, кинулся к распахнутому окну и в мгновение ока оказался на улице. Он бежал, распугивая по дороге одиноких прохожих, не замечая зноя, не пытаясь скрыться в тени придорожных карагачей, по его обезумевшему лицу кто-нибудь наверняка решил, что случилась беда.
Добежав до путей, он увидел нечетный состав, катящийся к вокзалу. Рискуя расшибиться, он сумел на бегу запрыгнуть на подножку нефтеналивной цистерны. Как он торопил товарняк! Сигнальные огни хвостового вагона пассажирского поезда он видел хорошо -- экспресс еще стоял.
Нечетный, сбавив ход, стал разворачивать на боковые пути для грузовых составов, и Рушан, спрыгнув на междупутье, побежал снова, до перрона оставалось несколько десятков метров. Как хотелось ему успеть! Увидеть ее лицо, глаза, и, если удастся, спросить: "Почему тайком? Почему так жестоко, не по-человечески?!" Словно чувствовал тогда, что будет мучиться потом этими вопросами всю жизнь...
Рушан уже вбежал на перрон, когда хвостовой вагон качнулся, слегка подался вперед, но он сделал усилие, оставляя за спиной вагоны под номером двенадцать, одиннадцать, десять. Вокзал в этот час был запружен провожающими, и, лавируя между ними, Рушан, терял скорость. Задыхаясь, он бежал рядом с катившимся девятым вагоном и уже видел, как Ниночка, высунувшись из приспущенного окна, махала рукой. Кому? Он рванулся из последних сил, пытаясь попасться хотя бы на глаза ей, но девятый вагон уже обгонял его, затем десятый, одиннадцатый... И он устало остановился, не в силах оторвать взгляд от тоненькой девичьей руки, еще махавшей кому-то.
Родители Нины увидели его сразу и, наверное, обрадовались, что поезд стремительно набирал скорость. Возможно, они боялись, что отчаянный парень вскочит в отходящий состав. Но тогда подобная мысль не пришла ему в голову.
Когда последний вагон скрылся за выходными стрелками, Рушан обернулся и увидел, что стоит рядом с ее родителями. Стыдясь поднять заплаканное лицо, он медленно, по-стариковски сутулясь, поплелся прочь. Что он мог сказать им? Они и так все видели.
В тот вечер, впервые, он крепко напился со Стаиным и с ребятами с Татарки. Возвращаясь из парка домой, в общежитие, он повстречал Бучкина с Фроловой. Валентин уже знал о том, что случилось днем на вокзале, --Верочка, жившая рядом со станцией, ходила на перрон за свежим хлебом, что подвозят к московскому скорому, и все видела. Валентин увел Рушана к себе, и они проговорили до глубокой ночи. Утром, когда они завтракали на кухне, Валентин вдруг сказал:
-- Твоя история просится в стихи, послушай-ка...
Я познал поцелуев сласть,
Мое счастье было в зените...
Но Рушан протестующе замахал руками:
-- Перестань, без тебя тошно...
Сегодня, спустя много лет, Дасаев жалеет, что остановил поэта. Какие строки шли дальше? Тайна, которой нет разгадки. А эти две строчки запомнились на всю жизнь: я познал поцелуев сласть...
В оставшиеся до выпускного вечера дни, когда вручали дипломы, он почти не выходил в город -- слонялся по пустеющим с каждым часом комнатам общежития. Словно вагоны в день отъезда Ниночки, мелькали, стремительно убывая, дни: пять, четыре, три... Как он торопил их -- жизнь здесь казалась теперь невыносимой.
Если разрыв с Резниковой он еще пытался как-то объяснить себе, то бегство Нововой принял как рок, как наказание свыше за... предательство. Ведь иногда, поздно ночью, зная, что все равно не уснуть, он потихоньку пробирался на безрадостную для него улицу 1905 года и подолгу стоял у темных окон сонного дома Тамары... Как мысленно он выпрашивал у нее прощения, как жалел, что она не догадывается, что творится у него в душе. Он ведь не знал, что в те дни в какой-то компании, где, пытаясь задеть, уколоть ее, упомянули о влюбчивости ее некогда верного Дасаева, Тамара, вскинув голову, гордо сказала:
-- Если в этом городе он кого и любил, то только меня, и не заблуждайтесь на этот счет...
Попасться ей на глаза Рушан не решался, хотя и наблюдал иногда за нею издали, и в одно из ночных бдений у ее темных окон пришла мысль --попрощаться с ней хотя бы письмом, ведь не шутка, четыре года в этом городе их имена упоминали рядом, даже если и не вышло у них ни любви, ни дружбы.
Неожиданное решение на время наполнило жизнь смыслом. Целыми днями он не вставал из-за стола, но три школьные тетрадки, исписанные его четким почерком, трудно было назвать письмом, скорее -- исповедью его исстрадавшейся, запутавшейся души, где он пытался сказать, что она значила и значит для него. Выходит, сегодняшняя попытка исповедаться на склоне жизни -- далеко не первая...
Отрывался он от послания к Давыдычевой только когда уходил в деповскуюю столовую, где в ту пору обедали с пивом на пятерку старыми, да еще и сдача причиталась серебряными монетками.
Однажды, вернувшись с обеда, он застал соседа по комнате, Юрия Калашникова по кличке Моряк, с подозрительно набухшими глазами.
-- Кто обидел? -- спросил Рушан у своего верного болельщика, которого в общежитии называли его адьютантом.
Моряк зашмыгал носом и, отвернувшись, показал на тетрадку:
-- Ты, оказывается, так любишь Томку... У меня от твоего письма просто мороз по коже, так тебя жалко. Никогда не думал, что так можно терзаться... Ты извини, что я прочитал, тут все на столе валялось, -- обнял обескураженного Дасаева.
Такого участия от далеко не сентиментального Моряка Рушан не ожидал.
-- Давай выпьем за любовь, за Тамару? Я уже сбегал за бутылкой, --предложил вдруг Калашников.
За бутылкой вина Моряк и убедил Рушана, что нужно пойти попрощаться самому, ну и "письмо", конечно, отдать лично. У него оставался последний вечер в Актюбинске, отступать было некуда, -- завтра вечером он навсегда покидал город. После обеда, захватив тетради, он пошел на улицу 1905 года.
На звонок вышла сама Тамара и, что странно, не очень удивилась его приходу. Улыбнулась, словно ждала, пригласила в дом, но он не решался войти. Сказал, что вчера получил диплом и сегодня у него последний вечер, завтра он уезжает навсегда, и просил ее сходить с ним хотя бы в кино.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105