Теперь можно было бросить бутылку. Кофе последовал за шампанским: все жидкости мгновенно впитаются в почву. Сумочка Беаты с документами, ключами и кошельком осталась лежать на полу, в углу. Остальные вещи нужно было унести с собой. Я собрала корзину, прикрыла ее сверху платком, тщательно осмотрела пол башни — не осталось ли улик? — но ничего не нашла. Погода стояла сухая, так что следов подошв наверняка не будет.
Нельзя было терять ни секунды. Стоял полдень, стрелки часов показывали начало первого, и я надеялась, что большинство гуляющих расположились на привал. Предстоял еще долгий путь пешком, или стоило просто взять машину Беаты? Если ее автомобиль через какое-то время обнаружат, то решат, что она совершила самоубийство или произошел несчастный случай. А если машины на месте не окажется, то будет ясно, что здесь замешан другой человек.
Я заглянула в ее автомобиль, чтобы проверить, не осталось ли там моих вещей. Отпечатки пальцев? Ну что ж, ничего криминального в этом не усмотрят, ведь мы часто ездили вместе.
Выходить на дорогу было крайне неосторожно, я решила пробираться сквозь заросли кустарника и едва не заблудилась. В любом случае следовало двигаться вверх по склону. Хорошо, что у меня хватило ума держаться в стороне от дороги, потому что довольно скоро на ней показалась многочисленная группа членов Оденвальдского культурного общества. Словно охотник в засаде, я легла на землю и притаилась, созерцая шеренгу шагающих ног в красных чулках и штанах до колен.
К счастью, ботинки у меня были достаточно крепкие, но вот треклятую корзину ужасно хотелось бросить где-нибудь по дороге. Конечно, делать этого было нельзя. Интересно, сколько времени мы ехали на машине? Вроде бы не так долго, однако та же дорога, пройденная пешком, казалась неимоверно длинной. Я уже почти вышла из зарослей, но тут сообразила, что нельзя показываться в таком виде: в ссадинах, с сосновыми иголками и паутиной в спутанных волосах. Устроив небольшую передышку, я начала отряхивать с себя мох, обломки веток, репьи и хвойные иголки.
Идти по шоссе было довольно опасно, и я пробиралась окольными путями, через кукурузные поля и дачные участки. Тут и там на пути мне попадались садоводы-любители, которые в солнечный осенний денек спешили собрать урожай яблок или вскопать огород. Под кустом орешника расположилось на пикник большое турецкое семейство. Они дружелюбно со мной поздоровались. Интересно, смогут ли эти люди потом меня опознать? Неплохо было бы придумать себе какое-то алиби на время совершения убийства. Впрочем, до этого я провела в своей квартире бесчисленное количество выходных дней, и никаких свидетелей моего одиночества не было. Или они все же были? Вдруг соседи обращали внимание на припаркованную возле дома машину или, наоборот, ее отсутствие? Дорога до города заняла примерно два с половиной часа. По пути мне встретилось по меньшей мере человек двадцать, знакомых среди них не было. Хотя, если мою фотографию напечатают в газете, эти люди, вероятно, смогут что-то вспомнить.
Наконец я добралась до своей машины и в половине четвертого была дома. Прежде чем позволить себе хоть минуту отдыха, нужно было вымыть бокал, обе тарелки и термос, разобрать корзину, спрятать револьвер и избавиться от остатков еды. Потом я приняла душ и засунула в стиральную машину испачканную одежду, предусмотрительно перемешав ее с грязным бельем, которое там уже лежало.
Лишь проделав все это, я почувствовала некоторое облегчение.
В девять вечера раздался телефонный звонок. Этого следовало ожидать. Выдержав паузу, я взяла трубку. Звонила Лесси:
— Ты не знаешь, где мама?
Я ответила отрицательно и поинтересовалась, в чем дело.
— Знаешь, Рози, — в голосе Лесси слышались интонации ее матери, — мы с Беатой должны были встретиться, чтобы заехать в Дармштадт за Рихардом и вместе сходить в театр. Но дома ее нет, и машина тоже пропала. Это очень странно, потому что она занесла этот поход в театр в свой еженедельник. Я-то могу забыть все, что угодно, но мама — никогда!
Я ничем не смогла успокоить Лесси, только заверила ее, что мне ничего не известно, но наверняка ситуация скоро прояснится. Больше в тот день никто не звонил.
Ночью мне стало плохо. Поднялась высокая температура, начались рвота и понос. Ни о каком сне не могло быть и речи. Желудок отказывался принимать успокоительное. Я вскакивала с кровати, бежала в туалет, потом на кухню, мерзла и потела одновременно. Мой организм не мог справиться с перенесенной психологической травмой.
В воскресенье все оставалось по-прежнему. Я пыталась убедить себя, что имею полное право на счастье и любовь и просто вынуждена была пойти на убийство. Но все эти доводы казались совершенно неубедительными. Беата! Я скорбела о ней, металась в лихорадке, оплакивая свою единственную подругу, которая лежала в лесу, на каменистой земле с размозженным черепом. Этого уже нельзя было исправить. Вспоминая Хильке Энгштерн, я практически не испытывала угрызений совести, а вот мысли о Беате способны были свести меня с ума.
Постепенно меня охватил панический ужас. Все попытки взять себя в руки ни к чему не привели. Если кто-нибудь, у кого есть хотя бы малейшее подозрение, решит наведаться ко мне домой, ему сразу все станет ясно.
Утром в понедельник ничего не изменилось. Пришлось позвонить на работу и сказаться больной. Мне пожелали скорейшего выздоровления и попросили не выходить прежде времени. Такие напоминания были вполне уместны — все знали о моем гипертрофированном чувстве долга.
А что, если позвонить домашним Беаты и попросить ее к телефону? Во-первых, чтобы показать, что я надеялась застать ее дома, а во-вторых, чтобы узнать, найдено ли тело, идет ли расследование. Но меня словно парализовало: я была не в состоянии кому-то звонить, не могла даже плакать. Тошнота и озноб никак не проходили.
Одежда, в которой я появляюсь на работе, всегда продумана самым тщательным образом. Все вещи, предназначенные для выхода на люди, за пределы четырех стен, неизменно аккуратны и элегантны. Но когда вы лежите в постели в полном одиночестве, то наряжаться просто не для кого. В старых, ветхих ночных рубашках я чувствую себя исключительно комфортно и не спешу жертвовать их в пользу Красного Креста. Перед поездкой на курорт я купила две новые пижамы, которые с тех пор лежат в шкафу до случая, когда в них возникнет необходимость. Если когда-нибудь придется лечь в больницу, они окажутся очень кстати.
В тот понедельник вечером я сидела на диване, больная и осунувшаяся, с телевизионной программой в руках. На мне была самая старая ночная рубашка в цветочек с коричневым пятном от утюга. Глаза по десятому разу пробегали одно и то же место, но в голове не задерживалось ни слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55
Нельзя было терять ни секунды. Стоял полдень, стрелки часов показывали начало первого, и я надеялась, что большинство гуляющих расположились на привал. Предстоял еще долгий путь пешком, или стоило просто взять машину Беаты? Если ее автомобиль через какое-то время обнаружат, то решат, что она совершила самоубийство или произошел несчастный случай. А если машины на месте не окажется, то будет ясно, что здесь замешан другой человек.
Я заглянула в ее автомобиль, чтобы проверить, не осталось ли там моих вещей. Отпечатки пальцев? Ну что ж, ничего криминального в этом не усмотрят, ведь мы часто ездили вместе.
Выходить на дорогу было крайне неосторожно, я решила пробираться сквозь заросли кустарника и едва не заблудилась. В любом случае следовало двигаться вверх по склону. Хорошо, что у меня хватило ума держаться в стороне от дороги, потому что довольно скоро на ней показалась многочисленная группа членов Оденвальдского культурного общества. Словно охотник в засаде, я легла на землю и притаилась, созерцая шеренгу шагающих ног в красных чулках и штанах до колен.
К счастью, ботинки у меня были достаточно крепкие, но вот треклятую корзину ужасно хотелось бросить где-нибудь по дороге. Конечно, делать этого было нельзя. Интересно, сколько времени мы ехали на машине? Вроде бы не так долго, однако та же дорога, пройденная пешком, казалась неимоверно длинной. Я уже почти вышла из зарослей, но тут сообразила, что нельзя показываться в таком виде: в ссадинах, с сосновыми иголками и паутиной в спутанных волосах. Устроив небольшую передышку, я начала отряхивать с себя мох, обломки веток, репьи и хвойные иголки.
Идти по шоссе было довольно опасно, и я пробиралась окольными путями, через кукурузные поля и дачные участки. Тут и там на пути мне попадались садоводы-любители, которые в солнечный осенний денек спешили собрать урожай яблок или вскопать огород. Под кустом орешника расположилось на пикник большое турецкое семейство. Они дружелюбно со мной поздоровались. Интересно, смогут ли эти люди потом меня опознать? Неплохо было бы придумать себе какое-то алиби на время совершения убийства. Впрочем, до этого я провела в своей квартире бесчисленное количество выходных дней, и никаких свидетелей моего одиночества не было. Или они все же были? Вдруг соседи обращали внимание на припаркованную возле дома машину или, наоборот, ее отсутствие? Дорога до города заняла примерно два с половиной часа. По пути мне встретилось по меньшей мере человек двадцать, знакомых среди них не было. Хотя, если мою фотографию напечатают в газете, эти люди, вероятно, смогут что-то вспомнить.
Наконец я добралась до своей машины и в половине четвертого была дома. Прежде чем позволить себе хоть минуту отдыха, нужно было вымыть бокал, обе тарелки и термос, разобрать корзину, спрятать револьвер и избавиться от остатков еды. Потом я приняла душ и засунула в стиральную машину испачканную одежду, предусмотрительно перемешав ее с грязным бельем, которое там уже лежало.
Лишь проделав все это, я почувствовала некоторое облегчение.
В девять вечера раздался телефонный звонок. Этого следовало ожидать. Выдержав паузу, я взяла трубку. Звонила Лесси:
— Ты не знаешь, где мама?
Я ответила отрицательно и поинтересовалась, в чем дело.
— Знаешь, Рози, — в голосе Лесси слышались интонации ее матери, — мы с Беатой должны были встретиться, чтобы заехать в Дармштадт за Рихардом и вместе сходить в театр. Но дома ее нет, и машина тоже пропала. Это очень странно, потому что она занесла этот поход в театр в свой еженедельник. Я-то могу забыть все, что угодно, но мама — никогда!
Я ничем не смогла успокоить Лесси, только заверила ее, что мне ничего не известно, но наверняка ситуация скоро прояснится. Больше в тот день никто не звонил.
Ночью мне стало плохо. Поднялась высокая температура, начались рвота и понос. Ни о каком сне не могло быть и речи. Желудок отказывался принимать успокоительное. Я вскакивала с кровати, бежала в туалет, потом на кухню, мерзла и потела одновременно. Мой организм не мог справиться с перенесенной психологической травмой.
В воскресенье все оставалось по-прежнему. Я пыталась убедить себя, что имею полное право на счастье и любовь и просто вынуждена была пойти на убийство. Но все эти доводы казались совершенно неубедительными. Беата! Я скорбела о ней, металась в лихорадке, оплакивая свою единственную подругу, которая лежала в лесу, на каменистой земле с размозженным черепом. Этого уже нельзя было исправить. Вспоминая Хильке Энгштерн, я практически не испытывала угрызений совести, а вот мысли о Беате способны были свести меня с ума.
Постепенно меня охватил панический ужас. Все попытки взять себя в руки ни к чему не привели. Если кто-нибудь, у кого есть хотя бы малейшее подозрение, решит наведаться ко мне домой, ему сразу все станет ясно.
Утром в понедельник ничего не изменилось. Пришлось позвонить на работу и сказаться больной. Мне пожелали скорейшего выздоровления и попросили не выходить прежде времени. Такие напоминания были вполне уместны — все знали о моем гипертрофированном чувстве долга.
А что, если позвонить домашним Беаты и попросить ее к телефону? Во-первых, чтобы показать, что я надеялась застать ее дома, а во-вторых, чтобы узнать, найдено ли тело, идет ли расследование. Но меня словно парализовало: я была не в состоянии кому-то звонить, не могла даже плакать. Тошнота и озноб никак не проходили.
Одежда, в которой я появляюсь на работе, всегда продумана самым тщательным образом. Все вещи, предназначенные для выхода на люди, за пределы четырех стен, неизменно аккуратны и элегантны. Но когда вы лежите в постели в полном одиночестве, то наряжаться просто не для кого. В старых, ветхих ночных рубашках я чувствую себя исключительно комфортно и не спешу жертвовать их в пользу Красного Креста. Перед поездкой на курорт я купила две новые пижамы, которые с тех пор лежат в шкафу до случая, когда в них возникнет необходимость. Если когда-нибудь придется лечь в больницу, они окажутся очень кстати.
В тот понедельник вечером я сидела на диване, больная и осунувшаяся, с телевизионной программой в руках. На мне была самая старая ночная рубашка в цветочек с коричневым пятном от утюга. Глаза по десятому разу пробегали одно и то же место, но в голове не задерживалось ни слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55