Не издавая ни единого звука, чтобы не услыхала мать, они то бросаются ко мне на шею, то обнимают друг друга, то пляшут, гримасничая, передразнивая надутое лицо «дяди Ромуальда» и его выпяченную сковородником нижнюю губу…
Когда мы с Гришей наконец уходим, он говорит мне на лестнице:
— Мне надо сейчас бежать сломя голову на другой урок.
Оставлять тебя одну я не хочу. Я вызвал от Бурдесов по телефону Леню Хованского. Сейчас он будет здесь и отведет тебя домой…
— Никого мне не надо! Одна пойду! — говорю я очень сердито.
Дело в том, что я чувствую: вся моя храбрость, последние остатки ее улетучиваются, и мне не хочется превратиться перед Гришей в обыкновенную «клкжсу» (его выражение, означает: «плакса»).
— Фафа! — говорит Гриша очень серьезно и душевно. — Я, запохаживается, даже не знаю, как тебе это сказать… Я тебя уважаю, Фафа! Ведь этот буржуй капитулировал перед тобой!
Понимаешь ты это! Извинился — грубо, хамски, с насмешкой, но извинился! Потому что почувствовал, что ты молодец!.. Ох, вот Ленька топает сюда… До свиданья, до завтра!
Гриша убежал. Передо мной стоит Леня. Он очень взволнован, даже встревожен.
— Что такое, Шашура? Гришка вызвал меня сюда: «Скорее, скорее!» Ничего не объяснил… Что случилось?
И тут приходит конец моей выдержке. Выдержка — это было возможно при чужих, даже при Грише. А Леня — свой, такой свой, близкий, как ближе и не бывает. Это брат, друг, это дом, прибежище… И, прислонившись к Лениному плечу, я веду себя «клюкса-клюксой», плачу самым постыдным образом.
— Ленечка… — бормочу я сквозь слезы. — Как хорошо, что ты пришел, Леня, миленький…
Леня обнимает меня, целует. В темноте поцелуй приходится в нос и в плачущий глаз.
— Перестань, дурочка! Ну чего ты, горе мое? С чего расплакалась?
Мы выходим из подъезда на улицу. И тут разыгрывается последний номер разнообразной программы этого трудного вечера.
Какой-то человек, без пальто, без шапки, выбегает из бурдесовских ворот и бросается к нам. В темноте вечера я не сразу узнаю конторщика Майофиса.
— Спасибо! — говорит он, сильно тряся мои руки. — Спасибо! Я как в театре побывал, ей-богу. Так им, буржуям, и надо!
И когда только она будет, эта революция? Вы не можете мне сказать?
Так же стремительно, как он вылетел из ворот, Майофис снова исчезает в их черной пасти. Это очень кстати, потому что ответить ему, когда именно будет революция, я, конечно, затрудняюсь…
Дома я наконец могу связно и подробно рассказать маме, папе, Лене и Юзефе всю историю моих сегодняшних злоключений.
Впечатление это производит на всех неодинаковое.
— Надо ж было… — говорит мама, чуть не плача. — Надо же было позволить девочке давать уроки у этих богатых хамов. Нечего сказать, удачная была выдумка!
— А что плохого? — спокойно говорит папа. — Это жизнь.
Разве в жизни не бывает богатых хамов? Их очень много, и они считают себя хозяевами… Я не знаю, многому ли научились поанглийски ее ученицы, но она сама, несомненно, делает успехи.
Кое-чему — очень нужному — она уже научилась… — И папа ласково прижимает к себе мою голову.
Юзефа, до сих пор молчавшая, вдруг говорит тихо, злорадно, с каким-то особенным смаком:
— З-з-завтра… Пойду до той бар-р-рыни… И — хлесь ее по морде! Не обижай, паскуда, чужого ребенка!
— Я с тобой пойду, Юзенька! И ружье свое возьму! — просительно говорит Сенечка.
— Ну, и что же ты намерена делать завтра? — спрашивает меня папа.
— Не завтра — в понедельник… — поправляю я. — А ничего.
Пойду на урок как ни в чем не бывало. Пусть не думают, что я их испугалась. И ведь, по правде говоря, конечно, они мне нахамили, но ведь и я ихнему дяде Ромуальду сказала все, что хотела!
Чего же мне прятаться?
Просто удивительно, какая я храбрая, когда я дома и вокруг меня все мои!
Когда я провожаю Леню до двери, он говорит негромко, положив мне руки на плечи и не глядя мне в глаза:
— Я сейчас скажу тебе один секрет. Когда ты сегодня плакала — там, на лестнице у Бурдесов, — а я тебя утешал… Одна твоя слеза попала мне в рот… — Он умолкает.
— Ну? — спрашиваю я, еле дыша.
— Ужасно соленая! — говорит он неожиданно.
И убегает… Ах, безобразник!
Перегнувшись через перила лестницы, я зову ласково-ласково:
— Ленечка… Ленечка…
Ленька останавливает свой бег по лестнице.
— Ну? — спрашивает он, задрав голову кверху.
— Ленечка, поднимись сюда — на одну минуточку!
Он поднимается ко мне на третий этаж. Смотрит на меня.
— Ленечка, миленький, дорогой… Ты — дурак!
Назавтра — в воскресенье — урока у Бурдесов нет.
Днем Юзефа торжественно вносит что-то высоконькое, завернутое в папиросную бумагу.
— Хорщочек! — объясняет она. — Не иначе — цветы, уж я чую! Из магазина принесли…
В самом деле, это горшочек ранних гиацинтов. К цветам приложены две бумажки. На одной написано: «Нюхайте на здоровье!», а на другой — «От ваших друзей!»
Почерк мне хорошо знаком!
В понедельник иду к Бурдесам на урок. Если говорить по правде, иду я не слишком охотно. Ведь, конечно, сегодня они объявят мне, что больше в моих уроках не нуждаются… Иду, так сказать, «выгоняться». Большой приятности в этом нет. Но прятаться тоже не хочу, это было бы малодушием.
Дверь открывает сама мадам и принимает меня необыкновенно любезно:
— А, мадмуазель Яновская! Здравствуйте, дорогая!
Девочки встречают меня в своей комнате и смотрят на меня хитрыми глазами.
— Девочки, — шепчу я, — спасибо за цветы!
Таня и Маня очень удивлены: как это я догадалась, что цветы от них? Они тоже говорят со мной шепотом. Цветы, конечно, посланы без ведома матери.
— Мы вам скажем один секрет… — шепчет Маня.
— Только смотрите — никому! — просит Таня. — Придумали послать цветы мы сами, а деньги дал папа…
Бедный «миляга» Бурдес-Чериковер! Он, как Майофис, обрадовался тому, что кто-то не испугался его мучителей.
После урока мадам входит в комнату:
— Я принесла вам деньги. Извините, не все. Только половину… У меня нет мелочи!
И она подает мне золотую монетку — пять рублей.
— Остальное — завтра. Или лучше — послезавтра. Словом, в один из ваших следующих уроков, когда у меня будет мелочь…
И еще я хочу вам сказать: я очень довольна вами. Вчера девочки читали дяде Ромуальду вслух из английской книжки. Он был просто поражен!
Представляю себе, как это было. Девочки добросовестно читали «из английской книжки»: «Наша мама очень добрая. Мы любим нашу маму…»
Гриши сегодня у Бурдесов нет — он получил еще один урок, и теперь наши с ним уроки совпадают не всякий день. Очень жаль: не с кем делиться впечатлениями, а сегодня не с кем посоветоваться в предстоящем мне трудном деле.
Золотую пятирублевку я засунула в перчатку. Очень непривычно ощущать у безымянного пальца не гривенник или двугривенный (больше собственных денег у меня сроду не бывало!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87
Когда мы с Гришей наконец уходим, он говорит мне на лестнице:
— Мне надо сейчас бежать сломя голову на другой урок.
Оставлять тебя одну я не хочу. Я вызвал от Бурдесов по телефону Леню Хованского. Сейчас он будет здесь и отведет тебя домой…
— Никого мне не надо! Одна пойду! — говорю я очень сердито.
Дело в том, что я чувствую: вся моя храбрость, последние остатки ее улетучиваются, и мне не хочется превратиться перед Гришей в обыкновенную «клкжсу» (его выражение, означает: «плакса»).
— Фафа! — говорит Гриша очень серьезно и душевно. — Я, запохаживается, даже не знаю, как тебе это сказать… Я тебя уважаю, Фафа! Ведь этот буржуй капитулировал перед тобой!
Понимаешь ты это! Извинился — грубо, хамски, с насмешкой, но извинился! Потому что почувствовал, что ты молодец!.. Ох, вот Ленька топает сюда… До свиданья, до завтра!
Гриша убежал. Передо мной стоит Леня. Он очень взволнован, даже встревожен.
— Что такое, Шашура? Гришка вызвал меня сюда: «Скорее, скорее!» Ничего не объяснил… Что случилось?
И тут приходит конец моей выдержке. Выдержка — это было возможно при чужих, даже при Грише. А Леня — свой, такой свой, близкий, как ближе и не бывает. Это брат, друг, это дом, прибежище… И, прислонившись к Лениному плечу, я веду себя «клюкса-клюксой», плачу самым постыдным образом.
— Ленечка… — бормочу я сквозь слезы. — Как хорошо, что ты пришел, Леня, миленький…
Леня обнимает меня, целует. В темноте поцелуй приходится в нос и в плачущий глаз.
— Перестань, дурочка! Ну чего ты, горе мое? С чего расплакалась?
Мы выходим из подъезда на улицу. И тут разыгрывается последний номер разнообразной программы этого трудного вечера.
Какой-то человек, без пальто, без шапки, выбегает из бурдесовских ворот и бросается к нам. В темноте вечера я не сразу узнаю конторщика Майофиса.
— Спасибо! — говорит он, сильно тряся мои руки. — Спасибо! Я как в театре побывал, ей-богу. Так им, буржуям, и надо!
И когда только она будет, эта революция? Вы не можете мне сказать?
Так же стремительно, как он вылетел из ворот, Майофис снова исчезает в их черной пасти. Это очень кстати, потому что ответить ему, когда именно будет революция, я, конечно, затрудняюсь…
Дома я наконец могу связно и подробно рассказать маме, папе, Лене и Юзефе всю историю моих сегодняшних злоключений.
Впечатление это производит на всех неодинаковое.
— Надо ж было… — говорит мама, чуть не плача. — Надо же было позволить девочке давать уроки у этих богатых хамов. Нечего сказать, удачная была выдумка!
— А что плохого? — спокойно говорит папа. — Это жизнь.
Разве в жизни не бывает богатых хамов? Их очень много, и они считают себя хозяевами… Я не знаю, многому ли научились поанглийски ее ученицы, но она сама, несомненно, делает успехи.
Кое-чему — очень нужному — она уже научилась… — И папа ласково прижимает к себе мою голову.
Юзефа, до сих пор молчавшая, вдруг говорит тихо, злорадно, с каким-то особенным смаком:
— З-з-завтра… Пойду до той бар-р-рыни… И — хлесь ее по морде! Не обижай, паскуда, чужого ребенка!
— Я с тобой пойду, Юзенька! И ружье свое возьму! — просительно говорит Сенечка.
— Ну, и что же ты намерена делать завтра? — спрашивает меня папа.
— Не завтра — в понедельник… — поправляю я. — А ничего.
Пойду на урок как ни в чем не бывало. Пусть не думают, что я их испугалась. И ведь, по правде говоря, конечно, они мне нахамили, но ведь и я ихнему дяде Ромуальду сказала все, что хотела!
Чего же мне прятаться?
Просто удивительно, какая я храбрая, когда я дома и вокруг меня все мои!
Когда я провожаю Леню до двери, он говорит негромко, положив мне руки на плечи и не глядя мне в глаза:
— Я сейчас скажу тебе один секрет. Когда ты сегодня плакала — там, на лестнице у Бурдесов, — а я тебя утешал… Одна твоя слеза попала мне в рот… — Он умолкает.
— Ну? — спрашиваю я, еле дыша.
— Ужасно соленая! — говорит он неожиданно.
И убегает… Ах, безобразник!
Перегнувшись через перила лестницы, я зову ласково-ласково:
— Ленечка… Ленечка…
Ленька останавливает свой бег по лестнице.
— Ну? — спрашивает он, задрав голову кверху.
— Ленечка, поднимись сюда — на одну минуточку!
Он поднимается ко мне на третий этаж. Смотрит на меня.
— Ленечка, миленький, дорогой… Ты — дурак!
Назавтра — в воскресенье — урока у Бурдесов нет.
Днем Юзефа торжественно вносит что-то высоконькое, завернутое в папиросную бумагу.
— Хорщочек! — объясняет она. — Не иначе — цветы, уж я чую! Из магазина принесли…
В самом деле, это горшочек ранних гиацинтов. К цветам приложены две бумажки. На одной написано: «Нюхайте на здоровье!», а на другой — «От ваших друзей!»
Почерк мне хорошо знаком!
В понедельник иду к Бурдесам на урок. Если говорить по правде, иду я не слишком охотно. Ведь, конечно, сегодня они объявят мне, что больше в моих уроках не нуждаются… Иду, так сказать, «выгоняться». Большой приятности в этом нет. Но прятаться тоже не хочу, это было бы малодушием.
Дверь открывает сама мадам и принимает меня необыкновенно любезно:
— А, мадмуазель Яновская! Здравствуйте, дорогая!
Девочки встречают меня в своей комнате и смотрят на меня хитрыми глазами.
— Девочки, — шепчу я, — спасибо за цветы!
Таня и Маня очень удивлены: как это я догадалась, что цветы от них? Они тоже говорят со мной шепотом. Цветы, конечно, посланы без ведома матери.
— Мы вам скажем один секрет… — шепчет Маня.
— Только смотрите — никому! — просит Таня. — Придумали послать цветы мы сами, а деньги дал папа…
Бедный «миляга» Бурдес-Чериковер! Он, как Майофис, обрадовался тому, что кто-то не испугался его мучителей.
После урока мадам входит в комнату:
— Я принесла вам деньги. Извините, не все. Только половину… У меня нет мелочи!
И она подает мне золотую монетку — пять рублей.
— Остальное — завтра. Или лучше — послезавтра. Словом, в один из ваших следующих уроков, когда у меня будет мелочь…
И еще я хочу вам сказать: я очень довольна вами. Вчера девочки читали дяде Ромуальду вслух из английской книжки. Он был просто поражен!
Представляю себе, как это было. Девочки добросовестно читали «из английской книжки»: «Наша мама очень добрая. Мы любим нашу маму…»
Гриши сегодня у Бурдесов нет — он получил еще один урок, и теперь наши с ним уроки совпадают не всякий день. Очень жаль: не с кем делиться впечатлениями, а сегодня не с кем посоветоваться в предстоящем мне трудном деле.
Золотую пятирублевку я засунула в перчатку. Очень непривычно ощущать у безымянного пальца не гривенник или двугривенный (больше собственных денег у меня сроду не бывало!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87