Потому что всем ты мил и нужен, все тебе милы и нужны. Катится телега с горы, и хорошо, что катится, не надо ее ни подпихивать, ни задерживать, все само собой образуется. Директор — лучший друг, в цехе тишь и благодать. Дятлов и Пономарев заработали по благодарности и — с глаз долой — уволились, Ритка Станкевич, если вдуматься, скромная девушка, Нинель Сарычева бездельничает, но и это идет на пользу, на Нинель списываются все огрехи сборки. Труфанов, случается, позвонит в середине месяца. Почему, спросит, шасси не отправлены на монтаж? Игумнов ответит:
«Нинель». И все становится ясно, мадам Сарычева опять не так составила карту сборки. Труфанов промолчит, Нинели словечка не скажет, зачем связываться: от мужа Нинели зависит многое; муж — прекрасный человек, умный, справедливый и чуткий, но если Нинель начнет по вечерам точить муженька — какой человек выдержит осаду Нинели? Поэтому терпят Нинель. Цех тоже смирился с нею. Людям хорошо платят, недавно установили двадцатичетырехдневный отпуск. На совещаниях в конце месяца (ежедневных планерок Труфанов не признает) Игумнов сидит на видном месте, заместителем директора по производству. Впереди блестящие перспективы. Через несколько лет завод отделится, тогда — главным инженером завода, директором. Так стоит ли поднимать шум из-за каких-то счетчиков! Глупо и мелко. Имеет же он право отдохнуть.
— Жить надо, — произнес Виталий. — Надо жить.
Он сидел в одиночестве. Бывают такие часы и такие минуты на дню, когда все вдруг утихает. В цехе после обеда — блаженное успокоение, как мертвый час в детском садике. Спало полуденное оживление, все устали сидеть, но и подниматься не хочется, движения медленные, привычные, все, что надо на сегодня сказать, уже сказано. Еще полчаса — и наступит перелом, появится тяга к перемещениям… кто пойдет в регулировку слушать басни Петрова, кто проскользнет мимо открытой двери кабинета в комплектовку, позвонит оттуда, в комплектовке городской телефон. Но сейчас только ровное жужжание доносится в кабинет из цеха.
— Товарищ Игумнов. — Вошел Степан Сергеич (вне работы он звал начальника цеха проще). — Я прошу принять строжайшие меры к технологу Сарычевой. По ее вине забракована партия трансформаторов.
— По ее ли? — слабо возразил Игумнов.
— Я требую раз и навсегда прекратить безобразия в цехе!
— Ладно, разберусь…
Вставать не хотелось, не хотелось вникать в кляузное дело. Надо, ничего не возразишь, надо: Степан Сергеич от Сарычевой не отцепится. Игумнов пошел по цеху. На сборке технолога нет, на монтажном участке тоже, значит, в регулировке: Сарычевой нравятся россказни Петрова. Сидит, полюбуйтесь, глаза блестят из-под шали, как у цыганки, слушает «страницы воспоминаний», «неопубликованные главы ненаписанной биографии», «былое без дум» — Петров неистощим на названия.
— Нинель Владимировна, вам следует больше интересоваться сборочным участком.
Сарычева медленно повернула голову. Глаза гасли, стекленели.
— Я сама знаю, что мне делать!
Говорить с ней невозможно, у нее на все случаи несколько фраз, бездельница оперирует, как ни странно, словом «дело»: «Мне нет дела до этого», «Не мое дело», «Не делайте из меня козла отпущения, делайте свое дело и не приставайте ко мне».
— Если знаете, то садитесь за намоточный станок и перематывайте катушки.
— Не ваше дело учить меня!
— Отлично. Фомин, позвоните Туровцеву, пусть придет сюда.
Телефон на столе Фомина, Фомин, хотя и брюзжит, что его отвлекают звонки, всегда рад собственными устами передать приказание начальства, собственными ушами подслушать. Туровцев по тону его догадался, что предстоит нечто забавное, и тут же примчался в регулировку.
— Оформляйте браковку на Сарычеву и техника-конструктора… посмотрите фамилию в чертежах, — сказал Игумнов.
Фомин, любитель скандалов, его не затрагивающих, сбегал за комплектами чертежей, нашел фамилию техника.
— Ну, знаете… — взмахнула шалью Сарычева, убегая к Кухтину.
— Придумают на пару какую-нибудь пакость, — определил Сорин.
Он не ошибся. Нинель влетела в регулировку и, как вызов, как перчатку, швырнула под ноги Игумнова клочок бумаги. Виталий поднял его, прочел и вскипел:
— Ну, это уже мерзость!
Кухтин, верный своему правилу с руководством не ссориться, браковку выписал на своего контролера.
— Что я говорил? — обрадовался Сорин. — Ну, теперь держись! Шелагин устроит Нинельке кислую жизнь! Ты бы, Сашка, ею занялся… К тебе же она ходит, не к Дундашу, не ко мне.
Петров забрал сожженные катушки, снес их в макетную мастерскую, там их перемотали. Браковку торжественно разорвали. Вечером Петров закрылся с Игумновым в кабинете.
— Буду прям: три литра спирта — и Сарычева вылетает из уютного гнездышка.
— Так уж и вылетит… Знаешь, какие я ходы делал? Труфанов за нее держится. Скорее ты вылетишь… Споить ее хочешь?
— Зачем тебе знать? Брать грех на душу? Святой Августин говорил, что грех — это совершение таких поступков, о коих человеку известно, что они запрещены, и от коих он волен воздержаться. Зачем тебе знать, если ты воздержишься?
— Согласен. Бери литр сейчас, остальное потом.
— Люблю деловых людей. О тебе мечтает паразитирующая элита Америки.
Неделю Петров томил начальника цеха. Сорин не пускал Сарычеву в регулировку. Она сидела за своим столиком, читала журнальчики, посасывая конфетки, покрикивая на Якова Ивановича. Когда в проходе появлялся Петров, краснела, вздрагивала, глаза приобретали странное выражение вспугнутой птицы, одновременно рассеянное и остро направленное.
— Сегодня начинаю… — шепотом предупредил Петров.
В полдень по звонку цех побежал в столовую. Сарычева презирала толкучку, свой обед перенесла на час позже. Игумнов наблюдал за нею из комплектовки, видно было, что Нинель чего-то ждала. Вышел из регулировки Петров, повернул не налево, к выходу, а направо, к столику Сарычевой, стал что-то говорить, а Нинель порывалась встать, уйти, возражала, махая шалью, как крыльями… Петров долбил и долбил, протянул руку, схватил шаль, отбросил ее. Потом он резко повернулся и ушел в регулировку. В цехе — ни души. Нинель вскочила, понеслась мимо склада готовой продукции, мимо комнаты Туровцева — в дальний конец коридора, где были туалеты, холодная лестничная площадка черного хода, где можно побыть одной. Игумнов, не зная, что и подумать, скрылся в своем кабинете. Бухнув ногою в дверь, к нему ворвался Петров.
— Разрешение на выход — ну, быстро!
Игумнов бросил ему вкладыш к пропуску, но тут же вцепился в протянувшуюся руку:
— Отдай! Скажи, что задумал?
Петров ничего не ответил и выбежал из комнаты. Потом появилась Сарычева.
— Мне надо срочно уйти с работы, у меня заболела мать.
Виталий не мог смотреть на нее, закрылся ладонями, глухо, из-под ладоней, попросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78
«Нинель». И все становится ясно, мадам Сарычева опять не так составила карту сборки. Труфанов промолчит, Нинели словечка не скажет, зачем связываться: от мужа Нинели зависит многое; муж — прекрасный человек, умный, справедливый и чуткий, но если Нинель начнет по вечерам точить муженька — какой человек выдержит осаду Нинели? Поэтому терпят Нинель. Цех тоже смирился с нею. Людям хорошо платят, недавно установили двадцатичетырехдневный отпуск. На совещаниях в конце месяца (ежедневных планерок Труфанов не признает) Игумнов сидит на видном месте, заместителем директора по производству. Впереди блестящие перспективы. Через несколько лет завод отделится, тогда — главным инженером завода, директором. Так стоит ли поднимать шум из-за каких-то счетчиков! Глупо и мелко. Имеет же он право отдохнуть.
— Жить надо, — произнес Виталий. — Надо жить.
Он сидел в одиночестве. Бывают такие часы и такие минуты на дню, когда все вдруг утихает. В цехе после обеда — блаженное успокоение, как мертвый час в детском садике. Спало полуденное оживление, все устали сидеть, но и подниматься не хочется, движения медленные, привычные, все, что надо на сегодня сказать, уже сказано. Еще полчаса — и наступит перелом, появится тяга к перемещениям… кто пойдет в регулировку слушать басни Петрова, кто проскользнет мимо открытой двери кабинета в комплектовку, позвонит оттуда, в комплектовке городской телефон. Но сейчас только ровное жужжание доносится в кабинет из цеха.
— Товарищ Игумнов. — Вошел Степан Сергеич (вне работы он звал начальника цеха проще). — Я прошу принять строжайшие меры к технологу Сарычевой. По ее вине забракована партия трансформаторов.
— По ее ли? — слабо возразил Игумнов.
— Я требую раз и навсегда прекратить безобразия в цехе!
— Ладно, разберусь…
Вставать не хотелось, не хотелось вникать в кляузное дело. Надо, ничего не возразишь, надо: Степан Сергеич от Сарычевой не отцепится. Игумнов пошел по цеху. На сборке технолога нет, на монтажном участке тоже, значит, в регулировке: Сарычевой нравятся россказни Петрова. Сидит, полюбуйтесь, глаза блестят из-под шали, как у цыганки, слушает «страницы воспоминаний», «неопубликованные главы ненаписанной биографии», «былое без дум» — Петров неистощим на названия.
— Нинель Владимировна, вам следует больше интересоваться сборочным участком.
Сарычева медленно повернула голову. Глаза гасли, стекленели.
— Я сама знаю, что мне делать!
Говорить с ней невозможно, у нее на все случаи несколько фраз, бездельница оперирует, как ни странно, словом «дело»: «Мне нет дела до этого», «Не мое дело», «Не делайте из меня козла отпущения, делайте свое дело и не приставайте ко мне».
— Если знаете, то садитесь за намоточный станок и перематывайте катушки.
— Не ваше дело учить меня!
— Отлично. Фомин, позвоните Туровцеву, пусть придет сюда.
Телефон на столе Фомина, Фомин, хотя и брюзжит, что его отвлекают звонки, всегда рад собственными устами передать приказание начальства, собственными ушами подслушать. Туровцев по тону его догадался, что предстоит нечто забавное, и тут же примчался в регулировку.
— Оформляйте браковку на Сарычеву и техника-конструктора… посмотрите фамилию в чертежах, — сказал Игумнов.
Фомин, любитель скандалов, его не затрагивающих, сбегал за комплектами чертежей, нашел фамилию техника.
— Ну, знаете… — взмахнула шалью Сарычева, убегая к Кухтину.
— Придумают на пару какую-нибудь пакость, — определил Сорин.
Он не ошибся. Нинель влетела в регулировку и, как вызов, как перчатку, швырнула под ноги Игумнова клочок бумаги. Виталий поднял его, прочел и вскипел:
— Ну, это уже мерзость!
Кухтин, верный своему правилу с руководством не ссориться, браковку выписал на своего контролера.
— Что я говорил? — обрадовался Сорин. — Ну, теперь держись! Шелагин устроит Нинельке кислую жизнь! Ты бы, Сашка, ею занялся… К тебе же она ходит, не к Дундашу, не ко мне.
Петров забрал сожженные катушки, снес их в макетную мастерскую, там их перемотали. Браковку торжественно разорвали. Вечером Петров закрылся с Игумновым в кабинете.
— Буду прям: три литра спирта — и Сарычева вылетает из уютного гнездышка.
— Так уж и вылетит… Знаешь, какие я ходы делал? Труфанов за нее держится. Скорее ты вылетишь… Споить ее хочешь?
— Зачем тебе знать? Брать грех на душу? Святой Августин говорил, что грех — это совершение таких поступков, о коих человеку известно, что они запрещены, и от коих он волен воздержаться. Зачем тебе знать, если ты воздержишься?
— Согласен. Бери литр сейчас, остальное потом.
— Люблю деловых людей. О тебе мечтает паразитирующая элита Америки.
Неделю Петров томил начальника цеха. Сорин не пускал Сарычеву в регулировку. Она сидела за своим столиком, читала журнальчики, посасывая конфетки, покрикивая на Якова Ивановича. Когда в проходе появлялся Петров, краснела, вздрагивала, глаза приобретали странное выражение вспугнутой птицы, одновременно рассеянное и остро направленное.
— Сегодня начинаю… — шепотом предупредил Петров.
В полдень по звонку цех побежал в столовую. Сарычева презирала толкучку, свой обед перенесла на час позже. Игумнов наблюдал за нею из комплектовки, видно было, что Нинель чего-то ждала. Вышел из регулировки Петров, повернул не налево, к выходу, а направо, к столику Сарычевой, стал что-то говорить, а Нинель порывалась встать, уйти, возражала, махая шалью, как крыльями… Петров долбил и долбил, протянул руку, схватил шаль, отбросил ее. Потом он резко повернулся и ушел в регулировку. В цехе — ни души. Нинель вскочила, понеслась мимо склада готовой продукции, мимо комнаты Туровцева — в дальний конец коридора, где были туалеты, холодная лестничная площадка черного хода, где можно побыть одной. Игумнов, не зная, что и подумать, скрылся в своем кабинете. Бухнув ногою в дверь, к нему ворвался Петров.
— Разрешение на выход — ну, быстро!
Игумнов бросил ему вкладыш к пропуску, но тут же вцепился в протянувшуюся руку:
— Отдай! Скажи, что задумал?
Петров ничего не ответил и выбежал из комнаты. Потом появилась Сарычева.
— Мне надо срочно уйти с работы, у меня заболела мать.
Виталий не мог смотреть на нее, закрылся ладонями, глухо, из-под ладоней, попросил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78