Приглашая сомневаться в тайнах бездны, люди ослабляют во многих душах также и веру в тайны неба.
Шабаш. Из «Демонолятрии» Я. Ремигия
Шабаш исчезает... Почему? Потому что он повсюду. Он проникает в нравы. Его методы входят в будничную жизнь.
О шабаше говорили: «Никогда женщина не забеременеет». Дьявола, ведьму упрекали в том, что они – враги деторождения, что они ненавидят жизнь, любят смерть, ничто и т. д. И оказывается, как раз в XVII в., в благочестивом XVII столетии, когда ведьма умирает, преклонение перед бесплодием, страх продолжить на земле жизнь становятся общей болезнью.
Если Сатана когда-нибудь читал, то он немало посмеялся, читая казуистов, своих преемников. Но, может быть, тут есть и некоторое отличие? Конечно, есть. В века ужаса Сатана заботился о голодном, жалел бедняка. Казуисты чувствуют сострадание, напротив, к богачу. Богач с его пороками, роскошью, придворными замашками – убогий, несчастный нищий. Он приходит на исповедь, смиренно угрожая, чтобы вырвать у богослова позволение сознательно грешить. Когда-нибудь кто-нибудь напишет (если найдет в себе мужество) поразительную историю низости казуиста, который хочет сохранить себе своего покаянника, историю тех постыдных средств, до которых он доходил. От Наварро до Эскобара за счет жены устраиваются странные сделки. Кое-кто еще возражает. Еще несколько лет, и казуист побежден, готов на все. От Цокколи и до Лигури (1670 – 1770) он уже не защищает более природы.
Как известно, на шабаше дьявол имел два лица, одно – угрожающее, другое – смехотворное. Теперь, когда ему нечего делать с последним, он отдает его великодушно казуисту.
С удовольствием видит Сатана, что находит своих приверженцев среди почтенных лиц, в почтенных семьях, руководимых церковью. Светская дама, поддерживающая свой дом модным источником существования, прибыльным адюльтером, смеется над благоразумием и смело следует природе. Благочестивая семья, напротив, подчиняется только иезуиту. Желая сохранить, сосредоточить в одних руках состояние, желая единственному сыну оставить богатое наследство, она вступает на кривой путь нового спиритуалистического учения. Под сенью налоя, в атмосфере тайны самая гордая женщина забывается, следует учению Молиноса: «Мы призваны здесь, на земле, страдать! Благочестивая безучастность в конце концов услаждает и усыпляет... Погружаешься в ничто. В смерть? Нет, не совсем. Не вмешиваясь, не отвечая за происходящее, воспринимаешь только смутное и слабое эхо. То словно чудесный дар Благодати, особенно сладкий в момент пониженности, когда исчезает воля!»
Какая удивительная глубина мысли! Бедный Сатана! Тебя превзошли. Смирись, благоговей и признай своих сыновей.
***
Врачи, которые в еще большей степени его законные сыновья, которые родились от простонародного эмпиризма, именуемого колдовством, они, его любимцы, которым он оставил свое лучшее наследство, вспоминают об этом неохотно. Они неблагодарны по отношению к ведьме, которая подготовила им путь.
Даже больше. Ему, отцу и творцу, развенчанному царю, они наносят еще несколько страшных ударов. «И ты мой сын». Они дают против него в руки остряков и насмешников жестокое оружие. Уже в XVI в. смеялись над духом, который во все века, от сивиллы до ведьмы, возбуждал и наполнял собою женщину, доказывали, что он не дьявол, не Бог, а, как выражались в средние века,– «князь воздуха». Сатана – только болезнь!
Одержимость, в свою очередь, не что иное, как результат затворнической, сидячей, скучной, неестественной монастырской жизни. Медики называли физическими бурями тех 6500 чертей, которые вселились в Мадлену (в деле Гоффриди), те легионы, которые сражались в теле раздраженных монахинь Лудена и Лувье. «Если Эол потрясает всю землю,– говорил Ивелен,– почему не может он потрясти тело девушки?» А хирург, исследовавший Кадьер (читатель сейчас с ней познакомится), холодно заявляет: Просто бешенство матки».
«Странное падение! Перед простыми средствами, перед заклинаниями а 1а Мольер ужели испарится и исчезнет побежденный, сбитый с толку ужас средневековья?
Это значило бы сузить вопрос. Сатана все же нечто большее Врачи не замечают ни его возвышенности, ни его низменности, ни его великолепного бунта в науке, ни странных компромиссов между благочестивой интригой и нравственной нечистоплотностью, которые он себе позволяет в начале XVIII в., соединяя в одном лице Приапа и Тартюфа.
***
Мы все говорим, что знаем XVIII столетие, и, однако, никто не может указать существенную черту, которая его характеризовала бы.
Чем более цивилизованным и просвещенным было это столетие, его поверхность, чем более залиты светом были его верхние этажи, тем герметичнее внизу замыкалась обширная область церковного мира, мира монастырей, легковерных женщин, болезненных и всему готовых поверить. В ожидании Калиостро, Месмера и магнетизеров, которые появятся в конце века, немало священников продолжают эксплуатировать умершее колдовство. Они то и дело говорят о случаях околдования, распространяя кругом страх, берутся изгонять беса непристойными заклинаниями. Многие из них разыгрывают колдунов, прекрасно зная, что ничем не рискуют, что их уже не сожгут. Они чувствуют себя в безопасности в мягкой атмосфере терпимости, которую проповедуют философы, и легкомыслия великих остряков и насмешников, убежденных, что все кончилось, раз люди смеются.
Именно потому, что люди смеются, эти работники мрака идут своей дорогой и не боятся. Дух нового времени воплощен в регенте, благодушном скептике. Он пробивается наружу в персидских письмах, во всемогущем журналисте, в славе своего века, в Вольтере. Когда льется человеческая кровь, то каждая фибра в нем протестует. Все остальное вызывает в нем смех. Постепенно правилом светской публики становятся слова: «Ничего не карать, надо всем смеяться».
Терпимость позволяет кардиналу Тенсену быть публично мужем собственной сестры. Та же терпимость гарантирует исповедникам спокойное обладание монахинями: они преспокойно признают беременность, признают законность родившихся детей. Эта терпимость извиняет отца Аполлинария, накрытого во время непристойного заклинания бесов, а галантный иезуит Ковриньи, кумир всех провинциальных монастырей, искупляет свои любовные приключения тем, что его отзывают в Париж, то есть повышением.
Не иное наказание постигло и знаменитого иезуита Жирара. Он заслужил виселицу, а был осыпан почестями, умер в славе святого. Это самое любопытное дело XVIII в. Оно позволяет нащупать самые сокровенные методы времени, уяснить себе грубое сочетание самых противоположных махинаций.
Опасные нежности «Песни песней» служили, как всегда, прелюдией. Продолжением явилась Мария Алакок, свадьба кровавых сердец, приправленная болезненной сладостью Молиноса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Шабаш. Из «Демонолятрии» Я. Ремигия
Шабаш исчезает... Почему? Потому что он повсюду. Он проникает в нравы. Его методы входят в будничную жизнь.
О шабаше говорили: «Никогда женщина не забеременеет». Дьявола, ведьму упрекали в том, что они – враги деторождения, что они ненавидят жизнь, любят смерть, ничто и т. д. И оказывается, как раз в XVII в., в благочестивом XVII столетии, когда ведьма умирает, преклонение перед бесплодием, страх продолжить на земле жизнь становятся общей болезнью.
Если Сатана когда-нибудь читал, то он немало посмеялся, читая казуистов, своих преемников. Но, может быть, тут есть и некоторое отличие? Конечно, есть. В века ужаса Сатана заботился о голодном, жалел бедняка. Казуисты чувствуют сострадание, напротив, к богачу. Богач с его пороками, роскошью, придворными замашками – убогий, несчастный нищий. Он приходит на исповедь, смиренно угрожая, чтобы вырвать у богослова позволение сознательно грешить. Когда-нибудь кто-нибудь напишет (если найдет в себе мужество) поразительную историю низости казуиста, который хочет сохранить себе своего покаянника, историю тех постыдных средств, до которых он доходил. От Наварро до Эскобара за счет жены устраиваются странные сделки. Кое-кто еще возражает. Еще несколько лет, и казуист побежден, готов на все. От Цокколи и до Лигури (1670 – 1770) он уже не защищает более природы.
Как известно, на шабаше дьявол имел два лица, одно – угрожающее, другое – смехотворное. Теперь, когда ему нечего делать с последним, он отдает его великодушно казуисту.
С удовольствием видит Сатана, что находит своих приверженцев среди почтенных лиц, в почтенных семьях, руководимых церковью. Светская дама, поддерживающая свой дом модным источником существования, прибыльным адюльтером, смеется над благоразумием и смело следует природе. Благочестивая семья, напротив, подчиняется только иезуиту. Желая сохранить, сосредоточить в одних руках состояние, желая единственному сыну оставить богатое наследство, она вступает на кривой путь нового спиритуалистического учения. Под сенью налоя, в атмосфере тайны самая гордая женщина забывается, следует учению Молиноса: «Мы призваны здесь, на земле, страдать! Благочестивая безучастность в конце концов услаждает и усыпляет... Погружаешься в ничто. В смерть? Нет, не совсем. Не вмешиваясь, не отвечая за происходящее, воспринимаешь только смутное и слабое эхо. То словно чудесный дар Благодати, особенно сладкий в момент пониженности, когда исчезает воля!»
Какая удивительная глубина мысли! Бедный Сатана! Тебя превзошли. Смирись, благоговей и признай своих сыновей.
***
Врачи, которые в еще большей степени его законные сыновья, которые родились от простонародного эмпиризма, именуемого колдовством, они, его любимцы, которым он оставил свое лучшее наследство, вспоминают об этом неохотно. Они неблагодарны по отношению к ведьме, которая подготовила им путь.
Даже больше. Ему, отцу и творцу, развенчанному царю, они наносят еще несколько страшных ударов. «И ты мой сын». Они дают против него в руки остряков и насмешников жестокое оружие. Уже в XVI в. смеялись над духом, который во все века, от сивиллы до ведьмы, возбуждал и наполнял собою женщину, доказывали, что он не дьявол, не Бог, а, как выражались в средние века,– «князь воздуха». Сатана – только болезнь!
Одержимость, в свою очередь, не что иное, как результат затворнической, сидячей, скучной, неестественной монастырской жизни. Медики называли физическими бурями тех 6500 чертей, которые вселились в Мадлену (в деле Гоффриди), те легионы, которые сражались в теле раздраженных монахинь Лудена и Лувье. «Если Эол потрясает всю землю,– говорил Ивелен,– почему не может он потрясти тело девушки?» А хирург, исследовавший Кадьер (читатель сейчас с ней познакомится), холодно заявляет: Просто бешенство матки».
«Странное падение! Перед простыми средствами, перед заклинаниями а 1а Мольер ужели испарится и исчезнет побежденный, сбитый с толку ужас средневековья?
Это значило бы сузить вопрос. Сатана все же нечто большее Врачи не замечают ни его возвышенности, ни его низменности, ни его великолепного бунта в науке, ни странных компромиссов между благочестивой интригой и нравственной нечистоплотностью, которые он себе позволяет в начале XVIII в., соединяя в одном лице Приапа и Тартюфа.
***
Мы все говорим, что знаем XVIII столетие, и, однако, никто не может указать существенную черту, которая его характеризовала бы.
Чем более цивилизованным и просвещенным было это столетие, его поверхность, чем более залиты светом были его верхние этажи, тем герметичнее внизу замыкалась обширная область церковного мира, мира монастырей, легковерных женщин, болезненных и всему готовых поверить. В ожидании Калиостро, Месмера и магнетизеров, которые появятся в конце века, немало священников продолжают эксплуатировать умершее колдовство. Они то и дело говорят о случаях околдования, распространяя кругом страх, берутся изгонять беса непристойными заклинаниями. Многие из них разыгрывают колдунов, прекрасно зная, что ничем не рискуют, что их уже не сожгут. Они чувствуют себя в безопасности в мягкой атмосфере терпимости, которую проповедуют философы, и легкомыслия великих остряков и насмешников, убежденных, что все кончилось, раз люди смеются.
Именно потому, что люди смеются, эти работники мрака идут своей дорогой и не боятся. Дух нового времени воплощен в регенте, благодушном скептике. Он пробивается наружу в персидских письмах, во всемогущем журналисте, в славе своего века, в Вольтере. Когда льется человеческая кровь, то каждая фибра в нем протестует. Все остальное вызывает в нем смех. Постепенно правилом светской публики становятся слова: «Ничего не карать, надо всем смеяться».
Терпимость позволяет кардиналу Тенсену быть публично мужем собственной сестры. Та же терпимость гарантирует исповедникам спокойное обладание монахинями: они преспокойно признают беременность, признают законность родившихся детей. Эта терпимость извиняет отца Аполлинария, накрытого во время непристойного заклинания бесов, а галантный иезуит Ковриньи, кумир всех провинциальных монастырей, искупляет свои любовные приключения тем, что его отзывают в Париж, то есть повышением.
Не иное наказание постигло и знаменитого иезуита Жирара. Он заслужил виселицу, а был осыпан почестями, умер в славе святого. Это самое любопытное дело XVIII в. Оно позволяет нащупать самые сокровенные методы времени, уяснить себе грубое сочетание самых противоположных махинаций.
Опасные нежности «Песни песней» служили, как всегда, прелюдией. Продолжением явилась Мария Алакок, свадьба кровавых сердец, приправленная болезненной сладостью Молиноса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71