— Айда, теперь — ты!
Фатима некоторое время отнекивалась, но подружки настояли — станцевала. А после неё разошлись вовсю и девушки, и парни…
Солнце клонилось к горизонту.
Игры, обернувшиеся небольшим сабантуем, подходили к концу. Оставалась только байга — состязание наездников. В ауле не было прославленных на сабантуях коней. В скачках предстояло участвовать, главным образом, молодняку, объезженному мальчишками, но ещё не познавшему хомута. Поэтому было решено расстояние для скачек установить короче обычного, начать их с околицы Сосновки, от которой до Ташбаткана считалось семь вёрст.
Молодёжь с нетерпением ждала, когда вдали покажутся всадники. Волновались владельцы лошадей, каждый жаждал увидеть впереди свою и заранее готовился торжествовать. Хынсы строили догадки, поскольку среди участвующих в байге не было ни одного испытанного скакуна. Всё же предсказатели сошлись на том, что первым придёт гнедой жеребчик Багау-бая, — у жеребчика неплохая родословная.
Однако ташбатканские знатоки ошиблись. Первым пришёл вовсе не гнедой жеребчик, а двухлетний буланый, принадлежащий Ахмади, отцу Фатимы. Буланый вылетел из-за зелёного мыска, образованного уремой примерно в версте от аула. Его тотчас узнали. Конёк пластал, подобно преследуемой охотником лисице. Вскоре показались остальные скакуны. Жеребчик Багау-бая шёл седьмым, но на повороте у зелёного мыска мальчишка-наездник не удержался, слетел с него. Жеребчик шарахнулся вбок, наступил на упавшие поводья, взвился на дыбы и бешеным галопом помчался вдоль уремы. Угодники Багау-бая заахали:
— Ай, мокроносый! Нашли ж кого посадить на коня! Как бы разгорячённый жеребчик к воде не кинулся…
— Нет, чтобы посадить кого половчее!
— Испортил дело, свинячий сын!
Неудачливый мальчонка поднялся с земли и, потирая рукой ушибленное место, побежал за жеребчиком.
Между тем буланый стрелою, пущенной с тугой тетивы, влетел на майдан. Возбуждённая толпа раздалась, освобождая ему путь, но конёк, испугавшись радостных криков и гвалта, свернул в сторону.
Спустя некоторое время ему на шею повязали одно из полотенец, полученных при сборе хобэ. Народ обступил его со всех сторон. Ещё не успокоившийся конёк стриг ушами, его точёные ноги подрагивали.
— Поводите его, поводите, а то ноги отекут, — посоветовал кто-то из стариков.
Буланого повели в поводу, чтобы остыл. Народ любовался им.
— Вот где, оказывается, конь растёт! Такого, по крайней мере, можно назвать скакуном, — высказал своё мнение Самигулла.
— Да, из этой скотинки что-то получится…
— Из племени Аласабыра он, не иначе, — сказал старик Адгам.
— Пожалуй, — согласился с ним Ахтари-хорунжий, его старший брат.
— Судя по всему, не здешней породы.
— Я и говорю — потомок Аласабыра.
— Так ведь масти у них разные, — засомневался Самигулла. — Тот был пегий, а этот буланый.
— У одной и той же кобылы жеребёнок может быть и пегий, и… мегий, — вывернулся старик Адгам.
Вечером возвратился из поездки в Аскын подрядчик Ахмади. Тут же пришли к нему Апхалик и Вагап, долго беседовали с ним во дворе у клети. Советовали лучше воспитывать буланого, чтобы выставить его на большом сабантуе. Подрядчик возгордился:
— А что, чем мы хуже других! Коль суждено — выставим.

2
Салиха, как говорится, в четыре глаза следила за дорогой, ожидая на побывку племянника своего Сунагата. В письмеце, переданном проезжим катайцем, Сунагат обещал: будет к окончанию работ в поле, — а до сих пор не заявлялся. «И что его там держит?»— тревожилась Салиха. Самигулла нет-нет, да тоже вспоминал про обещанье шурина.
Парня задержали не зависевшие от него самого обстоятельства. Администрация стекольного завода спешила до начала ремонта рассчитаться с заказчиками. В такое время в аул не уйдёшь.
Напряжение на заводе нарастало с каждым днём. Рабочие выбивались из сил. Не то что проработать шесть-семь часов, а просто постоять у пышущей жаром стекловаренной печи — сущее наказание. А тут ещё установилась знойная, душная погода. В цехе совсем нечем стало дышать. По лицам рабочих пот катился градом — парилка, что в бане.
Тем не менее всё шло своим чередом. Мастера-стеклодувы, широко расставив ноги, натужно выдували длинные, в рост человека пузыри. Остывшие пузыри, играя бликами, опять вплывали в пламя, затем правильщики превращали их в листы стекла.
Одна была надежда вырваться из этого пекла: остановка на ремонт. Там уж всё лето — твоё. Стекловары, стеклодувы, правильщики и их подручные ремонтом не занимаются, это не их дело. Пусть управляющий выкручивается как хочет…
Наконец долгожданный день наступил. Со счётами-пересчетами на сей раз в заводской конторе управились быстро, получку выдали без задержки. Была для этого особенная причина. Сюда, на затерянный в Уральских горах стекольный завод, тоже пришли вести о случившемся в апреле расстреле приисковых рабочих на сибирской реке Лене. На заводе повеяло опасными настроениями. Старые стеклоделы сбивались в кучки, шушукались. Сунагат пока не знал о чём, но чувствовал: что-то назревает.
Однажды после утренней смены по пути домой он увязался за своим мастером Опариным и ещё двумя пожилыми рабочими. Разговор они вели туманный, но Сунагат понял, о чём шла речь.
— Да-а… — вздохнул Опарин. — Раз дело так повернулось, придёт, видать, и наша очередь…
— Тут ещё как сказать, — отозвался мастер Калмыков. — Кто играет с огнём, может бороду себе опалить…
Мастер Савин высказался определённей:
— Доиграется батюшка, добалуется заступничек…
Сунагат догадался: «батюшка»— царь Николай.
О ленских событиях он тоже слышал, потому что разговоры о них на заводе становились всё откровенней. Нескольких рабочих для острастки даже вызвали в контору, Говорили, что их допросил какой-то приезжий. Приезжий был в штатской одежде. Всем, конечно, стало ясно: из тайной полиции.
Из-за всего этого начальством и было решено: завод поскорее остановить, рабочих на лето распустить, дабы избежать их сговора и согласованных действий; остающимся на ремонте несколько увеличить плату… Авось до осени, когда завод снова задышит, волнения из-за ленских событий улягутся. А не улягутся — там, будет видно…
В самом конце мая на заводе установилась тишина. Умолк гул пламени в печи. Не слышно больше звона случайно разбитого стекла. Перестал валить чёрный дым из высокой трубы, торчащей у подножья лысого горного отрога; теперь и кочегарам — вольная воля.
Сунагат заторопился в аул. Заглянул к своему товарищу, подручному правильщика Хабибулле, тоже собиравшемуся в родные края.
— Ну, как твои дела? Готов?
— Да я ещё получку не получил. Выходит, не попутчик тебе.
— Тогда, брат, я завтра же утречком и двинусь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93