красная струйка замерла в нерешительности, потом вдруг спустилась к носу, остановилась на краю и, наконец, стала падать, капля за каплей. Вождь с опаской протянул руку — красная капля, застыв, повисла наверху, потом упала ему на палец. Он тотчас слизнул её, сказал какую-то фразу, после чего все взоры обратились к земле; их снова охватило беспокойство.
— Кровь человека? — спросил переводчик.
— Да…
Клод ждал, что Перкен объяснится, но Перкен глядел на мои. Плечи вперёд, с обмякшими и в то же время напряжёнными телами, они теснились, прижимаясь друг к другу; порою чей-то взгляд украдкой отрывался от других и устремлялся к черепу, потом пугливо опускался. Под неустанным обстрелом глаз и из-за висевшей в воздухе тревоги казалось, что пятно продолжает расплываться. На верхнем краю кровь высохла, но другая струйка, сделав вялый зигзаг, стекала на землю. Эта движущаяся кровь с похожими на лапки струйками казалась живой и напоминала огромное насекомое, которое можно было принять за клеймо, оставленное на голубеющей в свете нарождающегося дня кости.
Своей рукой, на которой он разбрызгал языком кровь, вождь указал на бамбук — Перкен сделал глоток. Клод ожидал какого-то взрыва всеобщего обожания.
— Они свыклись со сверхъестественным, — возразил Перкен. — И глядят на меня, как белые глядели бы на обладателя необыкновенного ружья. И боятся меня точно так же. Хотя мы, безусловно, в выигрыше, это придало клятве на рисовой водке бесспорную ценность.
Клод в свою очередь тоже сделал глоток.
— В чём же тут всё-таки дело?
— Я наполнил одну из пуль кровью из своего колена.
Вождь встал. Кса пошёл запрягать повозку; Перкен с Клодом вернулись в хижину, где остался Грабо. Он лежал на боку, вытянув руку с полуоткрытой ладонью, — спал. Разбудив его, Перкен возвестил ему о достигнутом с мои соглашении. Грабо сидел и молчал, склонив голову на плечо: то ли не проснулся до конца, то ли просто из-за неприязни.
— Теперь я уверен, что они не нарушат клятву на рисовой водке, — сказал Перкен.
Грабо раскрыл ладонь, так ничего и не ответив; Клод отвернулся, увидев Кса с повозками, а рядом с ним — последнего проводника. Кса по обыкновению управился с упряжками довольно быстро, ибо ничего не украли; и эта привычная обыденность, эта рассеявшаяся ночная трагедия навалились на Клода, словно сознание собственного ничтожества. Под гауром совсем никого не осталось, а на конце двух почерневших струек, на зубчатом краю кости запекалась капля крови, в которой отражалось солнце.
V
Копьём проводник показал на сиамскую деревню: тремя сотнями метров ниже, на фоне леса, возле нескольких банановых деревьев — скопление соломенных хижин, напоминающих, как обычно, лесных зверьков; до самого горизонта нисходящие, почти параллельные линии холмов — Сиам. Проводник воткнул в землю своё копьё, отмечая место будущего обмена.
— Выбрано удачно, — заметил Клод, — видно все тропинки, которые сюда ведут.
Перкен, лежавший, будто на носилках, в повозке, с которой Кса снял брезентовую крышу, приподнялся.
— Да он круглый дурак. Ведь если Сиам надумает действовать, то сделает это только после обмена: проще простого следовать за повозками, гружёнными кувшинами. Тот, кто будет следовать за ними, и поведёт колонну войск.
Мои всё ещё держал копьё; наконец он проникся уверенностью, что белые поняли его. Повернувшись, он двинулся в обратный путь, сначала медленно, потом бегом, с неловкостью преследуемого зверя. Они уже не слышали шагов, но всё ещё чувствовали его присутствие; он возвращался к дикости, как шлюпка к кораблю.
Одни со своими повозками, со своими камнями, одни на этой тропинке, толкавшей их навстречу деревне, крыши которой искрились за пучиной света.
Некоторые жители говорили по-сиамски. Перкен выбрал возчиков, и день за днём они продолжали путь, меняя упряжки в деревнях, как в Камбодже. Двигались они быстрее, чем там, повинуясь ритму биения крови в ноге Перкена, которая с каждым днём распухала всё больше, и в колене, становившемся всё краснее. Он едва прикасался к еде и вставал только по необходимости. Вечерами поднималась температура. Но вот наконец показались завитки и высокие белые купола пагоды, голубеющей под тропическим солнцем, — первое большое сиамское селение. Как только они добрались до бунгало, Кса навёл справки. Был там один молодой врач, из местных, который учился в Сингапуре и жил обычно в Бангкоке; был и английский врач, приезжий, который собирался уехать через два дня.
— Он кормится у китайца…
Время близилось к полудню. Клод бросился в китайскую харчевню; под панко note 22, перед стеной, увешанной облезлыми циновками с огромными рекламами сигарет, между содовой водой и зеленоватыми бутылками — белая полотняная спина, седые волосы.
— Доктор?
Мужчина неторопливо обернулся, на концах его палочек — завитки фасоли, лицо почти такое же белое, как волосы. Он глядел на Клода устало и покорно.
— Что там ещё?
— Белый ранен, тяжело. Рана загноилась.
Старик лениво пожал плечами и снова принялся за еду. Подождав с минуту, Клод решился положить на стол кулаки. Врач поднял глаза.
— Неужели вы не можете дать мне доесть, а?
Клод задумался: «Влепить ему пару затрещин?» Но это был единственный врач-европеец. И он сел за соседний столик, между мужчиной и дверью.
— Можно было бы и покороче ответить, например: «Договорились». Доедайте.
Наконец врач встал.
— Куда его дели?
«Куда ещё имели глупость его деть?» — звучало в его голосе и было написано на лице.
— В бунгало.
— Пошли.
Солнце, солнце…
Войдя в комнату, врач сразу сел на кровать и открыл свой нож, чтобы разрезать брюки, но нога уже так распухла, что Перкен сам разрезал их сбоку. Врач резко потянул ткань, однако поведение его изменилось, как только он начал ощупывать. Большая, сморщенная, чёрная точка раны, казалось, не имела никакого отношения к этому огромному красному колену.
— Вы не можете согнуть ногу, не так ли?
— Не могу.
— Вас ранили стрелой?
— Я упал на наконечник боевой стрелы.
— Как давно?
— Пять дней назад.
— Скверно…
— Стиенги никогда не употребляют отравленных наконечников.
— Если бы наконечник был отравлен, в настоящий момент вас уже не было бы на свете. Но человек обладает способностью травиться сам по себе. Он к этому просто предрасположен.
— Я помазал это место настойкой йода… хотя и не сразу…
— При такой глубокой ране это как мёртвому припарки.
Он осторожно ощупывал блестящее колено, такое чувствительное к малейшему прикосновению, что Перкену оно казалось эластичным.
— Твёрдое… Коленная чашечка болтается… Дайте-ка термометр… 38,8… К вечеру температура, конечно, поднимается. И вы почти перестали есть, так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
— Кровь человека? — спросил переводчик.
— Да…
Клод ждал, что Перкен объяснится, но Перкен глядел на мои. Плечи вперёд, с обмякшими и в то же время напряжёнными телами, они теснились, прижимаясь друг к другу; порою чей-то взгляд украдкой отрывался от других и устремлялся к черепу, потом пугливо опускался. Под неустанным обстрелом глаз и из-за висевшей в воздухе тревоги казалось, что пятно продолжает расплываться. На верхнем краю кровь высохла, но другая струйка, сделав вялый зигзаг, стекала на землю. Эта движущаяся кровь с похожими на лапки струйками казалась живой и напоминала огромное насекомое, которое можно было принять за клеймо, оставленное на голубеющей в свете нарождающегося дня кости.
Своей рукой, на которой он разбрызгал языком кровь, вождь указал на бамбук — Перкен сделал глоток. Клод ожидал какого-то взрыва всеобщего обожания.
— Они свыклись со сверхъестественным, — возразил Перкен. — И глядят на меня, как белые глядели бы на обладателя необыкновенного ружья. И боятся меня точно так же. Хотя мы, безусловно, в выигрыше, это придало клятве на рисовой водке бесспорную ценность.
Клод в свою очередь тоже сделал глоток.
— В чём же тут всё-таки дело?
— Я наполнил одну из пуль кровью из своего колена.
Вождь встал. Кса пошёл запрягать повозку; Перкен с Клодом вернулись в хижину, где остался Грабо. Он лежал на боку, вытянув руку с полуоткрытой ладонью, — спал. Разбудив его, Перкен возвестил ему о достигнутом с мои соглашении. Грабо сидел и молчал, склонив голову на плечо: то ли не проснулся до конца, то ли просто из-за неприязни.
— Теперь я уверен, что они не нарушат клятву на рисовой водке, — сказал Перкен.
Грабо раскрыл ладонь, так ничего и не ответив; Клод отвернулся, увидев Кса с повозками, а рядом с ним — последнего проводника. Кса по обыкновению управился с упряжками довольно быстро, ибо ничего не украли; и эта привычная обыденность, эта рассеявшаяся ночная трагедия навалились на Клода, словно сознание собственного ничтожества. Под гауром совсем никого не осталось, а на конце двух почерневших струек, на зубчатом краю кости запекалась капля крови, в которой отражалось солнце.
V
Копьём проводник показал на сиамскую деревню: тремя сотнями метров ниже, на фоне леса, возле нескольких банановых деревьев — скопление соломенных хижин, напоминающих, как обычно, лесных зверьков; до самого горизонта нисходящие, почти параллельные линии холмов — Сиам. Проводник воткнул в землю своё копьё, отмечая место будущего обмена.
— Выбрано удачно, — заметил Клод, — видно все тропинки, которые сюда ведут.
Перкен, лежавший, будто на носилках, в повозке, с которой Кса снял брезентовую крышу, приподнялся.
— Да он круглый дурак. Ведь если Сиам надумает действовать, то сделает это только после обмена: проще простого следовать за повозками, гружёнными кувшинами. Тот, кто будет следовать за ними, и поведёт колонну войск.
Мои всё ещё держал копьё; наконец он проникся уверенностью, что белые поняли его. Повернувшись, он двинулся в обратный путь, сначала медленно, потом бегом, с неловкостью преследуемого зверя. Они уже не слышали шагов, но всё ещё чувствовали его присутствие; он возвращался к дикости, как шлюпка к кораблю.
Одни со своими повозками, со своими камнями, одни на этой тропинке, толкавшей их навстречу деревне, крыши которой искрились за пучиной света.
Некоторые жители говорили по-сиамски. Перкен выбрал возчиков, и день за днём они продолжали путь, меняя упряжки в деревнях, как в Камбодже. Двигались они быстрее, чем там, повинуясь ритму биения крови в ноге Перкена, которая с каждым днём распухала всё больше, и в колене, становившемся всё краснее. Он едва прикасался к еде и вставал только по необходимости. Вечерами поднималась температура. Но вот наконец показались завитки и высокие белые купола пагоды, голубеющей под тропическим солнцем, — первое большое сиамское селение. Как только они добрались до бунгало, Кса навёл справки. Был там один молодой врач, из местных, который учился в Сингапуре и жил обычно в Бангкоке; был и английский врач, приезжий, который собирался уехать через два дня.
— Он кормится у китайца…
Время близилось к полудню. Клод бросился в китайскую харчевню; под панко note 22, перед стеной, увешанной облезлыми циновками с огромными рекламами сигарет, между содовой водой и зеленоватыми бутылками — белая полотняная спина, седые волосы.
— Доктор?
Мужчина неторопливо обернулся, на концах его палочек — завитки фасоли, лицо почти такое же белое, как волосы. Он глядел на Клода устало и покорно.
— Что там ещё?
— Белый ранен, тяжело. Рана загноилась.
Старик лениво пожал плечами и снова принялся за еду. Подождав с минуту, Клод решился положить на стол кулаки. Врач поднял глаза.
— Неужели вы не можете дать мне доесть, а?
Клод задумался: «Влепить ему пару затрещин?» Но это был единственный врач-европеец. И он сел за соседний столик, между мужчиной и дверью.
— Можно было бы и покороче ответить, например: «Договорились». Доедайте.
Наконец врач встал.
— Куда его дели?
«Куда ещё имели глупость его деть?» — звучало в его голосе и было написано на лице.
— В бунгало.
— Пошли.
Солнце, солнце…
Войдя в комнату, врач сразу сел на кровать и открыл свой нож, чтобы разрезать брюки, но нога уже так распухла, что Перкен сам разрезал их сбоку. Врач резко потянул ткань, однако поведение его изменилось, как только он начал ощупывать. Большая, сморщенная, чёрная точка раны, казалось, не имела никакого отношения к этому огромному красному колену.
— Вы не можете согнуть ногу, не так ли?
— Не могу.
— Вас ранили стрелой?
— Я упал на наконечник боевой стрелы.
— Как давно?
— Пять дней назад.
— Скверно…
— Стиенги никогда не употребляют отравленных наконечников.
— Если бы наконечник был отравлен, в настоящий момент вас уже не было бы на свете. Но человек обладает способностью травиться сам по себе. Он к этому просто предрасположен.
— Я помазал это место настойкой йода… хотя и не сразу…
— При такой глубокой ране это как мёртвому припарки.
Он осторожно ощупывал блестящее колено, такое чувствительное к малейшему прикосновению, что Перкену оно казалось эластичным.
— Твёрдое… Коленная чашечка болтается… Дайте-ка термометр… 38,8… К вечеру температура, конечно, поднимается. И вы почти перестали есть, так?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42