— Они прежде всего боятся стиенгов.
— Против ружей стиенги ничего не могут!
Палец вождя, так и оставшийся в воздухе, указывал теперь на лес. Перкен взял бинокль и навёл его на деревья; на верхушках самых высоких из них один за другим появлялись шесты с грубо сработанными украшениями на концах: стиенги уже не бежали. За недостатком идолов и талисманов над лесом взметнулось множество черепов и убитых на охоте животных, олицетворяя на фоне утреннего неба угрозу надвигающейся дикости, словно несметное полчище костей, порождённое черепом гаура, тоже спасаясь бегством, спустилось сюда к реке, в туче насекомых. Грудные клетки, черепа — всё, вплоть до змеиных кож, раскачивалось на ветру, сияя меловой белизной, словно внезапное подтверждение голода, мучительные всплески которого всегда сопутствовали переселению дикарей. А справа, неподалёку от реки, стоял, как наваждение, один из идолов, изображающих плакальщиц по мёртвым; он был исполнен недоступной цивилизованным людям скорби, с человеческим черепом наверху, украшенным маленькими перьями. Перкен опустил бинокль, в. хижину входили новые туземцы. У двоих были ружья, которые смутно поблескивали; ему вспомнилась хижина, где висел пиджак Грабо.
— Поймите же, решается ваша жизнь: если вы отправите кого-нибудь на переговоры и дадите залп по колонне, они не будут упорствовать; мне известны полученные ими инструкции. И тогда колонна сможет зайти стиенгам с тыла. В противном случае…
Многие из присутствующих понимали сиамский язык. Перкену не дали договорить, послышались резкие возражения, что-то вроде злобного воя. Саван заколебался, потом всё-таки решился сказать:
— Они говорят, что стиенги напали на нас по твоей вине.
— Они на вас напали, потому что подыхают с голода.
Все взоры обратились к Савану, тот снова заколебался, потом наконец решился:
— Что без тебя они оставили бы нас в покое.
Перкен пожал плечами.
— И что они хотят, чтобы ты ушёл.
Перкен ударил кулаком по перегородке. Сидевшие на корточках туземцы разом распрямились, подскочив, точно лягушки, двое лаосцев с ружьями взяли белых на мушку.
«Вот тебе и раз, — подумал Клод. — Что за идиотизм!»
Перкен глядел поверх угрожающих лиц, между тем Кса в хижине не было.
— Если они шелохнутся, — крикнул он, устремив взгляд куда-то за присутствующих, — немедленно стреляй!
Не опуская ружей, они тут же повернулись назад. Раздались два выстрела — стрелял Перкен, через карман. Толчок оказался таким болезненным, что на мгновение ему почудилось, будто он выстрелил себе в колено, но один из лаосцев упал, а другой, уронив ружьё, схватился обеими руками за живот, разинув рот и вытаращив глаза, в которых отражалась смерть. Всеобщее бегство заставило пошатнуться и его, над головами бегущих остались торчать его растопыренные пальцы. После того как стихло шарканье босых ног, воцарилась тишина.
Остался один только Саван.
— Ну а теперь что? — молвил он Перкену.
Он покорно ждал наступления бедствий, которые рано или поздно влекло за собой безумие белых. Казалось, его заслонял от всего беспечный мир буддизма, в котором он до сих пор жил. Он остался стоять над двумя скорченными телами, кровь из которых вытекала совсем бесшумно; неподвижный, с устремлённым куда-то вдаль взглядом, он напоминал привидение на опустевшей площади. «Те, кто больше всех сейчас кричал, наверняка его соперники, — подумал Перкен. — Вряд ли он сердится за то, что его от них избавили…» И вдруг он увидел их перед собой в крови, вытекавшей из них через незримую дырочку, словно из чего-то такого, что никогда не было живым, и хотя он знал, что они здесь, ему чудилось, будто они убежали вместе с остальными. Мертвы. А он? Живой? Умирающий? Что связывало с ним Савана? Интерес и принуждение, ему это было известно. Да, этих людей можно было поднять, но для этого требовались мятеж или война, которых он дожидался столько лет. Согласись Саван противостоять колонне, и половина деревни наверняка бы сбежала. Эти союзы, от которых прежде он так многого ждал, представлявшиеся ему чуть ли не смыслом всей его жизни, показались вдруг столь зыбкими, ненадёжными, вроде этого нерешительного лаосца, вместе с которым ему ни разу не доводилось сражаться. В борьбе против нашествия белых, против колонны, против этих мин, сотрясавших долину, он мог рассчитывать лишь на людей, с которыми был связан по-человечески, на людей, для которых существовала лояльность, на своих. Да даже эти… если бы не его рана, никогда лаосцы не посмели бы взять его на мушку. Ну и что ж, пускай в их глазах он утратил былую силу, зато в своих пока ещё нет; этим двоим он уже показал. Перкен поднял глаза на Савана; их взгляды встретились, и он понял так же ясно, как если бы вождь высказал свою мысль вслух, что для него он человек конченый. Во второй раз он видел отражение своей смерти во взгляде другого; его охватило яростное желание выстрелить в него, словно только убийство могло позволить ему утвердить своё существование и продолжать борьбу против собственного конца. То же самое он наверняка увидит в глазах всех своих людей; это бредовое ощущение, будто можно взять свою смерть за шиворот и драться с ней, точно со зверем, которое охватило его только что, когда ему пришла мысль выстрелить в Савана, с неукротимой силой вновь овладевало им. Он будет уничтожать своего злейшего врага — поражение — в душе каждого из своих людей. Ему вспомнился его дядя, мелкий датский помещик, который, совершив тысячу всяких безумств, велел, как властитель гуннов, заживо зарыть себя в землю на своем мёртвом коне, поддерживаемом вбитыми кольями, и, отринув истошный призыв своих нервов, заставил себя ни разу не крикнуть во время агонии, дабы усилием воли прогнать сотрясавшие его конвульсии ужаса.
— Я ухожу.

IV
Теперь уже никаких деревень: против неба — горы, первые, на которые Перкен возлагал надежды; внизу — река. Над лесом свершали свой тяжёлый полет птицы и скользили, вроде слабого отблеска, бабочки; а небольшие зверушки, в особенности обезьяны, разбегались в панике, как от пожара, от мои, которых колонна откинула назад к самому горизонту. Обезьяны переправлялись через реку сотнями, подобно вихрю листьев, обрушиваясь на берег, а когда останавливались у воды, подняв хвост кверху, напоминали кошек. Одна здоровенная барахталась посреди реки, встав, верно, на камень: в бинокль Клоду было явственно видно, как она, похожая на вымокшую собаку, пыталась сбросить взобравшихся ей на спину малышей. На другом берегу реки они исчезали стремглав средь хлопающих веток, и бегство их, оказавшись на виду между двумя берегами леса, как бы соединяло сверкающую гладь воды с нескончаемой кривой исхода племён.
Костры, горевшие теперь целый день, окутывали склоны шлейфами дыма;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42