Четыре крепкие монашки несут его на руках, ибо он обессилел от горя, и укладывают в постель в строгой беленой келье. Ему приносят воды и открывают окно (редкая роскошь), чтобы впустить свежий воздух.
День клонится к вечеру. Колпачок лежит – одинокий, за­брошенный и несчастный – в постели, глядя в белый пото­лок, и тут к нему в келью входит аббатиса. Погруженный в свою печаль, он не видит, что ее раздирают самые противоре­чивые чувства: основа для скорой метаморфозы.
– Расскажи мне, какая она была, – просит Хильдегард. – Она пожертвовала собой, чтобы спасти других. Должно быть, она святая.
Колпачок не находит в себе сил для ответа. Долго и при­стально аббатиса глядит на его изможденное, осунувшееся лицо; но он как будто не чувствует ее взгляда.
– Завтра мы все помолимся за нее, – говорит она и ти­хонько выходит.
Чуть позже, где-то на крестном пути своего неизбывного горя, Колпачок вдруг замечает, что пространство вокруг напол­няется неземным светом. Свет исходит не из окна (в окне по-прежнему – ночь и темень), не от лампы и не от свечки. Колпачок приподнимается, опираясь на локти, и видит – причем безо всякого удивления – в изножье кровати нагую Белкулу. Ее рос­кошное щедрое тело излучает сияние, подобное солнечной ко­роне во время затмения. Колпачок смотрит на ее лицо, на кото­ром читается неземное блаженство. Ее глаза, словно глубокие омуты, манят, не отпускают, затягивают. Колпачок смотрит, не в силах отвести взгляд. Смотрит ей прямо в глаза. Но при этом он чувствует ее тело: тяжелые груди, соски, что подобны бутонам роз, мягкий и теплый живот с его волнами и лабиринтами. Белкула опускает глаза, отпуская взгляд Колпачка. Теперь он может смотреть на нее на всю. С жадностью он пожирает глазами ее плодородные бедра, пышные заросли шелковистых волос внизу живота и влажные складки розовой плоти – средоточие ее жен­ского естества. Белкула взбирается на постель и садится к Кол­пачку на колени. Безо всякого удивления (ибо во сне нет ничего невозможного) он ощущает, как кровь приливает к его детород­ному члену. Белкула берет его в руки и легонько дует на голов­ку – и орган его восстает во всей мощи. Белкула ложится на Колпачка сверху, и они пылко целуются, смешивая слюну. По­том Белкула изящно приподнимается и садится на Колпачка вер­хом, запустив прохладные пальцы в седеющие завитки волос у него на груди. Он мнет и ласкает ей грудь. О! Какое у нее лицо! В ее взгляде – тревога и радость, ибо настал долгожданный миг. Они соединились в любовных объятиях. И оба после бессчетных «Почти» обрели наконец Идеальную Пару. Кажется, их соитие длится вечно. Там, снаружи, сменяются времена года, проходят века и эпохи, но наши влюбленные заняты только друг другом, и вот наконец они оба и вместе достигают вершин наслаждения и извергаются, как два вулкана. Белкула слизывает слезы со щек Колпачка, и он просыпается.
Он лежит, сотрясаясь в ознобе, в пустой белой келье, а за окном уже брезжит рассвет. Он пытается успокоиться, привес­ти в порядок смятенные мысли, и вдруг с изумлением видит большой возбужденный член. (Свой собственный, я имею в виду.) Вот злая ирония судьбы! Он вновь обретает мужскую силу, но почему так не вовремя?! Белкула – эта стихия плоти – мертва; весь Далборг в трауре; а у Колпачка после двадцати лет полного полового бессилия случился могучий стояк. Радость борется в нем с тоской. И возбуждение никак не проходит. Он опускает член в чашу с водой, чтобы немного его остудить. Бес­полезно. Он прижимает его к холодной металлической задвиж­ке на двери, как это бывает, когда пытаешься унять зуд от бло­шиных укусов – если кто-то из вас, мужиков, это пробовал. Снаружи звонят монастырские колокола. Под окном раздаются шаги монашек. Не в силах противиться гласу природы, Нулли­фидус (будем снова его называть этим именем, которое он вы­брал сам) вылезает в окно и являет испуганной и потрясенной публике непогрешимое доказательство чуда.
Когда аббатиса подходит, чтобы узнать, в чем дело, вокруг Нуллифидуса уже собралась небольшая толпа. Всем интерес­но послушать его историю. О том, как Белкула, явившись ему в видении, вдохнула новую жизнь в его вялые чресла. Белкула Поднявшая Член, Белкула Дарящая Жизнь. Аббатиса Хильде­гард – слегка ошалевшая после бессонной ночи, каковую она провела, разбираясь в себе и своей душе, – не стыдит обна­жившегося бесстыдника за непотребное поведение. Напротив: то, что случилось с этим человеком, лишний раз подтверждает для Хильдегард, что ее дочь была щедрой и доброй натурой. Преображение завершается. Хильдегард рвет на себе целомуд­ренное монашеское одеяние и подставляет голую грудь ветру.
Так начинается радикальное переустройство Далборгского монастыря, о котором я расскажу вам вкратце, если вам хватит терпения дослушать еще главу, теперь уже точно последнюю.

Глава последняя, завершающая. Об аббатстве Евдокия, его харизме и служении
Теперь монастырь называется Евдокия, что значит Благо­воление: место, где каждый желающий обретет бесконечное удовольствие и встретит радушный прием.
Первым делом Хильдегард отменяет обет молчания. В ре­зультате чего монастырь заливает неудержимым потоком слов – чувств, мыслей и песен. Нуллифидус лишь диву дается: Бел­кула, которая за всю свою жизнь произнесла едва ли десяток слов, в смерти стала причиной такой необузданной болтовни. Вооружившись своим красноречием, далборгские миссио­нерки отправляются на большую землю. В ожидании их воз­вращения (в сопровождении новообращенных мужского пола) в кельях спешно прорубают окна. Монашки сносят глухую стену, окружавшую монастырь. Все часы отправляются на по­мойку, их тикающей тирании пришел конец; поскольку тело – само себе хронометр. Питание тоже подвергается самому ра­дикальному пересмотру, и за основу берется следующий по­стулат: хорошая пища возбуждает аппетит. Что же касается меблировки, евдокийки отнюдь не стремятся к роскошествам и излишествам. Всякая вещь должна отвечать своему назначе­нию, а человеку должно быть удобно – вот их девиз. И только постели в обители воистину роскошны: ароматное белье, хру­стящие чистые простыни, мягкие пуховые подушки.
На протяжении долгих веков внутри этих стен не было ни единого зеркала, зато теперь все сверкает венецианским стек­лом, а некоторые из монашек даже устроили у себя в кельях зеркальные потолки.
Свобода и вольность укореняются в монастыре. Монашки больше не ходят в унылых и строгих одеждах, они одеваются так, как им нравится – для своего удовольствия. Платы и вла­сяницы сменяются шелковыми чулками, платьями из парчи и кружевными нижними юбками. На острове нет жестких утя­гивающих корсетов – тело должно дышать и резвиться, как щенок на лужайке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67