К тому времени появились и прохожие, но их было немного, и никто не обратил внимания на двух бенедиктинских монахов, взбирающихся на собственный сеновал. Дверь была заперта, но Кадфаэль захватил ключ и отворил ее. Они зашли и оказались в темноте — было тепло и пахло сеном.
— Ключ я тебе оставить не могу, его придется вернуть, но дверь запирать не стану — вдруг тебе придется спасаться бегством. Вот тебе хлеб, бобы, творог и яблоки, а в этой фляжке слабенький эль. Рясу оставь себе, все ночью теплее будет. Ну а спать на соломе — самое милое дело. Я к тебе непременно загляну, и, когда приду, постучу вот так, чтобы ты сразу понял, что это я... Хотя навряд ли сюда еще кого-нибудь занесет. Но если кто-то полезет на сеновал без условного стука, мигом зарывайся в солому — чего-чего, а ее тут навалом.
Парнишка посерьезнел, наверное, почувствовал себя покинутым и одиноким. Кадфаэль протянул руку и откинул капюшон с копны мальчишеских кудрей. В утреннем свете стали различимы черты овального решительного лица и широко раскрытые глаза, глядевшие на монаха.
— Тебе не мешает выспаться. На твоем месте я бы зарылся поглубже, где потеплее, и проспал целый день. Знай, я тебя не покину.
— Я знаю, — твердо ответил Эдвин. Парнишка, может, и не очень-то верил в то, что и вместе они сумеют добиться успеха, но чувствовал, что на худой конец он не один. У него есть любящая семья, верный друг и связной — Эдви, и надежный союзник — брат Кадфаэль. И он знал, кто переживает за него больше всех. Голос паренька на какой-то миг дрогнул, но он тут же собрался с духом и заявил: — Скажи моей матушке, что я никогда не делал и не желал ему зла.
— Дурачок, — ласково промолвил Кадфаэль, — как ты думаешь, кто убедил меня в этом, если не твоя мать?
Слабый свет был по-волшебному мягок, и лицо, которое видел монах, еще не сформировавшееся лицо подростка, казалось, могло принадлежать и юноше, и девушке, и мужчине, и женщине.
— Ты очень похож, на нее, — признался Кадфаэль, вспоминая девушку, почти такую же юную, которую он обнимал и целовал в обманчивом свете утра, в то время как родители ее считали, что дочь мирно спит в девичьей постели. В этот момент он позабыл обо всех женщинах, которых знал и на Востоке, и на Западе, — и надеялся, что они сохранили о нем только добрую память.
— Я загляну к тебе до ночи, — пообещал монах и поспешно выбрался на свежий морозный воздух.
"Боже всемилостивейший! — размышлял Кадфаэль, торопясь к заутрене. Ведь этот чудесный мальчонка, такой, какой он есть, — мог быть и моим! И он, и тот, другой, тоже — сыном и внуком!
В первый и единственный раз монах усомнился в своем призвании, хотя сомнение и было недолгим. А может быть, подумалось ему, где-то в безбрежном мире, по милости Арианны, Бьянки или Мариам, или кого-нибудь из тех, других, кого он некогда любил, остались и его следы, и его кровь сохранится в меняющейся череде поколений.
Глава пятая
Теперь главной задачей Кадфаэля было найти убийцу: иначе жизнь мальчика была бы исковеркана — не скрываться же ему до конца своих дней. А чтобы найти его, необходимо было тщательно проследить путь злосчастного блюда с куропаткой от монастырской кухни до желудка Герваса Бонела. В чьих руках оно побывало? Коль скоро приор Роберт, надменно уединившийся в покоях аббата, отведал того же блюда, оценил его по достоинству и остался невредим, было очевидно, что куропатку прислали ему без дурных намерений, и уж всяко не отравленную. Он же, не мешкая, отправил птицу своему повару.
До мессы оставалось время, и Кадфаэль направился на аббатскую кухню. Немного набралось бы в обители людей, которые не побаивались брата Петра, и одним из них был Кадфаэль. Фанатики всегда внушают страх, а брат Петр был фанатиком, причем фанатиком особого рода. Веру Христову и монашеские обеты он воспринимал как нечто само собою разумеющееся, но был фанатично предан своему поварскому искусству. Жертвенное пламя жаровен горело в его черных глазах, огненными бликами вспыхивало на черных волосах, придавая ему свирепый вид. Кровь в его жилах бурлила, словно содержимое кухонного котла; нрав этого человека, родившегося в диких краях близ границы, был столь же горяч, как и его жаркие печи. Он пылко любил аббата Хериберта, а потому испытывал жгучую ненависть к приору Роберту.
Когда Кадфаэль вошел на кухню, Петр, точно полководец перед битвой, проводил смотр своей армии горшков, жбанов, вертелов и сковород. Зрелище это доставило бы ему больше удовольствия, когда бы плодами его трудов предстояло насладиться Хериберту, однако ничто не могло умерить его стремления к совершенству.
— Та куропатка? — хмуро переспросил Петр, когда Кадфаэль попросил его рассказать о событиях минувшего дня. — Птица как птица, не хуже других, не очень крупная, но упитанная. Будь уверен, если бы мне привелось готовить ее для аббата, я бы создал шедевр. А приор, подумай только, является сюда и велит отрезать порцию, потому что ему, видишь ли, взбрело в голову оказать любезность гостю из дома у мельничного пруда. Ну, я так и сделал, и не сомневайся, это была лучшая порция. — Я отослал ее в одном из судков аббата, хотя Роберт и велел послать угощение в своем судке. Прикасался ли здесь к птице кто-нибудь еще? Уверяю тебя, Кадфаэль, эти два шалопая, что помогают мне на кухне, исполняют все, как я велю, потому-то у меня все и идет как по маслу. Роберт? Ну да, он пришел сюда, чтобы распорядиться о птице, — все вертелся и принюхивался к моему горшку. Тогда птица целиком тушилась в одном горшке, я отрезал кусок для мастера Бонела уже после того, как приор ушел. Нет, нет, будь уверен, пока это блюдо находилось здесь, никто, кроме меня, к нему не прикасался. А ближе к обеденному часу зашел этот слуга — как бишь его, Эльфрик, что ли, со своим подносом.
— И как тебе этот парень, Эльфрик? — поинтересовался Кадфаэль. — Ты ведь его каждый день видишь.
— Неприветливый какой-то, все молчком да молчком, но зато всегда является вовремя, старательный и аккуратный.
То же и Ричильдис о нем говорила, припомнил Кадфаэль: услужлив сверх меры, а все от желания позлить хозяина.
— Я, кстати, видел, и как он шел по двору. Все судки были закрыты крышками, руки у него были заняты подносом, и он нигде не останавливался до самых ворот.
«Так-то оно так, — подумал Кадфаэль, — но, как выйдешь за ворота, в стене есть ниша, а в нише — лавка. Что стоит поставить на нее поднос на минутку, будто что-то поправить надо. А Эльфрик был у меня в сарае, про снадобье знал и был вдвойне обозлен на своего хозяина. И трудно понять, что на уме у человека, если из него слова не вытянешь».
— Стало быть, здесь к птице точно ничего не добавили?
— Ничего, кроме доброго вина и пряностей, — мрачно отозвался Петр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64
— Ключ я тебе оставить не могу, его придется вернуть, но дверь запирать не стану — вдруг тебе придется спасаться бегством. Вот тебе хлеб, бобы, творог и яблоки, а в этой фляжке слабенький эль. Рясу оставь себе, все ночью теплее будет. Ну а спать на соломе — самое милое дело. Я к тебе непременно загляну, и, когда приду, постучу вот так, чтобы ты сразу понял, что это я... Хотя навряд ли сюда еще кого-нибудь занесет. Но если кто-то полезет на сеновал без условного стука, мигом зарывайся в солому — чего-чего, а ее тут навалом.
Парнишка посерьезнел, наверное, почувствовал себя покинутым и одиноким. Кадфаэль протянул руку и откинул капюшон с копны мальчишеских кудрей. В утреннем свете стали различимы черты овального решительного лица и широко раскрытые глаза, глядевшие на монаха.
— Тебе не мешает выспаться. На твоем месте я бы зарылся поглубже, где потеплее, и проспал целый день. Знай, я тебя не покину.
— Я знаю, — твердо ответил Эдвин. Парнишка, может, и не очень-то верил в то, что и вместе они сумеют добиться успеха, но чувствовал, что на худой конец он не один. У него есть любящая семья, верный друг и связной — Эдви, и надежный союзник — брат Кадфаэль. И он знал, кто переживает за него больше всех. Голос паренька на какой-то миг дрогнул, но он тут же собрался с духом и заявил: — Скажи моей матушке, что я никогда не делал и не желал ему зла.
— Дурачок, — ласково промолвил Кадфаэль, — как ты думаешь, кто убедил меня в этом, если не твоя мать?
Слабый свет был по-волшебному мягок, и лицо, которое видел монах, еще не сформировавшееся лицо подростка, казалось, могло принадлежать и юноше, и девушке, и мужчине, и женщине.
— Ты очень похож, на нее, — признался Кадфаэль, вспоминая девушку, почти такую же юную, которую он обнимал и целовал в обманчивом свете утра, в то время как родители ее считали, что дочь мирно спит в девичьей постели. В этот момент он позабыл обо всех женщинах, которых знал и на Востоке, и на Западе, — и надеялся, что они сохранили о нем только добрую память.
— Я загляну к тебе до ночи, — пообещал монах и поспешно выбрался на свежий морозный воздух.
"Боже всемилостивейший! — размышлял Кадфаэль, торопясь к заутрене. Ведь этот чудесный мальчонка, такой, какой он есть, — мог быть и моим! И он, и тот, другой, тоже — сыном и внуком!
В первый и единственный раз монах усомнился в своем призвании, хотя сомнение и было недолгим. А может быть, подумалось ему, где-то в безбрежном мире, по милости Арианны, Бьянки или Мариам, или кого-нибудь из тех, других, кого он некогда любил, остались и его следы, и его кровь сохранится в меняющейся череде поколений.
Глава пятая
Теперь главной задачей Кадфаэля было найти убийцу: иначе жизнь мальчика была бы исковеркана — не скрываться же ему до конца своих дней. А чтобы найти его, необходимо было тщательно проследить путь злосчастного блюда с куропаткой от монастырской кухни до желудка Герваса Бонела. В чьих руках оно побывало? Коль скоро приор Роберт, надменно уединившийся в покоях аббата, отведал того же блюда, оценил его по достоинству и остался невредим, было очевидно, что куропатку прислали ему без дурных намерений, и уж всяко не отравленную. Он же, не мешкая, отправил птицу своему повару.
До мессы оставалось время, и Кадфаэль направился на аббатскую кухню. Немного набралось бы в обители людей, которые не побаивались брата Петра, и одним из них был Кадфаэль. Фанатики всегда внушают страх, а брат Петр был фанатиком, причем фанатиком особого рода. Веру Христову и монашеские обеты он воспринимал как нечто само собою разумеющееся, но был фанатично предан своему поварскому искусству. Жертвенное пламя жаровен горело в его черных глазах, огненными бликами вспыхивало на черных волосах, придавая ему свирепый вид. Кровь в его жилах бурлила, словно содержимое кухонного котла; нрав этого человека, родившегося в диких краях близ границы, был столь же горяч, как и его жаркие печи. Он пылко любил аббата Хериберта, а потому испытывал жгучую ненависть к приору Роберту.
Когда Кадфаэль вошел на кухню, Петр, точно полководец перед битвой, проводил смотр своей армии горшков, жбанов, вертелов и сковород. Зрелище это доставило бы ему больше удовольствия, когда бы плодами его трудов предстояло насладиться Хериберту, однако ничто не могло умерить его стремления к совершенству.
— Та куропатка? — хмуро переспросил Петр, когда Кадфаэль попросил его рассказать о событиях минувшего дня. — Птица как птица, не хуже других, не очень крупная, но упитанная. Будь уверен, если бы мне привелось готовить ее для аббата, я бы создал шедевр. А приор, подумай только, является сюда и велит отрезать порцию, потому что ему, видишь ли, взбрело в голову оказать любезность гостю из дома у мельничного пруда. Ну, я так и сделал, и не сомневайся, это была лучшая порция. — Я отослал ее в одном из судков аббата, хотя Роберт и велел послать угощение в своем судке. Прикасался ли здесь к птице кто-нибудь еще? Уверяю тебя, Кадфаэль, эти два шалопая, что помогают мне на кухне, исполняют все, как я велю, потому-то у меня все и идет как по маслу. Роберт? Ну да, он пришел сюда, чтобы распорядиться о птице, — все вертелся и принюхивался к моему горшку. Тогда птица целиком тушилась в одном горшке, я отрезал кусок для мастера Бонела уже после того, как приор ушел. Нет, нет, будь уверен, пока это блюдо находилось здесь, никто, кроме меня, к нему не прикасался. А ближе к обеденному часу зашел этот слуга — как бишь его, Эльфрик, что ли, со своим подносом.
— И как тебе этот парень, Эльфрик? — поинтересовался Кадфаэль. — Ты ведь его каждый день видишь.
— Неприветливый какой-то, все молчком да молчком, но зато всегда является вовремя, старательный и аккуратный.
То же и Ричильдис о нем говорила, припомнил Кадфаэль: услужлив сверх меры, а все от желания позлить хозяина.
— Я, кстати, видел, и как он шел по двору. Все судки были закрыты крышками, руки у него были заняты подносом, и он нигде не останавливался до самых ворот.
«Так-то оно так, — подумал Кадфаэль, — но, как выйдешь за ворота, в стене есть ниша, а в нише — лавка. Что стоит поставить на нее поднос на минутку, будто что-то поправить надо. А Эльфрик был у меня в сарае, про снадобье знал и был вдвойне обозлен на своего хозяина. И трудно понять, что на уме у человека, если из него слова не вытянешь».
— Стало быть, здесь к птице точно ничего не добавили?
— Ничего, кроме доброго вина и пряностей, — мрачно отозвался Петр.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64