Настанет день, когда народ восстанет и сметет их прочь.
— Да, это, конечно, произойдет. И народ окажется в сто раз хуже самого наихудшего из всех князей, — ответила она и добавила: — Люди начнут пожирать друг друга как дикие звери, если их сделают свободными раньше, чем добрыми.
— Никогда, — запротестовал Николай. — Народ никогда не допустит такого деспотизма и такой несправедливости, от которых он сам страдал столько столетий. Граждане не забудут, каково жить, когда с тобой обращаются как со скотиной.
— Ты никогда не был на невольничьих рынках во Франции, — резко возразила она, — где грузят на корабли этих несчастных созданий из Африки для заморских колоний Франции? Там бы ты увидел истинное лицо буржуа, жуткую физиономию бессовестного купца. В Париже он жалуется на отсутствие гражданских прав лично для себя, но уже в ЛаРошели он не желает ничего о них знать. Нет, напротив, он попирает ногами эти права, поскольку это может принести ему прибыль. Посмотри, что творится в английских колониях. Господин Джефферсон пишет декларацию прав человека, но при этом сам держит рабов. Бюргеры поднимаются против князей не потому что хотят сделать из них людей, нет, они хотят сделать из бюргеров князей. Но бюргеру ничто не свято. Он знает только торговлю и доход. И ты увидишь, как только ему позволят это сделать, буржуа повергнет мир в такое отвратительное рабство, какое не снилось даже самому подлому из князей. Ибо бюргеров так же много, как саранчи египетской. И не забудь: у этих людей нет совести. Они не видят святого. Они совершенно слепы к нему. Они ненавидят святость, ибо ее нельзя обменять на деньги. Посмотри, посмотри же туда, где они уже захватили первые ступени власти. И кто пользуется плодами этой якобы борьбы за свободу? Кто оплачивает цену их свободы? Их превращенные в скотов рабы. Их бесправные жены. Угнетенные жители их колоний.
Николай хотел было возразить, но обезоруживающий выпад Магдалены не оставил ему никакой возможности для возражения.
— Фальк очень хорошо почувствовал, что Филипп в глубине души обладал тем, о чем люди, подобные Фальку, не имеют ни малейшего представления. С другой стороны, Филипп разглядел это в Максимилиане. Святое. И даже оставив общество Евы, мой брат доподлинно чувствовал, что решение не может лежать там, где искали его Фальк и иже с ним. Он чувствовал, что его тянет к Максимилиану. Но он был введен в заблуждение Фальком, лихтбрингерами и их идеями. Он больше не видел ту единственную дверь, войдя в которую, только и можно отыскать ответ.
— И где же находится эта дверь? — насмешливо спросил Николай.
— В святости. В покорности и молчании. В милости. В Боге.
— В молчании. Перед войной и голодом? — спросил он зло. — Покорность и смирение перед деспотизмом и несправедливостью?
— Это и есть тот словесный туман, каким они заманивают вас.
—Кто?
— Фальк и люди его склада. Лихтбрингеры. Они полагают, что человек может понять истину, голосуя за нее. Но и бюргеры будут вести войны — войны намного более жестокие, чем это можем представить ты и я. Бюргер принесет голод и тиранию в самый удаленный и заброшенный уголок мира, если не будет хотя бы крошечного основания этого не делать.
— Естественно, такие основания есть.
— Вот как? И какие же это основания?
— Такт и уважение, — уверенно ответил Николай.
— Это очень слабые основания, — возразила Магдалена. — Почему я вообще должна кого-то уважать, если не верю, что он хотя бы отчасти причастен к святому? Я сильнее. Я могу его убить. Это принесет мне победу и выигрыш. Так почему бы мне это не сделать?
— Потому что ты не хочешь, чтобы и тебя убили. Ты отрекаешься от своей свободы убивать во имя того, чтобы не быть убитой самой.
— Я поступаю так из страха, — сказала Магдалена.
— Нет. Ты поступаешь так из разума.
— Это одно и то же. В любом случае я поступаю так не из сознательного понимания, и не из доверия, и не из почтения к святому.
— Этого я не понимаю, — резко произнес Николай.
— Конечно, нет, — так же резко сказала она. — Весь разум происходит из страха. Страха перед смертью. До того, как человек попадает в лапы лихтбрингеров, он ничего не знает о смерти. После этого его охватывает страх, ужасный страх. Бог милосерден и из милосердия дал человеку чувство, с помощью коего он смог найти способ научиться переносить свой страх. Он дал человеку возможность познать святое, чем утешил его и научил преодолевать боязнь. Но лихтбрингер не знал покоя. Он соблазнил человека тем, что сможет избавить его от страха и сделать властелином мира. Он лживо уверил человека и в том, что тот сможет преодолеть даже первопричину страха — разум. При этом только наш страх есть знак того, что мы не покинуты. И истинное наименование этого страха есть благоговение. Но лихтбрингеры ненавидят благоговение, ибо оно мешает их махинациям. Они хотят все обменять и менять одно на другое. Но святое нельзя купить, продать или обменять. Оно имеет непреходящую, бесконечную ценность. Но эта ценность не подлежит обмену. Оно имеет ценность, но не имеет продажной цены.
Николай смиренно отвел глаза. Она, должно быть, до сих пор живет странными понятиями и убеждениями своей секты. Мир велик. Он, со своей стороны, не имеет ничего общего со всеми этими делами. Он врач. Отведенные ему немногие годы жизни он хотел потратить на то, чтобы исследовать связи природы. Он хотел знать, от какой болезни умерли Максимилиан Альдорф и члены его семьи и как скрыться от преследования ди Тасси. И это все. Ему были противны в равной степени все религии и прежде всего чума католического монашества. Какие могли быть основания откармливать за общественный счет праздных и опостылевших миру людей? Что они делают, за исключением того, что в своих бесформенных сутанах странствуют по миру, заполняют церкви своим бессмысленным бормотанием и рассеянно отсчитывают на четках количество своих молитв Богу?
Но все же одновременно он чувствовал, что был не вполне справедлив к Магдалене. Все это было ненавистно и ей.
Как она назвала церковь? Каменный дом пожирателей идолов. Празднество Ганса-Колбасника. Жрецы Ваала и слуги чрева. Он наблюдал за ней и пытался понять ее странные взгляды, привести их для себя в какую-то разумную систему. Она часами сидела напротив него в карете, но он не мог избавиться от впечатления, что в действительности она пребывает где-то далеко, в другом месте. Она сидела с закрытыми глазами, но не спала. Взгляд ее почти всегда был обращен в себя. Что-то в ней неудержимо притягивало его. Он силился ее понять, но не знал как. Его обескураживало то, что они были так близки, но она продолжала относиться к нему с недоверием, осторожностью и, пожалуй, даже отчужденно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
— Да, это, конечно, произойдет. И народ окажется в сто раз хуже самого наихудшего из всех князей, — ответила она и добавила: — Люди начнут пожирать друг друга как дикие звери, если их сделают свободными раньше, чем добрыми.
— Никогда, — запротестовал Николай. — Народ никогда не допустит такого деспотизма и такой несправедливости, от которых он сам страдал столько столетий. Граждане не забудут, каково жить, когда с тобой обращаются как со скотиной.
— Ты никогда не был на невольничьих рынках во Франции, — резко возразила она, — где грузят на корабли этих несчастных созданий из Африки для заморских колоний Франции? Там бы ты увидел истинное лицо буржуа, жуткую физиономию бессовестного купца. В Париже он жалуется на отсутствие гражданских прав лично для себя, но уже в ЛаРошели он не желает ничего о них знать. Нет, напротив, он попирает ногами эти права, поскольку это может принести ему прибыль. Посмотри, что творится в английских колониях. Господин Джефферсон пишет декларацию прав человека, но при этом сам держит рабов. Бюргеры поднимаются против князей не потому что хотят сделать из них людей, нет, они хотят сделать из бюргеров князей. Но бюргеру ничто не свято. Он знает только торговлю и доход. И ты увидишь, как только ему позволят это сделать, буржуа повергнет мир в такое отвратительное рабство, какое не снилось даже самому подлому из князей. Ибо бюргеров так же много, как саранчи египетской. И не забудь: у этих людей нет совести. Они не видят святого. Они совершенно слепы к нему. Они ненавидят святость, ибо ее нельзя обменять на деньги. Посмотри, посмотри же туда, где они уже захватили первые ступени власти. И кто пользуется плодами этой якобы борьбы за свободу? Кто оплачивает цену их свободы? Их превращенные в скотов рабы. Их бесправные жены. Угнетенные жители их колоний.
Николай хотел было возразить, но обезоруживающий выпад Магдалены не оставил ему никакой возможности для возражения.
— Фальк очень хорошо почувствовал, что Филипп в глубине души обладал тем, о чем люди, подобные Фальку, не имеют ни малейшего представления. С другой стороны, Филипп разглядел это в Максимилиане. Святое. И даже оставив общество Евы, мой брат доподлинно чувствовал, что решение не может лежать там, где искали его Фальк и иже с ним. Он чувствовал, что его тянет к Максимилиану. Но он был введен в заблуждение Фальком, лихтбрингерами и их идеями. Он больше не видел ту единственную дверь, войдя в которую, только и можно отыскать ответ.
— И где же находится эта дверь? — насмешливо спросил Николай.
— В святости. В покорности и молчании. В милости. В Боге.
— В молчании. Перед войной и голодом? — спросил он зло. — Покорность и смирение перед деспотизмом и несправедливостью?
— Это и есть тот словесный туман, каким они заманивают вас.
—Кто?
— Фальк и люди его склада. Лихтбрингеры. Они полагают, что человек может понять истину, голосуя за нее. Но и бюргеры будут вести войны — войны намного более жестокие, чем это можем представить ты и я. Бюргер принесет голод и тиранию в самый удаленный и заброшенный уголок мира, если не будет хотя бы крошечного основания этого не делать.
— Естественно, такие основания есть.
— Вот как? И какие же это основания?
— Такт и уважение, — уверенно ответил Николай.
— Это очень слабые основания, — возразила Магдалена. — Почему я вообще должна кого-то уважать, если не верю, что он хотя бы отчасти причастен к святому? Я сильнее. Я могу его убить. Это принесет мне победу и выигрыш. Так почему бы мне это не сделать?
— Потому что ты не хочешь, чтобы и тебя убили. Ты отрекаешься от своей свободы убивать во имя того, чтобы не быть убитой самой.
— Я поступаю так из страха, — сказала Магдалена.
— Нет. Ты поступаешь так из разума.
— Это одно и то же. В любом случае я поступаю так не из сознательного понимания, и не из доверия, и не из почтения к святому.
— Этого я не понимаю, — резко произнес Николай.
— Конечно, нет, — так же резко сказала она. — Весь разум происходит из страха. Страха перед смертью. До того, как человек попадает в лапы лихтбрингеров, он ничего не знает о смерти. После этого его охватывает страх, ужасный страх. Бог милосерден и из милосердия дал человеку чувство, с помощью коего он смог найти способ научиться переносить свой страх. Он дал человеку возможность познать святое, чем утешил его и научил преодолевать боязнь. Но лихтбрингер не знал покоя. Он соблазнил человека тем, что сможет избавить его от страха и сделать властелином мира. Он лживо уверил человека и в том, что тот сможет преодолеть даже первопричину страха — разум. При этом только наш страх есть знак того, что мы не покинуты. И истинное наименование этого страха есть благоговение. Но лихтбрингеры ненавидят благоговение, ибо оно мешает их махинациям. Они хотят все обменять и менять одно на другое. Но святое нельзя купить, продать или обменять. Оно имеет непреходящую, бесконечную ценность. Но эта ценность не подлежит обмену. Оно имеет ценность, но не имеет продажной цены.
Николай смиренно отвел глаза. Она, должно быть, до сих пор живет странными понятиями и убеждениями своей секты. Мир велик. Он, со своей стороны, не имеет ничего общего со всеми этими делами. Он врач. Отведенные ему немногие годы жизни он хотел потратить на то, чтобы исследовать связи природы. Он хотел знать, от какой болезни умерли Максимилиан Альдорф и члены его семьи и как скрыться от преследования ди Тасси. И это все. Ему были противны в равной степени все религии и прежде всего чума католического монашества. Какие могли быть основания откармливать за общественный счет праздных и опостылевших миру людей? Что они делают, за исключением того, что в своих бесформенных сутанах странствуют по миру, заполняют церкви своим бессмысленным бормотанием и рассеянно отсчитывают на четках количество своих молитв Богу?
Но все же одновременно он чувствовал, что был не вполне справедлив к Магдалене. Все это было ненавистно и ей.
Как она назвала церковь? Каменный дом пожирателей идолов. Празднество Ганса-Колбасника. Жрецы Ваала и слуги чрева. Он наблюдал за ней и пытался понять ее странные взгляды, привести их для себя в какую-то разумную систему. Она часами сидела напротив него в карете, но он не мог избавиться от впечатления, что в действительности она пребывает где-то далеко, в другом месте. Она сидела с закрытыми глазами, но не спала. Взгляд ее почти всегда был обращен в себя. Что-то в ней неудержимо притягивало его. Он силился ее понять, но не знал как. Его обескураживало то, что они были так близки, но она продолжала относиться к нему с недоверием, осторожностью и, пожалуй, даже отчужденно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107