Дверь широко распахнулась, и он вышел, не оглянувшись.
Дэнни и врач в изумлении смотрели друг на друга, пока на лестнице был слышен топот сапог Джима. В последовавшей за этим тишине они оба услышали, как в смежной комнате повторился тихий стон. Дэнни облизнул пересохшие губы.
— Я… верну его, — сказал он через минуту, хотя в тоне его голоса не было убежденности. — Я объясню ему ситуацию. А вы тем временем позаботьтесь о ней, док. Скажите ей… скажите ей… черт, я сам не знаю, что ей сказать. Просто скажите, что мы очень скоро придем, чтобы забрать ее домой.
И, не дожидаясь ответа, он исчез, и его сапоги затопали по лестнице точно так же, как за минуту до того топали сапоги его старшего брата.
Доктор устало потер лоб. Он обернулся в сторону комнаты для больных, размышляя о прелестной девушке, которая лежала там. Ну что он может ей сказать?
Он глубоко вздохнул и открыл дверь. На ходу его лицо приняло профессиональное выражение, скрывавшее от всего мира жалость и соболезнование, от которых у него щемило сердце. Он надеялся, что сумеет быть достаточно сильным и волевым, чтобы скрыть правду от Брайони Логан. У него закрадывалось мрачное подозрение, что ее ожидает худшая мука, нежели потеря ребенка. Ему очень хотелось, чтобы он оказался неправ. Он надеялся, что Джим Логан скоро успокоится и сменит на милость свой гнев, увидев его бесполезность. Но, вспоминая жесткое, безжалостное выражение глаз стрелка, доктор с сомнением покачал головой.
С тяжелым сердцем вошел в палату Сэм Уэбстер. Он сердечно обратился к девушке, которая лежала на койке посреди белоснежных простыней и огромными, широко открытыми печальными глазами смотрела на него.
— Ну, ну, миссис Логан, беспокоиться нам абсолютно не о чем, все будет хорошо, да, именно хорошо.
Слова застревали в горле доктора, как едкая пыль.
Глава 5
Через открытое окно палаты до Брайони доносились приглушенные крики пастухов, возвращавшихся с лугов и исчезавших в амбарах и бараках. Занятые мыслями о вечерней трапезе, они обменивались шутками, пели и ругались, ничего не ведая о женщине, тихо лежавшей на койке в мезонине дома на ранчо и глазами следившей за вибрирующей красотой заката.
Слышались пронзительные крики ястребов, круживших в кроваво-красном небе. Оранжево-огненный солнечный шар медленно заходил за горизонт, и малиновая полоса на небесах постепенно приобретала все более мягкие оттенки. В бледно-лиловое небо вздымались ленты оранжевого, фиолетового и розово-лилового цвета. Внизу в закатном свете золотом переливалась сухая прерия. Она простиралась во все стороны, куда хватал глаз, вспыхивающая, сверкающая, живая, отражающая световую гамму небесной панорамы. На линии горизонта золотистый цвет смешивался с бледно-лиловым, переходя в бледно-розовый и, наконец, в тень, казавшуюся нереальной, мягкой и чудесной, наподобие зари или радуги.
Прерия всегда жила своей отстраненной жизнью. Если великолепный солнечный закат длился долгие бесценные мгновения, а затем в агонии умирания уступал место сумеркам, то прерия, это безбрежное золотистое море, оставалась вечно. По мере затухания закатного сияния она теряла свой блеск, и можно было невооруженным глазом видеть, как она темнеет и готовится к ночи, но все равно она простиралась вдаль с той не ограниченной временем силой и надежностью, которой всегда отличалась и вечно будет отличаться матушка-земля, земля-кормилица.
Брайони не могла оторвать глаз от этой картины, пока тонкие пастели закатного неба не превратились в мягкие серо-лиловые сумерки. Вечерний бриз зашелестел голубыми занавесками на открытом окне и принес прохладу в темнеющую комнату. По стенам поползли тени. Где-то в тиши дома скрипнула половица. Неожиданный порыв ветра надул занавески парусом, и они заколыхались прямо в комнате. Брайони почувствовала озноб. Она отвернулась от сумеречного неба и не смогла сдержать слез, ручьем покатившихся по ее бледным щекам.
Она была дома уже около двух часов. За это время ее потревожили лишь единожды. Росита потихоньку зашла к ней справиться, не нужно ли чего-нибудь: чаю, подушку или еще что-то. Брайони отрицательно качнула головой, из-за тоски и слабости не в силах даже ответить, и полненькая домработница проворно удалилась, печально понурив голову.
Брайони крепко зажмурила глаза. Она хорошо знала, что, стоит ей начать плакать, уже ничто не остановит потока слез. Поэтому девушка жестоко боролась с подступающими рыданиями.
Она лежала в огромной постели с периной, пухлыми подушками и шелковистыми одеялами, и никак не могла понять, почему нет Джима. На сердце у нее было тяжело. Она думала о потерянном ребенке, и боль сотрясала ее тело. Она думала о муже, который был так леденяще холоден и молчалив, когда они возвращались домой в этом ужасном фургоне, и тихо скорбела из-за боли и тоски, отражавшихся в его глазах.
Девушка молча тосковала, понимая, как ему тяжело.
Она отчетливо сознавала, что муж должен чувствовать в связи с потерей ребенка. Ведь Брайони прекрасно знала, как ему хотелось иметь малыша. Да и ее собственная горечь была просто невыносимой. В отчаянии ей хотелось дотронуться до него, обнять и утешить. Она знала, что он не привык к открытому проявлению чувств, поэтому его молчание в пути отнюдь не удивило ее.
Но с той самой минуты, как он и Дэнни отнесли ее в спальню и оставили на попечение Роситы, она ждала, что он придет один, откроет ей свое сердце, заключит ее в свои объятия. Но он так и не пришел. Мучаясь от боли, доставляемой переломами и ушибами, и преследуемая душевной мукой, куда более тяжелой, нежели физическая, она ждала Джима и тосковала о нем. Ей хотелось облегчить бремя его горести щедрой любовью. Хотелось ощутить на себе его сильные руки, разделить с ним эту ужасную потерю так же, как они делили радости. Но солнце закатилось, в угольно-черном небе блеснула первая звездочка, и только тогда в дверь легонько постучали.
— Заходи. — Брайони в ожидании повернула залитое слезами лицо, но оказалось, что это Росита, державшая в руках поднос.
— Я принесла ужин, senora. — Домработница говорила шепотом, как говорят с тяжелобольными: — El doctor сказал, что вам можно давать суп, хлеб и фрукты. Я помогу вам покушать.
Брайони даже не взглянула на еду. Она утерла слезы тыльной стороной ладони.
— Росита, где Джим? — прошептала она. Ее зеленые глаза казались огромными на белом, опухшем от кровоподтеков лице.
Росита прикусила губу. Она поставила поднос на тумбочку возле кровати и занялась разжиганием керосиновой лампы. Мягкий свет озарил сумрачную комнату. От света глаза девушки показались еще более блестящими; не мигая, они смотрели прямо в лицо Роситы.
— Senor внизу, в кабинете, — отводя глаза, ответила Росита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Дэнни и врач в изумлении смотрели друг на друга, пока на лестнице был слышен топот сапог Джима. В последовавшей за этим тишине они оба услышали, как в смежной комнате повторился тихий стон. Дэнни облизнул пересохшие губы.
— Я… верну его, — сказал он через минуту, хотя в тоне его голоса не было убежденности. — Я объясню ему ситуацию. А вы тем временем позаботьтесь о ней, док. Скажите ей… скажите ей… черт, я сам не знаю, что ей сказать. Просто скажите, что мы очень скоро придем, чтобы забрать ее домой.
И, не дожидаясь ответа, он исчез, и его сапоги затопали по лестнице точно так же, как за минуту до того топали сапоги его старшего брата.
Доктор устало потер лоб. Он обернулся в сторону комнаты для больных, размышляя о прелестной девушке, которая лежала там. Ну что он может ей сказать?
Он глубоко вздохнул и открыл дверь. На ходу его лицо приняло профессиональное выражение, скрывавшее от всего мира жалость и соболезнование, от которых у него щемило сердце. Он надеялся, что сумеет быть достаточно сильным и волевым, чтобы скрыть правду от Брайони Логан. У него закрадывалось мрачное подозрение, что ее ожидает худшая мука, нежели потеря ребенка. Ему очень хотелось, чтобы он оказался неправ. Он надеялся, что Джим Логан скоро успокоится и сменит на милость свой гнев, увидев его бесполезность. Но, вспоминая жесткое, безжалостное выражение глаз стрелка, доктор с сомнением покачал головой.
С тяжелым сердцем вошел в палату Сэм Уэбстер. Он сердечно обратился к девушке, которая лежала на койке посреди белоснежных простыней и огромными, широко открытыми печальными глазами смотрела на него.
— Ну, ну, миссис Логан, беспокоиться нам абсолютно не о чем, все будет хорошо, да, именно хорошо.
Слова застревали в горле доктора, как едкая пыль.
Глава 5
Через открытое окно палаты до Брайони доносились приглушенные крики пастухов, возвращавшихся с лугов и исчезавших в амбарах и бараках. Занятые мыслями о вечерней трапезе, они обменивались шутками, пели и ругались, ничего не ведая о женщине, тихо лежавшей на койке в мезонине дома на ранчо и глазами следившей за вибрирующей красотой заката.
Слышались пронзительные крики ястребов, круживших в кроваво-красном небе. Оранжево-огненный солнечный шар медленно заходил за горизонт, и малиновая полоса на небесах постепенно приобретала все более мягкие оттенки. В бледно-лиловое небо вздымались ленты оранжевого, фиолетового и розово-лилового цвета. Внизу в закатном свете золотом переливалась сухая прерия. Она простиралась во все стороны, куда хватал глаз, вспыхивающая, сверкающая, живая, отражающая световую гамму небесной панорамы. На линии горизонта золотистый цвет смешивался с бледно-лиловым, переходя в бледно-розовый и, наконец, в тень, казавшуюся нереальной, мягкой и чудесной, наподобие зари или радуги.
Прерия всегда жила своей отстраненной жизнью. Если великолепный солнечный закат длился долгие бесценные мгновения, а затем в агонии умирания уступал место сумеркам, то прерия, это безбрежное золотистое море, оставалась вечно. По мере затухания закатного сияния она теряла свой блеск, и можно было невооруженным глазом видеть, как она темнеет и готовится к ночи, но все равно она простиралась вдаль с той не ограниченной временем силой и надежностью, которой всегда отличалась и вечно будет отличаться матушка-земля, земля-кормилица.
Брайони не могла оторвать глаз от этой картины, пока тонкие пастели закатного неба не превратились в мягкие серо-лиловые сумерки. Вечерний бриз зашелестел голубыми занавесками на открытом окне и принес прохладу в темнеющую комнату. По стенам поползли тени. Где-то в тиши дома скрипнула половица. Неожиданный порыв ветра надул занавески парусом, и они заколыхались прямо в комнате. Брайони почувствовала озноб. Она отвернулась от сумеречного неба и не смогла сдержать слез, ручьем покатившихся по ее бледным щекам.
Она была дома уже около двух часов. За это время ее потревожили лишь единожды. Росита потихоньку зашла к ней справиться, не нужно ли чего-нибудь: чаю, подушку или еще что-то. Брайони отрицательно качнула головой, из-за тоски и слабости не в силах даже ответить, и полненькая домработница проворно удалилась, печально понурив голову.
Брайони крепко зажмурила глаза. Она хорошо знала, что, стоит ей начать плакать, уже ничто не остановит потока слез. Поэтому девушка жестоко боролась с подступающими рыданиями.
Она лежала в огромной постели с периной, пухлыми подушками и шелковистыми одеялами, и никак не могла понять, почему нет Джима. На сердце у нее было тяжело. Она думала о потерянном ребенке, и боль сотрясала ее тело. Она думала о муже, который был так леденяще холоден и молчалив, когда они возвращались домой в этом ужасном фургоне, и тихо скорбела из-за боли и тоски, отражавшихся в его глазах.
Девушка молча тосковала, понимая, как ему тяжело.
Она отчетливо сознавала, что муж должен чувствовать в связи с потерей ребенка. Ведь Брайони прекрасно знала, как ему хотелось иметь малыша. Да и ее собственная горечь была просто невыносимой. В отчаянии ей хотелось дотронуться до него, обнять и утешить. Она знала, что он не привык к открытому проявлению чувств, поэтому его молчание в пути отнюдь не удивило ее.
Но с той самой минуты, как он и Дэнни отнесли ее в спальню и оставили на попечение Роситы, она ждала, что он придет один, откроет ей свое сердце, заключит ее в свои объятия. Но он так и не пришел. Мучаясь от боли, доставляемой переломами и ушибами, и преследуемая душевной мукой, куда более тяжелой, нежели физическая, она ждала Джима и тосковала о нем. Ей хотелось облегчить бремя его горести щедрой любовью. Хотелось ощутить на себе его сильные руки, разделить с ним эту ужасную потерю так же, как они делили радости. Но солнце закатилось, в угольно-черном небе блеснула первая звездочка, и только тогда в дверь легонько постучали.
— Заходи. — Брайони в ожидании повернула залитое слезами лицо, но оказалось, что это Росита, державшая в руках поднос.
— Я принесла ужин, senora. — Домработница говорила шепотом, как говорят с тяжелобольными: — El doctor сказал, что вам можно давать суп, хлеб и фрукты. Я помогу вам покушать.
Брайони даже не взглянула на еду. Она утерла слезы тыльной стороной ладони.
— Росита, где Джим? — прошептала она. Ее зеленые глаза казались огромными на белом, опухшем от кровоподтеков лице.
Росита прикусила губу. Она поставила поднос на тумбочку возле кровати и занялась разжиганием керосиновой лампы. Мягкий свет озарил сумрачную комнату. От света глаза девушки показались еще более блестящими; не мигая, они смотрели прямо в лицо Роситы.
— Senor внизу, в кабинете, — отводя глаза, ответила Росита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79