Он был тут!.. Ветер, что поднялся в саду, — вы помните? — он был тут!..
— Анна… Милая моя Анна.
— Почему он сказал, что любовь станет причиной бед? Вы знаете почему?
— Я не знаю. Может, он позавидовал нам с вами? Я повернулась к нему.
— Нам? Опять вы смеетесь!.. Вам должно быть стыдно, Вадим Александрович! Как вы можете!.. Вы несносны. Зачем вы говорите такое? Разве нам можно позавидовать?
— Разве нет? — спросил, в свою очередь, он. — Мы молоды, сильны, у нас вся долгая жизнь впереди.
— У нас?..
— Все в наших руках, — задумчиво сказал он. — Мы в силах сотворить наше счастье. Как, впрочем, и несчастье тоже. Но мы в силах выбирать.
Я отняла руку, посмотрела в сад, сказала тихо и строго:
— Я не выбирала! Что поделать с тем, что у меня есть, но я не выбирала?
Горели свечи, оплывая от собственного жара и духоты июньской ночи. Вадим Александрович заговорил отстраненно:
— «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».
Я поднялась, запахнула на груди шаль, несмотря на жаркую ночь. Вадим Александрович дотронулся до моей руки снова, удержал меня около себя. Я почувствовала себя абсолютно беспомощной.
— «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».
Я вздохнула, опустила глаза, мне было тяжело слышать такие слова. Но Любомирский сжимал мою руку и продолжал говорить словами Библии:
— «Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится».
И я переплела своими пальцами пальцы Вадима Александровича. Он обнял меня, прижал к себе, его губы около моего виска тревожно шептали:
— «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают эти три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Холодным лбом я коснулась плеча Вадима Александровича и подумала: «Что мне теперь делать? Что же делать нам? Нам всем?.. Вы знаете, мой милый, мой грешный проповедник?»
Но ничего не сказала. Мы стояли, обнявшись, и молчали. Боже мой, сколько мыслей овладело в тот момент мною!.. Казалось бы — конечно, глупо было допускать то, что допустимо не должно было быть по сути своей, по многим причинам, но я замерла — совершенно поглупевшая от счастья. Лихорадочно перебирая все свои настроения в жаркую летнюю ночь, я все время возвращалась только к одному: счастье мое порочно и грешно, и мысли мои порочны и направлены против истины и Бога.
Я не переставала думать о том, что в моей жизни главенствует Александр Михайлович, и, даже склонив голову на плечо возможного любовника, я помнила о супруге, даже в библейских словах Вадима Александровича о любви я слышала отголоски венчального обряда. И супругом становился по-прежнему мой муж — снова и снова, хотя, казалось бы, что мешало мне представить на его месте другого?
На следующее утро я проснулась со странным ощущением присутствия в комнате кого-то еще.
— Таня? — позвала я.
Никто не отозвался. Тогда почему столь ясно я представляла чей-то образ, слышала голос? Ах да! Сон!.. Удивительный сон. Я долго блуждала по темным комнатам, хотя прекрасно знала, что на улице день и солнце. Но окна в комнатах были тщательно зашторены. Я ходила, натыкалась на безмолвных людей. Я не знала, что они делали в темном доме, так же как не знала, для чего там и я сама. Мне вдруг захотелось выйти поскорей, но лабиринт комнат не заканчивался, пока я не побежала. Казалось, дом бесконечен, я словно бежала на месте, пока не забарахталась в нежных руках.
— Куда вы торопитесь?
— Уже никуда, — ответила я, осознав, что спешить больше не надо, что выход найден.
Он стоял и улыбался, не выпуская меня из объятий.
— Вадим Александрович, — прошептала я, закрывая глаза, — Вадим, не уходите. Останьтесь со мной.
Мне захотелось рассказать ему о том, как я несчастна, как не хватает мне его сильных рук, как остро я ощущаю потребность в том, чтобы меня оберегали. Я хочу быть слабой, чтобы меня защищали, я хочу осознавать себя женщиной, чтобы быть ею.
Но слова не давались мне. Я поняла: вот мгновение, которое больше никогда не повторится — ни наяву, ни во сне. И я с благоговейным трепетом поцеловала его руку.
— Не уходите, — умоляла его я, и он не двигался с места.
Но сон растаял, так я и открыла глаза с ясным понимаем того, что я не одна в комнате.
Для меня каждое прикосновение Вадима Александровича наяву было праздником. Сложно сказать, что испытывала я, когда он целовал мне ладони или просто помогал спуститься с террасы или выбраться из лодки. Достаточно было малейшего соприкосновения с его руками, чтобы я ощутила себя слабой, маленькой, полностью во власти этих сильных рук, но в то же время и защищенной от всего мира.
Боже мой, Боже мой! Я не знаю, как назвать то новое чувство, которое переполняло меня: была ли это мимолетная влюбленность или просто я увидела в Вадиме Александровиче близкого мне человека. Трудно было думать о том, что я замужем за одним мужчиной, а стремлюсь увидеть другого, но не думать о Любомирском я уже не могла.
Он стал для меня чем-то совершенно необходимым, как воздух, как свет, как вода. Я перестала испытывать неловкость при разговорах с ним, мне хотелось проводить с Вадимом Александровичем все больше и больше времени. Меня влекло к нему, но в то же самое время я боялась показаться смешной или глупой. Все чувства смешались в моей душе.
Я стала женщиной, которая чувствует только свою невесомость и прикосновение любимых страстных губ. Нет, нет и нет!.. Не может быть!.. Неправда!.. Слишком жестоко было бы проснуться, открыть глаза и увидеть высокий потолок. Каждое мгновение я видела его глаза — огромные, жестокие, черные от страсти, которая читалась во взгляде, в изгибе бровей, в трепете ресниц.
«Господи, — ежечасно молила я, — дай мне насладиться преступлением твоих заповедей! Накажи, если тебе это надо, но продли сладкую муку прикосновения его губ. Прости, но одари меня еще хоть на несколько мгновений его дыханием, поцелуями…»
Вадим Александрович по-прежнему был весел и мил со мною: у него было достаточно времени для бесед и чтения мне книг, он развлекал меня, ухаживал за мною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
— Анна… Милая моя Анна.
— Почему он сказал, что любовь станет причиной бед? Вы знаете почему?
— Я не знаю. Может, он позавидовал нам с вами? Я повернулась к нему.
— Нам? Опять вы смеетесь!.. Вам должно быть стыдно, Вадим Александрович! Как вы можете!.. Вы несносны. Зачем вы говорите такое? Разве нам можно позавидовать?
— Разве нет? — спросил, в свою очередь, он. — Мы молоды, сильны, у нас вся долгая жизнь впереди.
— У нас?..
— Все в наших руках, — задумчиво сказал он. — Мы в силах сотворить наше счастье. Как, впрочем, и несчастье тоже. Но мы в силах выбирать.
Я отняла руку, посмотрела в сад, сказала тихо и строго:
— Я не выбирала! Что поделать с тем, что у меня есть, но я не выбирала?
Горели свечи, оплывая от собственного жара и духоты июньской ночи. Вадим Александрович заговорил отстраненно:
— «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».
Я поднялась, запахнула на груди шаль, несмотря на жаркую ночь. Вадим Александрович дотронулся до моей руки снова, удержал меня около себя. Я почувствовала себя абсолютно беспомощной.
— «Любовь долго терпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит».
Я вздохнула, опустила глаза, мне было тяжело слышать такие слова. Но Любомирский сжимал мою руку и продолжал говорить словами Библии:
— «Любовь никогда не перестанет, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится. Ибо мы отчасти знаем, и отчасти пророчествуем; когда же настанет совершенное, тогда то, что отчасти, прекратится».
И я переплела своими пальцами пальцы Вадима Александровича. Он обнял меня, прижал к себе, его губы около моего виска тревожно шептали:
— «Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицом к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают эти три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше».
Холодным лбом я коснулась плеча Вадима Александровича и подумала: «Что мне теперь делать? Что же делать нам? Нам всем?.. Вы знаете, мой милый, мой грешный проповедник?»
Но ничего не сказала. Мы стояли, обнявшись, и молчали. Боже мой, сколько мыслей овладело в тот момент мною!.. Казалось бы — конечно, глупо было допускать то, что допустимо не должно было быть по сути своей, по многим причинам, но я замерла — совершенно поглупевшая от счастья. Лихорадочно перебирая все свои настроения в жаркую летнюю ночь, я все время возвращалась только к одному: счастье мое порочно и грешно, и мысли мои порочны и направлены против истины и Бога.
Я не переставала думать о том, что в моей жизни главенствует Александр Михайлович, и, даже склонив голову на плечо возможного любовника, я помнила о супруге, даже в библейских словах Вадима Александровича о любви я слышала отголоски венчального обряда. И супругом становился по-прежнему мой муж — снова и снова, хотя, казалось бы, что мешало мне представить на его месте другого?
На следующее утро я проснулась со странным ощущением присутствия в комнате кого-то еще.
— Таня? — позвала я.
Никто не отозвался. Тогда почему столь ясно я представляла чей-то образ, слышала голос? Ах да! Сон!.. Удивительный сон. Я долго блуждала по темным комнатам, хотя прекрасно знала, что на улице день и солнце. Но окна в комнатах были тщательно зашторены. Я ходила, натыкалась на безмолвных людей. Я не знала, что они делали в темном доме, так же как не знала, для чего там и я сама. Мне вдруг захотелось выйти поскорей, но лабиринт комнат не заканчивался, пока я не побежала. Казалось, дом бесконечен, я словно бежала на месте, пока не забарахталась в нежных руках.
— Куда вы торопитесь?
— Уже никуда, — ответила я, осознав, что спешить больше не надо, что выход найден.
Он стоял и улыбался, не выпуская меня из объятий.
— Вадим Александрович, — прошептала я, закрывая глаза, — Вадим, не уходите. Останьтесь со мной.
Мне захотелось рассказать ему о том, как я несчастна, как не хватает мне его сильных рук, как остро я ощущаю потребность в том, чтобы меня оберегали. Я хочу быть слабой, чтобы меня защищали, я хочу осознавать себя женщиной, чтобы быть ею.
Но слова не давались мне. Я поняла: вот мгновение, которое больше никогда не повторится — ни наяву, ни во сне. И я с благоговейным трепетом поцеловала его руку.
— Не уходите, — умоляла его я, и он не двигался с места.
Но сон растаял, так я и открыла глаза с ясным понимаем того, что я не одна в комнате.
Для меня каждое прикосновение Вадима Александровича наяву было праздником. Сложно сказать, что испытывала я, когда он целовал мне ладони или просто помогал спуститься с террасы или выбраться из лодки. Достаточно было малейшего соприкосновения с его руками, чтобы я ощутила себя слабой, маленькой, полностью во власти этих сильных рук, но в то же время и защищенной от всего мира.
Боже мой, Боже мой! Я не знаю, как назвать то новое чувство, которое переполняло меня: была ли это мимолетная влюбленность или просто я увидела в Вадиме Александровиче близкого мне человека. Трудно было думать о том, что я замужем за одним мужчиной, а стремлюсь увидеть другого, но не думать о Любомирском я уже не могла.
Он стал для меня чем-то совершенно необходимым, как воздух, как свет, как вода. Я перестала испытывать неловкость при разговорах с ним, мне хотелось проводить с Вадимом Александровичем все больше и больше времени. Меня влекло к нему, но в то же самое время я боялась показаться смешной или глупой. Все чувства смешались в моей душе.
Я стала женщиной, которая чувствует только свою невесомость и прикосновение любимых страстных губ. Нет, нет и нет!.. Не может быть!.. Неправда!.. Слишком жестоко было бы проснуться, открыть глаза и увидеть высокий потолок. Каждое мгновение я видела его глаза — огромные, жестокие, черные от страсти, которая читалась во взгляде, в изгибе бровей, в трепете ресниц.
«Господи, — ежечасно молила я, — дай мне насладиться преступлением твоих заповедей! Накажи, если тебе это надо, но продли сладкую муку прикосновения его губ. Прости, но одари меня еще хоть на несколько мгновений его дыханием, поцелуями…»
Вадим Александрович по-прежнему был весел и мил со мною: у него было достаточно времени для бесед и чтения мне книг, он развлекал меня, ухаживал за мною.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47