Прикажи приготовить мне постель. Я отдам несколько распоряжений Степану и поднимусь к себе.
«Пусть отдохнет, — подумала я. — Наберется сил. Господи, сколько же сил нам всем еще надо? Зачем нам война? Зачем она нужна молодым мальчикам, которые еще не жили? Господи, дай ответ!»
Я постучалась, вошла после разрешения.
— Не поверишь, — сказал Николай, — думал, вот только доберусь до дома, лягу и просплю весь отпуск. А сна нет. Присядь рядом со мной. Тебе к лицу темное платье, Анненька. Ты такая строгая в нем. И немножко на монашку похожа.
— Какая же я монашка? — улыбнулась я, приглаживая волосы брата. — Я грешная.
Мы все грешны перед Богом. Мне кажется, в твоей жизни произошло что-то большое, что едва не сломало тебя. У тебя на всем облике лежит печать счастья и опустошения. Что с тобой? Ты очень красивая молодая женщина. Я хочу уткнуться в твои колени и заплакать от нежности. Что с тобою, сестра? Скажи мне…
Я молчала, и совсем без перехода он вдруг произнес:
— Ты знаешь, у меня была любовница.
— Как ты сказал?
— Я хочу быть честным с тобой до конца. Я расскажу тебе, что угодно о себе. Только не молчи! Ответь мне, ты счастлива?
— Николай, сейчас война. О чем ты говоришь?
— Я был на войне. И что? Я посылал солдат на верную смерть. Я орал на них и грозил расстрелом. И что? Ты должна быть счастлива хотя бы потому, что не видела и тысячной доли…
— Я работала немного в госпитале.
— Значит, тысячную долю ты видела. Однако ты здесь.
— Мне страшно.
— И мне. Особенно ночью. Видишь во сне дом, цветущие вишни, двор, залитый весенним солнцем. Но просыпаешься от запаха пороха и знаешь, что сегодня похоронят либо тебя, либо твоих друзей.
Я повернулась к нему.
— Николай, расскажи мне… — и я осеклась, зная, что не имею права спрашивать брата о его личной жизни.
Расскажу, — как-то совершенно легко сказал он. — В середине августа я получил задание свезти письмо в город, имело оно характер личный, даже интимный. Адресовалось даме и передано должно было быть без промедлений. Поэтому отправитель снабдил меня билетами на поезд и разрешением задержаться в означенном городе на два дня на случай непредвиденных обстоятельств. Ехал я с удивительным чувством, словно вез не письмо, а ценный клад, о котором никто не должен догадываться. Лето еще только-только отошло от жары, небо было чистое и ясное и уже по-осеннему синее. В поезде было нешумно, и полупустой вагон меня еще больше успокоил. Я, знаешь ли, не люблю ненужного шума. Настроение было странное. С одной стороны, я был спокоен и счастлив, но, с другой — что-то тревожило меня, и я не знал что. Я был совершенно один, знакомых рядом не было, и это все вместе давало удивительное чувство свободы, которым я хотел насладиться в полной мере.
Потом ко мне подошла цыганка, я ссыпал ей какую-то мелочь. Она быстро заговорила, что я буду всю жизнь счастлив и всякие тому подобные глупости. Я засмеялся и спросил, что у меня будет сегодня вечером. Она осеклась, потом взяла мою руку, сказала: «Женщина» — и ушла.
На следующей станции в мое купе подсела хорошенькая барышня. И — поверишь ли? — странное дело, совсем недалеко идет война, а я этого совершенно не чувствовал в тот момент… Мы разговорились. Говорили о погоде, о римских поэтах. Она восторженно смотрела на меня, я сам себе казался очень остроумным и веселым. Потом я помог ей с багажом и, совершенно теряя голову от собственной уверенности и наглости, спросил:
— Где я могу увидеть вас вновь?
Она покраснела, опустила глаза, но я ждал ее ответа.
— После полудня я прихожу в парк. — Она подробно и сбивчиво описала мне место, где находится ее любимая скамейка. — Вы придете? — спросила она с надеждой.
— Завтра же, — пообещал я.
На том мы и распрощались. Помня о скорейшей передаче письма, я пошел на поиски. Солнце уже село, но было еще светло, а во мне пели на разные голоса птицы. Я представил, как я приду завтра к условленной скамейке, как мы продолжим начатую в вагоне беседу. Весь в планах на завтра, я немного заблудился, но расспросил у прохожих про адрес и наконец вышел к нужному мне дому. Было почти темно, и я засомневался, примут ли меня в такой час, но все-таки постучал в дверь.
Открыла мне приходящая горничная, которая уже собралась к себе домой. По ее удивленному лицу стало ясно, что меня здесь не ждали.
— У меня письмо, — сказал я. Она протянула руку.
— Я передам, подождите минуточку. Может, там надобен ответ.
Я сказал, что отдать письмо должен лично. Горничная на сей раз не удивилась. Я был приглашен в зал и оставлен на некоторое время. Потом снова пришла горничная, передала, что ко мне сейчас выйдут, и ушла, сказав, что ей не оплачивают ночные часы. Фраза неприятно задела меня. Я остался ждать. Темно-синий ворсистый бархат кресел, на стенах — какие-то картины, и я отметил про себя, что жилье это хоть и с претензией, но все-таки дешевое.
— Вы ко мне? — услышал я голос и повернулся на него.
И понял, что значит онеметь от неожиданности. Передо мной стояла королева. И осанка, и гордая голова, и маленькие руки — все говорило о благородстве происхождения. Я поклонился, но мне вдруг захотелось упасть к ее ногам и поцеловать край ее одежды. Она подошла ко мне, окутала ароматом своих духов. Я увидел маленькую родинку на ее высокой шее и не мог оторвать от нее взгляда. Я понимал, что бледен, смешон и взъерошен, что от моей вагонной бравады не осталось и следа, что передо мною не маленькая барышня, готовая смотреть мне в рот, а наверняка роковая дама, избалованная мужским вниманием!
— У вас письмо? — снова заговорила она.
И снова я не ответил, только кивнул. Но, по-видимому, она привыкла к тому, что мужчины теряют голову в ее присутствии, поэтому не стала меня ни тормошить, ни высмеивать. Она указала мне на кресло, сама зажгла свечи, предложила мне чаю и взяла письмо, снова прикоснувшись ко мне шлейфом своего аромата.
Письмо было коротким: я видел несколько ровных строчек, но читала она его долго, перечитывала, бледнея на глазах.
— Что ж, — сказала она ровным голосом, но я понял, что дался он ей с великим трудом. Видно было, что ей плохо. Она почувствовала мою неловкость, смущение, желание уйти, чтобы не мешать ей.
— Не торопитесь, — властно остановила она меня. — Или вам надо обратно на поезд?
— Нет! — сказал я.
— Побудьте еще немного. Вы же понимаете, что я сейчас не в себе. Пожалуй, и застрелиться смогу. Вы же не хотите, чтобы я умерла?
И тут я впервые увидел ее глаза. Они были черны, как два бездонных омута, с тонкими голубыми краями, за которые уже опасно заходить. Я смотрел в ее до предела расширенные зрачки и не мог пошевельнуться.
— Так что же? — рассмеялась она. Наваждение рассеялось, она прикрыла глаза длинными ресницами, будто для того, чтобы остановить действие чар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
«Пусть отдохнет, — подумала я. — Наберется сил. Господи, сколько же сил нам всем еще надо? Зачем нам война? Зачем она нужна молодым мальчикам, которые еще не жили? Господи, дай ответ!»
Я постучалась, вошла после разрешения.
— Не поверишь, — сказал Николай, — думал, вот только доберусь до дома, лягу и просплю весь отпуск. А сна нет. Присядь рядом со мной. Тебе к лицу темное платье, Анненька. Ты такая строгая в нем. И немножко на монашку похожа.
— Какая же я монашка? — улыбнулась я, приглаживая волосы брата. — Я грешная.
Мы все грешны перед Богом. Мне кажется, в твоей жизни произошло что-то большое, что едва не сломало тебя. У тебя на всем облике лежит печать счастья и опустошения. Что с тобой? Ты очень красивая молодая женщина. Я хочу уткнуться в твои колени и заплакать от нежности. Что с тобою, сестра? Скажи мне…
Я молчала, и совсем без перехода он вдруг произнес:
— Ты знаешь, у меня была любовница.
— Как ты сказал?
— Я хочу быть честным с тобой до конца. Я расскажу тебе, что угодно о себе. Только не молчи! Ответь мне, ты счастлива?
— Николай, сейчас война. О чем ты говоришь?
— Я был на войне. И что? Я посылал солдат на верную смерть. Я орал на них и грозил расстрелом. И что? Ты должна быть счастлива хотя бы потому, что не видела и тысячной доли…
— Я работала немного в госпитале.
— Значит, тысячную долю ты видела. Однако ты здесь.
— Мне страшно.
— И мне. Особенно ночью. Видишь во сне дом, цветущие вишни, двор, залитый весенним солнцем. Но просыпаешься от запаха пороха и знаешь, что сегодня похоронят либо тебя, либо твоих друзей.
Я повернулась к нему.
— Николай, расскажи мне… — и я осеклась, зная, что не имею права спрашивать брата о его личной жизни.
Расскажу, — как-то совершенно легко сказал он. — В середине августа я получил задание свезти письмо в город, имело оно характер личный, даже интимный. Адресовалось даме и передано должно было быть без промедлений. Поэтому отправитель снабдил меня билетами на поезд и разрешением задержаться в означенном городе на два дня на случай непредвиденных обстоятельств. Ехал я с удивительным чувством, словно вез не письмо, а ценный клад, о котором никто не должен догадываться. Лето еще только-только отошло от жары, небо было чистое и ясное и уже по-осеннему синее. В поезде было нешумно, и полупустой вагон меня еще больше успокоил. Я, знаешь ли, не люблю ненужного шума. Настроение было странное. С одной стороны, я был спокоен и счастлив, но, с другой — что-то тревожило меня, и я не знал что. Я был совершенно один, знакомых рядом не было, и это все вместе давало удивительное чувство свободы, которым я хотел насладиться в полной мере.
Потом ко мне подошла цыганка, я ссыпал ей какую-то мелочь. Она быстро заговорила, что я буду всю жизнь счастлив и всякие тому подобные глупости. Я засмеялся и спросил, что у меня будет сегодня вечером. Она осеклась, потом взяла мою руку, сказала: «Женщина» — и ушла.
На следующей станции в мое купе подсела хорошенькая барышня. И — поверишь ли? — странное дело, совсем недалеко идет война, а я этого совершенно не чувствовал в тот момент… Мы разговорились. Говорили о погоде, о римских поэтах. Она восторженно смотрела на меня, я сам себе казался очень остроумным и веселым. Потом я помог ей с багажом и, совершенно теряя голову от собственной уверенности и наглости, спросил:
— Где я могу увидеть вас вновь?
Она покраснела, опустила глаза, но я ждал ее ответа.
— После полудня я прихожу в парк. — Она подробно и сбивчиво описала мне место, где находится ее любимая скамейка. — Вы придете? — спросила она с надеждой.
— Завтра же, — пообещал я.
На том мы и распрощались. Помня о скорейшей передаче письма, я пошел на поиски. Солнце уже село, но было еще светло, а во мне пели на разные голоса птицы. Я представил, как я приду завтра к условленной скамейке, как мы продолжим начатую в вагоне беседу. Весь в планах на завтра, я немного заблудился, но расспросил у прохожих про адрес и наконец вышел к нужному мне дому. Было почти темно, и я засомневался, примут ли меня в такой час, но все-таки постучал в дверь.
Открыла мне приходящая горничная, которая уже собралась к себе домой. По ее удивленному лицу стало ясно, что меня здесь не ждали.
— У меня письмо, — сказал я. Она протянула руку.
— Я передам, подождите минуточку. Может, там надобен ответ.
Я сказал, что отдать письмо должен лично. Горничная на сей раз не удивилась. Я был приглашен в зал и оставлен на некоторое время. Потом снова пришла горничная, передала, что ко мне сейчас выйдут, и ушла, сказав, что ей не оплачивают ночные часы. Фраза неприятно задела меня. Я остался ждать. Темно-синий ворсистый бархат кресел, на стенах — какие-то картины, и я отметил про себя, что жилье это хоть и с претензией, но все-таки дешевое.
— Вы ко мне? — услышал я голос и повернулся на него.
И понял, что значит онеметь от неожиданности. Передо мной стояла королева. И осанка, и гордая голова, и маленькие руки — все говорило о благородстве происхождения. Я поклонился, но мне вдруг захотелось упасть к ее ногам и поцеловать край ее одежды. Она подошла ко мне, окутала ароматом своих духов. Я увидел маленькую родинку на ее высокой шее и не мог оторвать от нее взгляда. Я понимал, что бледен, смешон и взъерошен, что от моей вагонной бравады не осталось и следа, что передо мною не маленькая барышня, готовая смотреть мне в рот, а наверняка роковая дама, избалованная мужским вниманием!
— У вас письмо? — снова заговорила она.
И снова я не ответил, только кивнул. Но, по-видимому, она привыкла к тому, что мужчины теряют голову в ее присутствии, поэтому не стала меня ни тормошить, ни высмеивать. Она указала мне на кресло, сама зажгла свечи, предложила мне чаю и взяла письмо, снова прикоснувшись ко мне шлейфом своего аромата.
Письмо было коротким: я видел несколько ровных строчек, но читала она его долго, перечитывала, бледнея на глазах.
— Что ж, — сказала она ровным голосом, но я понял, что дался он ей с великим трудом. Видно было, что ей плохо. Она почувствовала мою неловкость, смущение, желание уйти, чтобы не мешать ей.
— Не торопитесь, — властно остановила она меня. — Или вам надо обратно на поезд?
— Нет! — сказал я.
— Побудьте еще немного. Вы же понимаете, что я сейчас не в себе. Пожалуй, и застрелиться смогу. Вы же не хотите, чтобы я умерла?
И тут я впервые увидел ее глаза. Они были черны, как два бездонных омута, с тонкими голубыми краями, за которые уже опасно заходить. Я смотрел в ее до предела расширенные зрачки и не мог пошевельнуться.
— Так что же? — рассмеялась она. Наваждение рассеялось, она прикрыла глаза длинными ресницами, будто для того, чтобы остановить действие чар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47