Перине оставил без внимания показавшееся ему невразумительным астрономическо-геометрическое объяснение молодого докладчика государственного совета; его взгляд приковывало лишь то место в пространстве, которое находилось чуть левее колокольни Сорбонны, то место, где дышала Шарлотта. Остальное его не занимало, в этой же точке для него был сосредоточен целый мир.
Он жестом поблагодарил Ювенала; тот важно удалился, преисполненный гордости: ведь он дал своему молодому соотечественнику доказательство истинной учености, упрекнуть же этого беспристрастного и сурового историка можно было лишь в том, как он ею пользовался, да еще в желании довести до сведения слушателя, что он, Ювенал, происходил из рода Юрсен.
Перине стоял, прислонившись спиной к дереву, его глаза были устремлены на ту часть Парижа, где высился Университет, но он не замечал его, и вскоре, словно и впрямь пропоров пространство, его взгляд вперился в Труа, мысленным взором Перине проник в Труа, в замок, в опочивальню Шарлотты, и комната выступила перед ним как декорация в театре, которую видит лишь один зритель. Он живо представил себе цвет обивки, мебель и среди всего этого – молоденькую грациозную блондинку, свободную в данную минуту от забот о своей королеве; от белых одежд исходит оживляющий темную комнату свет, – так носят в себе и излучают свет ангелы Мартин и Данби, и эти лучи освещают мрак, который они прорезают и в котором еще не блеснул луч солнца.
Собрав все свои душевные силы, Перине сосредоточился на этом видении, и оно стало для него реальностью, – если бы его воображению предстала сейчас Шарлотта не спокойная и задумчивая, а другая – подвергающаяся опасности, он протянул бы ей руки и бросился бы к ней, словно их разделял всего один шаг.
Перине так увлекся созерцанием любимой, – те, кто пережил это, уверяют, что в некоторые моменты иные люди живут двойной жизнью, – что не услышал шума, который производил двигавшийся по улице Павлина отряд всадников, и не заметил, как тот оказался всего в нескольких шагах от вверенного Перине участка.
Командующий этим ночным походом сделал знак отряду остановиться, а сам взобрался на крепостной вал. Поискав глазами часового, он заметил Перине, – тот, весь во власти своей грезы, стоял не шелохнувшись, ничего не замечая вокруг.
Командир отряда приблизился к этой неподвижной фигуре и поддел на кончик шпаги фетровую шапочку, прикрывавшую голову Леклерка.
Видение исчезло так же мгновенно, как рушится и проваливается сквозь землю воздушный замок. В Перине словно молния ударила, он схватился за копье и инстинктивным движением отстранил шпагу.
– Ко мне, ребята! – крикнул он.
– Ты, верно, еще не совсем проснулся, молодой человек, и грезишь наяву, – сказал коннетабль и шпагой переломил надвое, словно тростинку, копье с клинком, который Леклерк выставил вперед и который, падая, воткнулся в землю.
Леклерк узнал голос правителя Парижа, выронил оставшийся у него в руках обломок и, скрестив на груди руки, стал ждать заслуженного наказания.
– Так-то вы, господа буржуа, защищаете ваш город, – продолжал граф Арманьякский. – И это называется: исполнять свой долг! Эй, молодцы, – обратился он к своим людям, те тотчас же сделали движение по направлению к нему. – Есть три добровольца?
Из рядов вышли три человека.
– Один из вас остается здесь нести службу за этого чудака, – сказал граф.
Один из солдат соскочил с лошади, бросил поводья на руки товарищу и занял место Леклерка в тени ворот Сен-Жермен.
– А вы, – обратился коннетабль к двум другим солдатам, ожидавшим его приказа, – спешивайтесь и отмерьте незадачливому дозорному двадцать пять ударов ножнами ваших шпаг.
– Монсеньер, – холодно произнес Леклерк, – это наказание для солдата, а я не солдат.
– Делайте, как я сказал, – проговорил коннетабль, продевая ногу в стремя.
Леклерк подошел к нему, намереваясь его задержать.
– Подумайте, монсеньер.
– Итак, двадцать пять: ни больше, ни меньше, – повторил коннетабль и вскочил в седло.
– Монсеньер, – сказал Леклерк, хватаясь за поводья, – монсеньер, – это наказание для слуг и вассалов, а я не то и не другое. Я свободный человек, свободный гражданин города Парижа. Прикажите две недели, месяц тюрьмы, – я повинуюсь.
– Не хватало еще, чтобы эти негодяи сами выбирали себе наказание. Прочь с дороги!
Он дал шпоры коню, конь рванулся вперед, а коннетабль своей железной перчаткой ударил по обнаженной голове Леклерка, и тот распростерся у ног солдат, которым предстояло исполнить приказ, полученный от коннетабля.
Солдаты с удовольствием исполняли такие приказы, когда жертвой был буржуа. Горожане и солдаты ненавидели друг друга, и случавшееся время от времени перемирие не могло потушить взаимной неприязни; нередко бывало, что по вечерам где-нибудь на пустынной улице встречались школяр и солдат, – тогда один хватался за дубинку, а другой – за шпагу. Мы вынуждены признать, что Перине Леклерк отнюдь не принадлежал к числу тех, кто в подобных случаях уступал дорогу, лишь бы избежать потасовки.
Людям коннетабля прямо-таки повезло, и когда Перине подкатился к их ногам, они оба набросились на него; очнулся Перине, когда его уже раздели до пояса и, связав над головой руки, прикрутили к суку, так что носки его ног едва касались земли; а затем, отцепив от поясов шпаги и положив их на землю, солдаты стали избивать Перине мягкими и эластичными ножнами с флегматичностью и размеренностью пастухов Вергилия.
Третий солдат подошел поближе и стал считать удары.
Сильное белое тело отразило первые удары; казалось, они не произвели никакого впечатления на того, кто их получил, хотя при свете луны видны были оставленные ими голубоватые полосы, но вскоре гибкие, как кнут, ножны стали вырывать при каждом взмахе ленты кожи из исполосованной спины. Самый звук ударов изменился: из пронзительно-свистящего он превратился в глухой, притупленный, похожий на хлюпанье грязи; к концу экзекуции солдаты били уже только одной рукой, другой они закрывали лицо от брызг крови и кусочков мяса, отлетавших от тела несчастного.
На двадцать пятом ударе солдаты, добрые католики, остановились, глядя на содеянное. Осужденный не испустил ни единого крика, не произнес ни слова жалобы.
Дело было сделано, один из солдат спокойно засовывал шпагу в ножны, другой в это время своею шпагой перерезал веревку, которой был привязан Перине.
Как только веревка оборвалась, Перине, которого только она и держала в стоячем положении, упал на землю, впился в нее зубами и лишился чувств.
Глава XIX
Спустя месяц после того, как все это случилось, Париж оказался в центре грандиозных политических событий.
Никогда крах не угрожал французской монархии до такой степени:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106