Но вдруг в поле зрения попадало скопище людей, освещенное факелами и заполнившее улицу, тогда улица представлялась длинной цепью, рассекшей город. И там толклись красноватые тени, кричащие, смеющиеся, – потом они вдруг исчезали, как только улица меняла направление, но шум все еще был слышен. Все опять погружалось в темноту, и доносившийся снизу гомон казался подавленным стоном города, внутренности которого раздирала железом и жгла огнем междоусобная война.
При виде этого зрелища солдат еще больше посуровел, брови его нахмурились и сошлись в одну линию; он протянул левую руку к Лувру и сквозь сжатые зубы чуть слышно произнес, обращаясь к своему спутнику:
– Вот ваш город, монсеньер, узнаете ли вы его?..
Лицо молодого человека приняло меланхолическое выражение, минутой раньше вы бы и не сказали, что оно может быть таким. Он устремил свой взгляд на солдата и некоторое время молча смотрел на него.
Затем он сказал:
– Мой славный Танги, я не однажды глядел на него в этот час из окна дворца Сен-Поль, как сейчас смотрю с этой площадки. Мне случалось видеть его спокойным, но никогда счастливым.
Танги вздрогнул: такого ответа он не ожидал от молодого дофина. Он думал, что спрашивает ребенка, а ему отвечал зрелый мужчина.
– Я прошу прощения у вашего высочества, – сказал Дюшатель, – но, по-моему, до сего дня ваше высочество были заняты развлечениями, а не заботами Франции.
– Отец мой (с тех пор как Дюшатель спас дофина от Бургундцев, дофин называл его этим именем), ваш упрек справедлив лишь наполовину: пока у престола я видел моих двух братьев, которые сейчас стоят у престола господа бога, я предавался – и тут вы правы – всевозможным безрассудствам, веселью, но как только бог призвал их к себе, – что было столь же ужасно, сколь неожиданно, – я забыл о развлечениях и помышляю лишь об одном: в случае смерти моего горячо любимого батюшки (да продлит бог его жизнь!) у прекрасной Франции будет лишь один властитель – я.
– Стало быть, мой молодой лев, – с явной радостью промолвил Танги, – вы намерены защитить ее, чего бы вам это ни стоило, от Генриха Английского и Жана Бургундского?
– От каждого в отдельности или от обоих вместе, как им будет угодно.
– О сударь, бог внушил вам эти слова, чтобы облегчить душу вашего старого друга. За последние три года я впервые дышу полной грудью. Если б вы знали, какие сомнения терзали меня, когда я видел, как монархии, единственная надежда которой вы и которой я отдал силу своих рук, свою жизнь и, может быть, даже честь, наносят столь жестокие удары. Если б вы знали, сколько раз я вопрошал себя, не подоспело ли время этой монархии уступить место другой и не бунтуем ли мы против бога, пытаясь сохранить ее, вместо того чтобы отступиться, ибо… да простит мне господь, если я богохульствую… ибо, вот уже тридцать лет, как он обращает свой взор на вашу достойную династию лишь для того, чтобы покарать ее, а не облагодетельствовать. И впрямь, – продолжал он, – можно подумать, что династия отмечена роковым знаком, ибо глава ее болен и душой и телом, я говорю о его величестве нашем короле; все словно перевернулось с ног на голову, ибо первый вассал короны срезает топором и шпагой ветви королевского ствола, я имею в виду изменника Жана, поднявшего руку на благородного герцога Орлеанского, вашего дядю; наконец, невольно начинаешь думать, что всему государству грозит погибель, ибо вдруг умирают странной смертью два благородных молодых человека – два старших брата вашего высочества, сначала один, потом другой, и если бы я не боялся оскорбить своими словами бога и людей, я бы сказал, что он устранился от участия в этом событии и все отдал вершить людям; а чтобы противостоять войне с иноземцами, гражданской войне, народным бунтам, провидение посылает слабого молодого человека – вас, монсеньер, простите мне мои сомнения, ведь судьба столько раз пытала мое сердце.
Дофин бросился ему на шею.
– Танги, сомневаться дозволительно тому, кто, как ты, сначала действует, а потом сомневается – кто, как ты, полагает, будто бог в своем гневе поразил династию до ее последнего колена, и кто, как ты, отводит гнев бога от последнего отпрыска этой династии.
– Я не колебался ни минуты, мой молодой повелитель, когда увидел, что Бургундцы вошли в город, я тотчас бросился к вам, как мать к ребенку, да и кто, кроме меня, мог вас спасти, несчастный юноша? Не король же – ваш отец; а королева так далеко, что не смогла бы этого сделать, а если б и смогла, то да простит ее бог, возможно, не захотела бы. Вы же, монсеньер, будь вы вольны распоряжаться собой, знай вы все ходы и выходы во дворце Сен-Поль и даже если б двери были распахнуты настежь, вы бы запутались в перекрестках и улицах вашего города, где так уверенно себя чувствует последний ваш подданный. У вас оставался только я; я вдруг почувствовал, что силы мои удвоились и, значит, бог не покинул своим покровительством вашу династию. Я схватил вас, монсеньер, для моих рук вы были не тяжелее, чем птаха, уносимая орлом. И впрямь, попадись в этот час мне навстречу вся армия герцога Бургундского во главе с ним самим, я бы отбросил герцога и прорвался сквозь армию, и ни один волос не упал бы ни с вашей, ни с моей головы, – я верил тогда, что бог с нами. Но теперь, монсеньер, теперь, когда вы в безопасности, за неприступными стенами Бастилии; теперь, когда я всякую ночь созерцаю один, стоя на этой площадке, зрелище, на которое мы сейчас смотрим вдвоем; теперь, когда я вижу, что Париж, город королей, – добыча революции, что народ правит, а королевство подчиняется; теперь, когда мои уши устали от этого шума, а глаза – от этих фейерверков, – всякий раз, спускаясь к вам в комнату, где вы, склонивши голову на подушку, спокойно спите, – а ведь в вашем государстве идет гражданская война, ваша столица пылает в пожарищах, – я начинаю думать: достоин ли королевства тот, кто так беззаботно, так спокойно спит, в то время как его королевство взбудоражено и залито кровью.
Тень недовольства прошла по лицу дофина.
– Так ты, оказывается, шпионил за мной, когда я спал?
– Нет, я молился у вашего ложа за Францию и за вас, ваше высочество.
– А что бы ты сделал, если б в тот вечер я оказался в другом положении?
– Я отвел бы ваше высочество в надежное место, я бы бросился один, не прикрытый доспехами, безоружный, навстречу врагу, окажись он на моем пути, ибо мне ничего другого не оставалось, как умереть, и чем раньше, тем лучше.
– Так вот, Танги, ты бы не один бросился на врага, нас было бы двое, и причем вооруженных; что ты на это скажешь?
– Что господь наделил вас волей, пусть теперь он дарует вам силу.
– И ты поддержишь меня?
– Война, которая нам предстоит, монсеньер, будет долгой, долгой и изнурительной, не для меня, – ведь я уже тридцать лет не снимаю доспехов, а для вас вы все свои пятнадцать лет ходите в бархате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106
При виде этого зрелища солдат еще больше посуровел, брови его нахмурились и сошлись в одну линию; он протянул левую руку к Лувру и сквозь сжатые зубы чуть слышно произнес, обращаясь к своему спутнику:
– Вот ваш город, монсеньер, узнаете ли вы его?..
Лицо молодого человека приняло меланхолическое выражение, минутой раньше вы бы и не сказали, что оно может быть таким. Он устремил свой взгляд на солдата и некоторое время молча смотрел на него.
Затем он сказал:
– Мой славный Танги, я не однажды глядел на него в этот час из окна дворца Сен-Поль, как сейчас смотрю с этой площадки. Мне случалось видеть его спокойным, но никогда счастливым.
Танги вздрогнул: такого ответа он не ожидал от молодого дофина. Он думал, что спрашивает ребенка, а ему отвечал зрелый мужчина.
– Я прошу прощения у вашего высочества, – сказал Дюшатель, – но, по-моему, до сего дня ваше высочество были заняты развлечениями, а не заботами Франции.
– Отец мой (с тех пор как Дюшатель спас дофина от Бургундцев, дофин называл его этим именем), ваш упрек справедлив лишь наполовину: пока у престола я видел моих двух братьев, которые сейчас стоят у престола господа бога, я предавался – и тут вы правы – всевозможным безрассудствам, веселью, но как только бог призвал их к себе, – что было столь же ужасно, сколь неожиданно, – я забыл о развлечениях и помышляю лишь об одном: в случае смерти моего горячо любимого батюшки (да продлит бог его жизнь!) у прекрасной Франции будет лишь один властитель – я.
– Стало быть, мой молодой лев, – с явной радостью промолвил Танги, – вы намерены защитить ее, чего бы вам это ни стоило, от Генриха Английского и Жана Бургундского?
– От каждого в отдельности или от обоих вместе, как им будет угодно.
– О сударь, бог внушил вам эти слова, чтобы облегчить душу вашего старого друга. За последние три года я впервые дышу полной грудью. Если б вы знали, какие сомнения терзали меня, когда я видел, как монархии, единственная надежда которой вы и которой я отдал силу своих рук, свою жизнь и, может быть, даже честь, наносят столь жестокие удары. Если б вы знали, сколько раз я вопрошал себя, не подоспело ли время этой монархии уступить место другой и не бунтуем ли мы против бога, пытаясь сохранить ее, вместо того чтобы отступиться, ибо… да простит мне господь, если я богохульствую… ибо, вот уже тридцать лет, как он обращает свой взор на вашу достойную династию лишь для того, чтобы покарать ее, а не облагодетельствовать. И впрямь, – продолжал он, – можно подумать, что династия отмечена роковым знаком, ибо глава ее болен и душой и телом, я говорю о его величестве нашем короле; все словно перевернулось с ног на голову, ибо первый вассал короны срезает топором и шпагой ветви королевского ствола, я имею в виду изменника Жана, поднявшего руку на благородного герцога Орлеанского, вашего дядю; наконец, невольно начинаешь думать, что всему государству грозит погибель, ибо вдруг умирают странной смертью два благородных молодых человека – два старших брата вашего высочества, сначала один, потом другой, и если бы я не боялся оскорбить своими словами бога и людей, я бы сказал, что он устранился от участия в этом событии и все отдал вершить людям; а чтобы противостоять войне с иноземцами, гражданской войне, народным бунтам, провидение посылает слабого молодого человека – вас, монсеньер, простите мне мои сомнения, ведь судьба столько раз пытала мое сердце.
Дофин бросился ему на шею.
– Танги, сомневаться дозволительно тому, кто, как ты, сначала действует, а потом сомневается – кто, как ты, полагает, будто бог в своем гневе поразил династию до ее последнего колена, и кто, как ты, отводит гнев бога от последнего отпрыска этой династии.
– Я не колебался ни минуты, мой молодой повелитель, когда увидел, что Бургундцы вошли в город, я тотчас бросился к вам, как мать к ребенку, да и кто, кроме меня, мог вас спасти, несчастный юноша? Не король же – ваш отец; а королева так далеко, что не смогла бы этого сделать, а если б и смогла, то да простит ее бог, возможно, не захотела бы. Вы же, монсеньер, будь вы вольны распоряжаться собой, знай вы все ходы и выходы во дворце Сен-Поль и даже если б двери были распахнуты настежь, вы бы запутались в перекрестках и улицах вашего города, где так уверенно себя чувствует последний ваш подданный. У вас оставался только я; я вдруг почувствовал, что силы мои удвоились и, значит, бог не покинул своим покровительством вашу династию. Я схватил вас, монсеньер, для моих рук вы были не тяжелее, чем птаха, уносимая орлом. И впрямь, попадись в этот час мне навстречу вся армия герцога Бургундского во главе с ним самим, я бы отбросил герцога и прорвался сквозь армию, и ни один волос не упал бы ни с вашей, ни с моей головы, – я верил тогда, что бог с нами. Но теперь, монсеньер, теперь, когда вы в безопасности, за неприступными стенами Бастилии; теперь, когда я всякую ночь созерцаю один, стоя на этой площадке, зрелище, на которое мы сейчас смотрим вдвоем; теперь, когда я вижу, что Париж, город королей, – добыча революции, что народ правит, а королевство подчиняется; теперь, когда мои уши устали от этого шума, а глаза – от этих фейерверков, – всякий раз, спускаясь к вам в комнату, где вы, склонивши голову на подушку, спокойно спите, – а ведь в вашем государстве идет гражданская война, ваша столица пылает в пожарищах, – я начинаю думать: достоин ли королевства тот, кто так беззаботно, так спокойно спит, в то время как его королевство взбудоражено и залито кровью.
Тень недовольства прошла по лицу дофина.
– Так ты, оказывается, шпионил за мной, когда я спал?
– Нет, я молился у вашего ложа за Францию и за вас, ваше высочество.
– А что бы ты сделал, если б в тот вечер я оказался в другом положении?
– Я отвел бы ваше высочество в надежное место, я бы бросился один, не прикрытый доспехами, безоружный, навстречу врагу, окажись он на моем пути, ибо мне ничего другого не оставалось, как умереть, и чем раньше, тем лучше.
– Так вот, Танги, ты бы не один бросился на врага, нас было бы двое, и причем вооруженных; что ты на это скажешь?
– Что господь наделил вас волей, пусть теперь он дарует вам силу.
– И ты поддержишь меня?
– Война, которая нам предстоит, монсеньер, будет долгой, долгой и изнурительной, не для меня, – ведь я уже тридцать лет не снимаю доспехов, а для вас вы все свои пятнадцать лет ходите в бархате.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106