дело в том, что я не прошел обряд инициации. Сейчас несколько юношей ожидают этой церемонии, и я намерен обратиться к Бининувуи и просить его разрешения присоединиться к ним, несмотря на то что уже давно вышел из того возраста, когда принимают посвящение.
День сто двадцать второй.
Бининувуи согласен. Я буду посвящен. Мне дали понять, что церемония таинственна и священна и что к ней нужно относиться с почтением. Кажется, Бининувуи доволен. Вечером в лагере вокруг костров звучало много смеха и шуток, как я подозреваю, в основном в мой адрес. Племя сочло очень забавным, что мужчина моего возраста должен пройти через эту церемонию, но их шутки были абсолютно беззлобны. Я жду этого события с воодушевлением и, не стану отрицать, с долей трепета.
День сто тридцатый.
Несколько дней назад меня и подростков, готовившихся к посвящению, отвели в буш, чтобы убедиться в нашем мужестве и послушании, а также в знании священного ритуала и обычаев племени. Также мы должны были поклясться хранить в секрете таинство обряда от непосвященных. Невозможно описать те чувства, которые переполняли меня, когда после окончания церемонии инициации я вернулся в лагерь полноправным членом племени. Корробори продолжалось еще долго, я плясал и распевал вместе с остальными и ощущал покой в душе и единство со всей Вселенной.
День сто сорок восьмой.
Пишу и не верю собственным словам на листе бумаги. Бининувуи сообщил, что мне должны дать жену из племени, и я согласился.
Это – отступление от правил. Обычно о женитьбе договариваются, еще когда девочка находится на руках у матери. При достижении брачного возраста, а он наступает, очевидно, с наступлением половой зрелости, девушку просто отводят к ее мужу. Период ухаживаний здесь полностью отсутствует.
Нурина, молодая женщина, моя будущая жена, осталась вдовой. Ее мужа убили несколько дней назад, когда на группу охотников напало чужое племя. Так или иначе, Нурине теперь нужен муж, а так как я единственный взрослый мужчина, у которого нет жены, Бининувуи отдал ее мне.
Нужно сознаться, до сих пор мне остро не хватало женщины. Но я даже не подумал без разрешения вступить в какие бы то ни было отношения с аборигенкой, видимо, в силу преобладания внутренней дисциплины над первобытными потребностями.
Нурина молода, я полагаю, ей немного больше двадцати, и по-своему привлекательна. У нее упругое, крепкое тело, пропорциональная фигура, сияющие глаза и нежная, добрая улыбка. Если каким-то чудом эти страницы когда-нибудь попадут к моей семье в Англии, я надеюсь, мои родные поймут и простят меня. Если я взялся честно рассказывать свою историю, значит, не имею права ничего утаивать.
День четыреста двадцатый.
Эта запись будет последней, потому что в моем дневнике это последняя страница. Я специально берег ее до того момента, когда в моей жизни произойдет что-то особенное. И сегодня этот день настал.
У меня есть сын!
Он родился сегодня утром, как раз с восходом солнца – хорошее предзнаменование! – и я дал ему имя Джон. Нурина в отличие от английских женщин родила его легко и, очевидно, почти без боли. Она верит, что Джон был зачат в тот день, когда я посетил священную рощу. Будто бы там я нашел дух ребенка и направил его в ее чрево. Но я-то знаю, что он моя плоть и кровь, и мое сердце замирает от любви к сыну.
Он красивый малыш, довольно светлокожий, и, кажется, унаследовал лучшие черты обоих родителей. Я смотрю на него, припавшего к материнской груди, и стараюсь угадать, что приготовила для него судьба. Надеюсь, он останется со своим народом, который его примет и позаботится о нем. Я ведь знаю, как жестоки могут быть люди белой расы к тем, у кого смешанная кровь. Но все же, когда он достаточно подрастет, я научу своего сына говорить, читать и писать по-английски. Если этот мир изменится – а я думаю, что в будущем это обязательно должно произойти, – то эти знания, возможно, ему пригодятся.
Сейчас я закрою свой дневник и положу его в мешок из желудка кенгуру. Он предохранит его от стихий, и моя исповедь останется невредимой. Я собирался уничтожить этот дневник, но рука не поднимается. Быть может, в один прекрасный день он пригодится кому-то из историков, чтобы лучше понять тех людей, которые стали моим народом.
Питер Майерс».
Часть вторая
Июль 1800 года
Мы плыли с дальних берегов,
мы подошли к причалу –
Ни фейерверк, ни барабан,
увы, нас не встречали.
Мы – патриоты как один,
бродяги-бедолаги.
Мы родину покинули,
но для ее же блага.
(Приписывается Джорджу Бэррингтону, презренному карманному воришке, актеру и поэту, сосланному в Новый Южный Уэльс и впоследствии получившему свободу от губернатора Филлипа и ставшему старшим констеблем Парраматты.)
Глава 8
Хоуп сердилась. Она сердилась на себя за свои слезы, сердилась на Котти за то, что он был их причиной. Считая себя вполне взрослой в свои четырнадцать лет, она понимала, что ей уже не пристало плакать, но все же чувствовала, что у нее есть для этого все основания.
С раздражением постукивая по высохшим кукурузным стеблям, она брела по опустевшему огороду позади хижины. Сейчас, к середине сиднейской зимы, в огороде совсем ничего не осталось, хотя нельзя сказать, что он когда-нибудь давал богатый урожай. Каждый год с момента своего прибытия в Новый Южный Уэльс они упорно засаживали грядки и значительно реже снимали хоть какой-то урожай. Почва здесь оказалась слишком неплодородной и не обеспечивала растениям нужного питания.
«И все остальное в здешних местах такое же убогое, – с горечью подумала она, – и мы так же бедны, как эта земля!» Нет, это не совсем так, оборвала себя Хоуп. Да, конечно, они бедны. То небольшое жалованье, которое получали она и Чарити, работая теперь вместе с матерью за ткацкими станками, лишь немного улучшало их жизнь. Однако здесь не было таких морозных зим, которые еще помнились ей по Лондону, и Котти всегда заботился, чтобы у них было достаточно еды.
Котти! Как это один и тот же человек может доставлять и столько радости, и столько боли? Иногда Хоуп казалось, что она умрет от любви к нему, а иногда она его люто ненавидела. Хоуп в сердцах ударила по подвернувшемуся под руку кукурузному стеблю и сердито вытерла вновь набежавшие слезы.
Сегодня утром она пожаловалась матери, что плохо себя чувствует, и попросила разрешения не ходить на работу. И это вовсе не ложь: после того, что сказал им Котти вчера вечером, у нее непрерывно ныло сердце. Тут, словно подслушав ее мысли, из хижины появился Котти и направился в ее сторону. Хоуп замерла и, ощущая боль в груди, ждала его приближения. Глядя на него в последнее время, она не переставала удивляться и восхищаться. Он вырос таким стройным и широкоплечим!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
День сто двадцать второй.
Бининувуи согласен. Я буду посвящен. Мне дали понять, что церемония таинственна и священна и что к ней нужно относиться с почтением. Кажется, Бининувуи доволен. Вечером в лагере вокруг костров звучало много смеха и шуток, как я подозреваю, в основном в мой адрес. Племя сочло очень забавным, что мужчина моего возраста должен пройти через эту церемонию, но их шутки были абсолютно беззлобны. Я жду этого события с воодушевлением и, не стану отрицать, с долей трепета.
День сто тридцатый.
Несколько дней назад меня и подростков, готовившихся к посвящению, отвели в буш, чтобы убедиться в нашем мужестве и послушании, а также в знании священного ритуала и обычаев племени. Также мы должны были поклясться хранить в секрете таинство обряда от непосвященных. Невозможно описать те чувства, которые переполняли меня, когда после окончания церемонии инициации я вернулся в лагерь полноправным членом племени. Корробори продолжалось еще долго, я плясал и распевал вместе с остальными и ощущал покой в душе и единство со всей Вселенной.
День сто сорок восьмой.
Пишу и не верю собственным словам на листе бумаги. Бининувуи сообщил, что мне должны дать жену из племени, и я согласился.
Это – отступление от правил. Обычно о женитьбе договариваются, еще когда девочка находится на руках у матери. При достижении брачного возраста, а он наступает, очевидно, с наступлением половой зрелости, девушку просто отводят к ее мужу. Период ухаживаний здесь полностью отсутствует.
Нурина, молодая женщина, моя будущая жена, осталась вдовой. Ее мужа убили несколько дней назад, когда на группу охотников напало чужое племя. Так или иначе, Нурине теперь нужен муж, а так как я единственный взрослый мужчина, у которого нет жены, Бининувуи отдал ее мне.
Нужно сознаться, до сих пор мне остро не хватало женщины. Но я даже не подумал без разрешения вступить в какие бы то ни было отношения с аборигенкой, видимо, в силу преобладания внутренней дисциплины над первобытными потребностями.
Нурина молода, я полагаю, ей немного больше двадцати, и по-своему привлекательна. У нее упругое, крепкое тело, пропорциональная фигура, сияющие глаза и нежная, добрая улыбка. Если каким-то чудом эти страницы когда-нибудь попадут к моей семье в Англии, я надеюсь, мои родные поймут и простят меня. Если я взялся честно рассказывать свою историю, значит, не имею права ничего утаивать.
День четыреста двадцатый.
Эта запись будет последней, потому что в моем дневнике это последняя страница. Я специально берег ее до того момента, когда в моей жизни произойдет что-то особенное. И сегодня этот день настал.
У меня есть сын!
Он родился сегодня утром, как раз с восходом солнца – хорошее предзнаменование! – и я дал ему имя Джон. Нурина в отличие от английских женщин родила его легко и, очевидно, почти без боли. Она верит, что Джон был зачат в тот день, когда я посетил священную рощу. Будто бы там я нашел дух ребенка и направил его в ее чрево. Но я-то знаю, что он моя плоть и кровь, и мое сердце замирает от любви к сыну.
Он красивый малыш, довольно светлокожий, и, кажется, унаследовал лучшие черты обоих родителей. Я смотрю на него, припавшего к материнской груди, и стараюсь угадать, что приготовила для него судьба. Надеюсь, он останется со своим народом, который его примет и позаботится о нем. Я ведь знаю, как жестоки могут быть люди белой расы к тем, у кого смешанная кровь. Но все же, когда он достаточно подрастет, я научу своего сына говорить, читать и писать по-английски. Если этот мир изменится – а я думаю, что в будущем это обязательно должно произойти, – то эти знания, возможно, ему пригодятся.
Сейчас я закрою свой дневник и положу его в мешок из желудка кенгуру. Он предохранит его от стихий, и моя исповедь останется невредимой. Я собирался уничтожить этот дневник, но рука не поднимается. Быть может, в один прекрасный день он пригодится кому-то из историков, чтобы лучше понять тех людей, которые стали моим народом.
Питер Майерс».
Часть вторая
Июль 1800 года
Мы плыли с дальних берегов,
мы подошли к причалу –
Ни фейерверк, ни барабан,
увы, нас не встречали.
Мы – патриоты как один,
бродяги-бедолаги.
Мы родину покинули,
но для ее же блага.
(Приписывается Джорджу Бэррингтону, презренному карманному воришке, актеру и поэту, сосланному в Новый Южный Уэльс и впоследствии получившему свободу от губернатора Филлипа и ставшему старшим констеблем Парраматты.)
Глава 8
Хоуп сердилась. Она сердилась на себя за свои слезы, сердилась на Котти за то, что он был их причиной. Считая себя вполне взрослой в свои четырнадцать лет, она понимала, что ей уже не пристало плакать, но все же чувствовала, что у нее есть для этого все основания.
С раздражением постукивая по высохшим кукурузным стеблям, она брела по опустевшему огороду позади хижины. Сейчас, к середине сиднейской зимы, в огороде совсем ничего не осталось, хотя нельзя сказать, что он когда-нибудь давал богатый урожай. Каждый год с момента своего прибытия в Новый Южный Уэльс они упорно засаживали грядки и значительно реже снимали хоть какой-то урожай. Почва здесь оказалась слишком неплодородной и не обеспечивала растениям нужного питания.
«И все остальное в здешних местах такое же убогое, – с горечью подумала она, – и мы так же бедны, как эта земля!» Нет, это не совсем так, оборвала себя Хоуп. Да, конечно, они бедны. То небольшое жалованье, которое получали она и Чарити, работая теперь вместе с матерью за ткацкими станками, лишь немного улучшало их жизнь. Однако здесь не было таких морозных зим, которые еще помнились ей по Лондону, и Котти всегда заботился, чтобы у них было достаточно еды.
Котти! Как это один и тот же человек может доставлять и столько радости, и столько боли? Иногда Хоуп казалось, что она умрет от любви к нему, а иногда она его люто ненавидела. Хоуп в сердцах ударила по подвернувшемуся под руку кукурузному стеблю и сердито вытерла вновь набежавшие слезы.
Сегодня утром она пожаловалась матери, что плохо себя чувствует, и попросила разрешения не ходить на работу. И это вовсе не ложь: после того, что сказал им Котти вчера вечером, у нее непрерывно ныло сердце. Тут, словно подслушав ее мысли, из хижины появился Котти и направился в ее сторону. Хоуп замерла и, ощущая боль в груди, ждала его приближения. Глядя на него в последнее время, она не переставала удивляться и восхищаться. Он вырос таким стройным и широкоплечим!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77