Грейс снова кивнула:
— Да-да, я тоже должна быть рабыней и страдать вместе с вами!
Мату затрясла головой, ткнула себе в грудь, показала на губы: «Я говорю…» Дотронулась до головы Грейс, качнула ее: «Ты не знала… — потом жест, означающий наручники: — …рабства». Тут Мату обняла Грейс, вытерла ее слезы, чуть отстранилась, постучала грубым пальцем по груди Грейс, там, где сердце, и снова изобразила оковы.
Грейс всхлипнула:
— Ты права, Мату. В сердце своем — я рабыня. Может, этого слишком мало, но я так чувствую. Когда кто-то из них страдает, мне действительно больно. Пусть бы это лучше случилось со мной.
Мату издала горловой звук и опять затрясла головой. Ее спина тоже была иссечена шрамами, она помнила, что значит бич. Она взяла Грейс за руки, подвела ее к креслу и легонько толкнула в него. Потом стала ритмично поднимать и опускать руки, изображая греблю, и закончила знаком свободы.
— Нет! — вскрикнула Грейс и вскочила на ноги. — Не желаю ни слова слышать об этом проклятом капитане.
Да только что толку заставлять Мату молчать о нем? Не было еще ни единого вечера с тех пор, как Грейс встретила капитана Кортни, чтобы перед ее глазами не возникало его мужественное лицо с мягкой улыбкой, которая тут же отражалась у него в глазах. Он казался таким хорошим человеком! Может, другим подобное слово покажется затасканным, но Грейс по опыту знала, что это редкое качество. И все же для нее брак — дело почти невозможное.
И уже мягче она добавила:
— Это как соль на рану. Зачем желать того, что не можешь получить?
Но Мату прибегла к аргументу, которым в последнее время так часто пользовалась: указала на Грейс и скрутила руки, изображая силу и мощь. Сколько раз Грейс объясняла Мату, что у нее нет никакой власти, но негритянка лишь упрямо качала головой, потом дотрагивалась до нее пальцем и широко разводила руки: «думай широко» или «думай обо всем». Грейс понятия не имела, что Мату имеет в виду.
— Я не понимаю, — хныкающим тоном заявила Грейс. — Ты всегда соглашалась со мной, считала, что мне нельзя выходить замуж. А теперь, посмотрев на этого человека всего с полчаса, ты решила непременно нас обручить.
Пожав плечами и глубоко вздохнув, Мату постучала себя пальцем по голове, а потом по груди.
— Откуда ты можешь знать это сердцем? — спросила Грейс. — Ты же слышала, что он говорил. Он считает рабство «необходимым злом».
Мату вновь сделала вид, что гребет веслами.
— Ладно, ладно, — фыркнула Грейс. — Но ведь я никогда не буду свободной, Мату. По-настоящему никогда! Мое сердце навсегда останется с рабами.
Мату поднесла свою темную руку к золотистому запястью Грейс. На лице ее отразилась решимость, возле собственной руки и руки Грейс она снова сделала знак, означающий у нее свободу.
— Свобода для нас обеих? — спросила Грейс. Об этом она не думала. Всех она с плантации забрать не может, но Мату всегда будет с ней. Они обе могут уплыть с плантации Уэлборна и никогда ее больше не видеть! Но ведь от этого плантация не исчезнет! Пусть они с Мату окажутся далеко-далеко, но здесь страдания все равно не прекратятся и вопли несчастных будут по-прежнему звучать у нее в ушах.
Иоланта нетерпеливо щелкнула пальцами.
— Ну-ка быстрее! А потом убирайся отсюда! — резко бросила она молодой негритянке, расшнуровывавшей ее платье. Жесткий и тесный корсет не давал Иоланте свободно вздохнуть. Она выгонит служанку, бросится к открытому окну и окунется в теплые соленые струи морского ветра.
Сердце бешено колотилось, ее охватило непреодолимое желание полететь. Иоланта почти верила, что это действительно получится. На плантации стояла оглушительная тишина. Рабы не смели разговаривать. Казалось, даже птицы и насекомые в окружающих джунглях смолкли от воплей человекоподобного животного, которое она мучила сегодня на заднем дворе дома. Господи! Как она любит эти экзекуции!
Что ей делать в этом захолустье? Иоланта выросла в Санто-Доминго, во французской части острова Гаити. Здесь не покладая рук трудился ее отец. Он занимался доставкой африканских рабов, избавлялся от трупов тех, кто не сумел пережить путешествие в трюме, оценивал, что можно сделать, чтобы оставшиеся выглядели достаточно здоровыми для продажи. Дизентерия и вынужденное бездействие всегда собирали обильную жатву. Рабов следовало «подготовить» — научить смирению и уважению, не ломая их дух до конца. В конце концов этот дух будет, конечно, сломлен, но после этого рабы слишком быстро умирают, так что лучше предоставить эту работу их хозяевам. Многочисленные обязанности почти не оставляли отцу Иоланты времени для семьи.
Ее мать была одержима Францией. Она забивала голову девочки рассказами о галантных мужчинах, празднествах, роскошных туалетах, духах. Если жизнь женщины сводится к тому, чтобы служить украшением и принадлежать мужчине, то в Европе она по крайней мере может чувствовать себя драгоценным украшением. Здесь, на Карибах, говорила маман, женщин ценят разве что для получения потомства. Она произносила это слово с видимым отвращением. Потомство! Приплод! Это участь животных, а не образованных и утонченных женщин!
Потому-то Иоланта и решила, что должна стать прекрасной, должна стать такой женщиной, которую мужчина будет ценить и которой будет гордиться. Но маман оказалась права, на Ямайке не было великолепных балов, там даже не было сколько-нибудь приличного города. Там был только Эдмунд. Он один мог любоваться ее европейскими туалетами, сшитыми по последней моде, но на Эдмунда они не производили никакого впечатления. Иоланте приходилось пускаться на всякие ухищрения, чтобы ее хотя бы заметили, иначе она чувствовала себя человеком-невидимкой.
Но когда стегали бичом негров, она ощущала себя богиней. Как самого Бога, ее могли молить о чем угодно, вот только милость даровалась так редко! Разве она не просила у Бога хоть какого-то удовлетворения? Она не молила об умопомрачительном счастье. Не хотела вымолить несметного богатства или прекрасного, как Адонис, мужа. Ей всего-навсего был нужен сговорчивый, не очень требовательный мужчина, который будет жить где угодно, лишь бы не на этих варварских островах.
Переезд из Санто-Доминго на Ямайку ничего не дал, но когда Иоланта поняла, что отец не собирается искать ей мужа в Европе, она остановила свой выбор на Эдмунде. В то время его манеры казались ей такими мягкими, а сам он — таким уступчивым. Пока мужчины ухаживают, они беззастенчиво лгут! Во время визитов в дом родителей Иоланты Эдмунд был вежлив, предупредителен, но как только они поженились, она обнаружила, что он ничем не отличается от ее отца. Вечно в работе и так же одержим плантацией, как отец своей работорговлей.
Иоланта приподняла крышку небольшой хрустальной вазочки с засахаренным миндалем, стоявшей возле кровати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85
— Да-да, я тоже должна быть рабыней и страдать вместе с вами!
Мату затрясла головой, ткнула себе в грудь, показала на губы: «Я говорю…» Дотронулась до головы Грейс, качнула ее: «Ты не знала… — потом жест, означающий наручники: — …рабства». Тут Мату обняла Грейс, вытерла ее слезы, чуть отстранилась, постучала грубым пальцем по груди Грейс, там, где сердце, и снова изобразила оковы.
Грейс всхлипнула:
— Ты права, Мату. В сердце своем — я рабыня. Может, этого слишком мало, но я так чувствую. Когда кто-то из них страдает, мне действительно больно. Пусть бы это лучше случилось со мной.
Мату издала горловой звук и опять затрясла головой. Ее спина тоже была иссечена шрамами, она помнила, что значит бич. Она взяла Грейс за руки, подвела ее к креслу и легонько толкнула в него. Потом стала ритмично поднимать и опускать руки, изображая греблю, и закончила знаком свободы.
— Нет! — вскрикнула Грейс и вскочила на ноги. — Не желаю ни слова слышать об этом проклятом капитане.
Да только что толку заставлять Мату молчать о нем? Не было еще ни единого вечера с тех пор, как Грейс встретила капитана Кортни, чтобы перед ее глазами не возникало его мужественное лицо с мягкой улыбкой, которая тут же отражалась у него в глазах. Он казался таким хорошим человеком! Может, другим подобное слово покажется затасканным, но Грейс по опыту знала, что это редкое качество. И все же для нее брак — дело почти невозможное.
И уже мягче она добавила:
— Это как соль на рану. Зачем желать того, что не можешь получить?
Но Мату прибегла к аргументу, которым в последнее время так часто пользовалась: указала на Грейс и скрутила руки, изображая силу и мощь. Сколько раз Грейс объясняла Мату, что у нее нет никакой власти, но негритянка лишь упрямо качала головой, потом дотрагивалась до нее пальцем и широко разводила руки: «думай широко» или «думай обо всем». Грейс понятия не имела, что Мату имеет в виду.
— Я не понимаю, — хныкающим тоном заявила Грейс. — Ты всегда соглашалась со мной, считала, что мне нельзя выходить замуж. А теперь, посмотрев на этого человека всего с полчаса, ты решила непременно нас обручить.
Пожав плечами и глубоко вздохнув, Мату постучала себя пальцем по голове, а потом по груди.
— Откуда ты можешь знать это сердцем? — спросила Грейс. — Ты же слышала, что он говорил. Он считает рабство «необходимым злом».
Мату вновь сделала вид, что гребет веслами.
— Ладно, ладно, — фыркнула Грейс. — Но ведь я никогда не буду свободной, Мату. По-настоящему никогда! Мое сердце навсегда останется с рабами.
Мату поднесла свою темную руку к золотистому запястью Грейс. На лице ее отразилась решимость, возле собственной руки и руки Грейс она снова сделала знак, означающий у нее свободу.
— Свобода для нас обеих? — спросила Грейс. Об этом она не думала. Всех она с плантации забрать не может, но Мату всегда будет с ней. Они обе могут уплыть с плантации Уэлборна и никогда ее больше не видеть! Но ведь от этого плантация не исчезнет! Пусть они с Мату окажутся далеко-далеко, но здесь страдания все равно не прекратятся и вопли несчастных будут по-прежнему звучать у нее в ушах.
Иоланта нетерпеливо щелкнула пальцами.
— Ну-ка быстрее! А потом убирайся отсюда! — резко бросила она молодой негритянке, расшнуровывавшей ее платье. Жесткий и тесный корсет не давал Иоланте свободно вздохнуть. Она выгонит служанку, бросится к открытому окну и окунется в теплые соленые струи морского ветра.
Сердце бешено колотилось, ее охватило непреодолимое желание полететь. Иоланта почти верила, что это действительно получится. На плантации стояла оглушительная тишина. Рабы не смели разговаривать. Казалось, даже птицы и насекомые в окружающих джунглях смолкли от воплей человекоподобного животного, которое она мучила сегодня на заднем дворе дома. Господи! Как она любит эти экзекуции!
Что ей делать в этом захолустье? Иоланта выросла в Санто-Доминго, во французской части острова Гаити. Здесь не покладая рук трудился ее отец. Он занимался доставкой африканских рабов, избавлялся от трупов тех, кто не сумел пережить путешествие в трюме, оценивал, что можно сделать, чтобы оставшиеся выглядели достаточно здоровыми для продажи. Дизентерия и вынужденное бездействие всегда собирали обильную жатву. Рабов следовало «подготовить» — научить смирению и уважению, не ломая их дух до конца. В конце концов этот дух будет, конечно, сломлен, но после этого рабы слишком быстро умирают, так что лучше предоставить эту работу их хозяевам. Многочисленные обязанности почти не оставляли отцу Иоланты времени для семьи.
Ее мать была одержима Францией. Она забивала голову девочки рассказами о галантных мужчинах, празднествах, роскошных туалетах, духах. Если жизнь женщины сводится к тому, чтобы служить украшением и принадлежать мужчине, то в Европе она по крайней мере может чувствовать себя драгоценным украшением. Здесь, на Карибах, говорила маман, женщин ценят разве что для получения потомства. Она произносила это слово с видимым отвращением. Потомство! Приплод! Это участь животных, а не образованных и утонченных женщин!
Потому-то Иоланта и решила, что должна стать прекрасной, должна стать такой женщиной, которую мужчина будет ценить и которой будет гордиться. Но маман оказалась права, на Ямайке не было великолепных балов, там даже не было сколько-нибудь приличного города. Там был только Эдмунд. Он один мог любоваться ее европейскими туалетами, сшитыми по последней моде, но на Эдмунда они не производили никакого впечатления. Иоланте приходилось пускаться на всякие ухищрения, чтобы ее хотя бы заметили, иначе она чувствовала себя человеком-невидимкой.
Но когда стегали бичом негров, она ощущала себя богиней. Как самого Бога, ее могли молить о чем угодно, вот только милость даровалась так редко! Разве она не просила у Бога хоть какого-то удовлетворения? Она не молила об умопомрачительном счастье. Не хотела вымолить несметного богатства или прекрасного, как Адонис, мужа. Ей всего-навсего был нужен сговорчивый, не очень требовательный мужчина, который будет жить где угодно, лишь бы не на этих варварских островах.
Переезд из Санто-Доминго на Ямайку ничего не дал, но когда Иоланта поняла, что отец не собирается искать ей мужа в Европе, она остановила свой выбор на Эдмунде. В то время его манеры казались ей такими мягкими, а сам он — таким уступчивым. Пока мужчины ухаживают, они беззастенчиво лгут! Во время визитов в дом родителей Иоланты Эдмунд был вежлив, предупредителен, но как только они поженились, она обнаружила, что он ничем не отличается от ее отца. Вечно в работе и так же одержим плантацией, как отец своей работорговлей.
Иоланта приподняла крышку небольшой хрустальной вазочки с засахаренным миндалем, стоявшей возле кровати.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85