К счастью, добрые люди уведомили Мориса чуть раньше, чем прибыли стражники, и он бежал из дарованного ему имения, не дожидаясь осуществления правосудия.
Для Мориса, приговоренного к аресту, дорога в армию была закрыта, возвращение в Вербово было равнозначно добровольному заточению в тюрьму. Обескураженный происшедшим, почти без средств, Морис отправился в путь, еще не зная толком, где найдет себе пристанище.
Одно было ясно — надо как можно скорее выбираться из Венгрии.
В других землях империи Габсбургов, или Австро-Венгерского королевства, как еще называли ее, тоже было опасно, однако в Венгрии, где полиция уже искала его, Морис не мог оставаться ни часа.
В государство Габсбургов входили, кроме Австрии и Венгрии, земли чехов, словаков, многочисленных славянских народов Балканского полуострова.
Морис решил пробираться на север и через пять дней благополучно пересек границу с Польшей.
Теперь ему надо было добраться до Лифляндии, найти там имение барона Лаудона и, воспользовавшись данным ему рекомендательным письмом, прибегнуть к благосклонной поддержке остзейского рыцарства.
План этот был хорош еще и тем, что в Лифляндии многие знали Гедеона Эрнста Лаудона и никто не знал Мориса Августа Беньовского, а в его положении это что-то да значило.
Вскоре Морис вышел на Ченстоховскую дорогу, ведущую в тот самый монастырь, в котором его мать дала обет богородице посвятить жизнь своего сына церкви, и тут же смешался с толпой богомольцев. Несмотря на то что шел август месяц и у земледельцев была самая горячая пора, народу на дороге было совсем не мало: кто ехал в Ченстохово в каретах, запряженных четверкой лошадей, с откормленными гайдуками на запятках, кто брел на костылях. Морису трудно было привыкнуть к тому, что теперь и он, услышав крик форейторов, вместе с простолюдинами поспешно сходит на обочину, уступая дорогу каретам и всадникам.
Да, это путешествие было совсем не таким, как любая из его поездок до сих пор. Если раньше в корчмах и на постоялых дворах радушные хозяева, широко улыбаясь, подавали на его стол лучший кусок и усердно взбивали самую мягкую перину, то теперь в корчмах лучшие куски предназначались не ему и на перинах спали другие — те, у кого кошелек был потолще, чем у Мориса.
Сначала изредка, а потом все чаще и чаще Морис ночевал в крестьянских избах, а когда было тепло — под открытым небом: на опушке леса, на высоких, прогретых солнцем косогорах, в брошенных шалашах косарей и пахарей. Он заметил, что далеко не все путники, как ему раньше казалось, пользуются тавернами к гостиницами: почти каждый день встречались ему путешественники, постоялый двор которых был огорожен деревьями да кустами, а покрыт чистым небом. Разные люди встречались на дороге Морису. Чаще всего это были крестьяне, начинающие мелкие торговцы, солдаты-дезертиры и солдаты-инвалиды, откровенные бродяги и попрошайки, странники по святым местам и батраки, почему-либо лишившиеся работы и отыскивающие новых хозяев. По-новому смотрел на них Морис. Дезертиры и покалеченные на войне теперь были его сотоварищами. И самого откровенного бродягу и вора не мог теперь Морис, взяв за ворот рубахи, истлевшей от времени и грязи, отвести в ближайшую кордегардию, ибо и против него, как и против них, обращена была теперь безжалостная сила общества, на одной из верхних ступеней которого он сам недавно стоял и которое так ревностно защищал, не жалея ни крови своей, ни жизни.
И еще одно интересное для себя наблюдение сделал Морис: далеко не все его случайные попутчики находились не в ладу с законом. Странники и крестьяне, коробейники и солдаты-инвалиды могли бы противопоставить себя дезертирам и нищим, а те в свою очередь должны были бы опасаться их, но на деле этого не было. И когда Морис подумал, отчего это происходит, он понял, что все они чувствуют себя людьми одного сорта. Крестьянин, сегодня еще имеющий клочок земли, завтра мог превратиться в батрака, торговец, если судьба не улыбнется, мог стать бродягой, израненный солдат — нищим. Эти люди на случайных совместных ночлегах или лесных биваках делились друг с другом нехитрой своей снедью: черным хлебом, вареной репой, картошкой, бутылкой пива.
Сначала Морис думал, что не просто душевная доброта Заставляет их поступать таким образом, что причиной тому и их простодушие, но однажды старик странник, с которым довелось Морису переночевать в одном из брошенных шалашей, сказал ему: «Сегодня я помогу тебе, завтра — ты мне. Богатый может надеяться на свой кошелек, бедняк — только на бедняка».
Да, это путешествие было потруднее, чем любое из прежних. И не то было трудным, что спал он не на перине, а на траве или срезанных ветках, и не то было трудным, что ел он теперь черный хлеб с солью и запивал его не вином, а водой, нет, не это было самым трудным. Морис был молод, Здоров, силен. Военная жизнь приучила его к тяготам долгих походов. Тяжким для него было другое: скудный запас денег, который еще был у него в начале пути, вскоре иссяк, и Морис оказался беднее самого бедного нищего, ибо нищий мог попросить, а Морис не мог; почти любой из странников умел что-то делать: кто знал какое-нибудь ремесло, кто мог помочь в деревенской работе и за все это получал хоть и не бог весть какую роскошную плату, но все же плату, а Морис ничего этого делать не умел.
И вот эта-то, казалось бы, ничтожная разница в несколько медных грошей вдруг стала для Мориса непреодолимым порогом, за которым гордость не уязвлялась горьким сознанием ненужности и беспомощности, и человек, все еще несмотря ни на что, продолжал чувствовать себя человеком.
На той же стороне порога, где остался Морис, находились лишь нищие, отпетые бездельники-бродяги да безрукие или слепые солдаты. Все же другие стали для него людьми высшего сорта. Каждый из этих людей честно зарабатывал свой хлеб, и чем более умело он это делал, тем более уважали его другие и тем независимее он чувствовал себя сам.
А что мог Морис? Что умел он делать? Какую пользу мог он принести людям? И когда в одну из бессонных ночей он задал себе эти вопросы, то понял, что прошлая его жизнь оказалась пустоцветом. Кому из людей было нужно знание армейского устава или умение наводить пушку? Кому были нужны латинские тексты из Блаженного Августина или преподобного Фомы Аквината? Однажды, услышав в каком-то попавшемся ему на пути доме громкий многоголосый плач, Морис сообразил, что здесь кто-то умер. Подталкиваемый голодом, Морис переступил порог дома. В тесной и темной горнице, где кроме стола и лавки не было ничего, в гробу из неструганых досок, стоявшем на единственной лавке под медным распятием, лежал покойник — бородатый мужик лет тридцати. По всему было видно, что, прежде чем умереть, он долго болел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123
Для Мориса, приговоренного к аресту, дорога в армию была закрыта, возвращение в Вербово было равнозначно добровольному заточению в тюрьму. Обескураженный происшедшим, почти без средств, Морис отправился в путь, еще не зная толком, где найдет себе пристанище.
Одно было ясно — надо как можно скорее выбираться из Венгрии.
В других землях империи Габсбургов, или Австро-Венгерского королевства, как еще называли ее, тоже было опасно, однако в Венгрии, где полиция уже искала его, Морис не мог оставаться ни часа.
В государство Габсбургов входили, кроме Австрии и Венгрии, земли чехов, словаков, многочисленных славянских народов Балканского полуострова.
Морис решил пробираться на север и через пять дней благополучно пересек границу с Польшей.
Теперь ему надо было добраться до Лифляндии, найти там имение барона Лаудона и, воспользовавшись данным ему рекомендательным письмом, прибегнуть к благосклонной поддержке остзейского рыцарства.
План этот был хорош еще и тем, что в Лифляндии многие знали Гедеона Эрнста Лаудона и никто не знал Мориса Августа Беньовского, а в его положении это что-то да значило.
Вскоре Морис вышел на Ченстоховскую дорогу, ведущую в тот самый монастырь, в котором его мать дала обет богородице посвятить жизнь своего сына церкви, и тут же смешался с толпой богомольцев. Несмотря на то что шел август месяц и у земледельцев была самая горячая пора, народу на дороге было совсем не мало: кто ехал в Ченстохово в каретах, запряженных четверкой лошадей, с откормленными гайдуками на запятках, кто брел на костылях. Морису трудно было привыкнуть к тому, что теперь и он, услышав крик форейторов, вместе с простолюдинами поспешно сходит на обочину, уступая дорогу каретам и всадникам.
Да, это путешествие было совсем не таким, как любая из его поездок до сих пор. Если раньше в корчмах и на постоялых дворах радушные хозяева, широко улыбаясь, подавали на его стол лучший кусок и усердно взбивали самую мягкую перину, то теперь в корчмах лучшие куски предназначались не ему и на перинах спали другие — те, у кого кошелек был потолще, чем у Мориса.
Сначала изредка, а потом все чаще и чаще Морис ночевал в крестьянских избах, а когда было тепло — под открытым небом: на опушке леса, на высоких, прогретых солнцем косогорах, в брошенных шалашах косарей и пахарей. Он заметил, что далеко не все путники, как ему раньше казалось, пользуются тавернами к гостиницами: почти каждый день встречались ему путешественники, постоялый двор которых был огорожен деревьями да кустами, а покрыт чистым небом. Разные люди встречались на дороге Морису. Чаще всего это были крестьяне, начинающие мелкие торговцы, солдаты-дезертиры и солдаты-инвалиды, откровенные бродяги и попрошайки, странники по святым местам и батраки, почему-либо лишившиеся работы и отыскивающие новых хозяев. По-новому смотрел на них Морис. Дезертиры и покалеченные на войне теперь были его сотоварищами. И самого откровенного бродягу и вора не мог теперь Морис, взяв за ворот рубахи, истлевшей от времени и грязи, отвести в ближайшую кордегардию, ибо и против него, как и против них, обращена была теперь безжалостная сила общества, на одной из верхних ступеней которого он сам недавно стоял и которое так ревностно защищал, не жалея ни крови своей, ни жизни.
И еще одно интересное для себя наблюдение сделал Морис: далеко не все его случайные попутчики находились не в ладу с законом. Странники и крестьяне, коробейники и солдаты-инвалиды могли бы противопоставить себя дезертирам и нищим, а те в свою очередь должны были бы опасаться их, но на деле этого не было. И когда Морис подумал, отчего это происходит, он понял, что все они чувствуют себя людьми одного сорта. Крестьянин, сегодня еще имеющий клочок земли, завтра мог превратиться в батрака, торговец, если судьба не улыбнется, мог стать бродягой, израненный солдат — нищим. Эти люди на случайных совместных ночлегах или лесных биваках делились друг с другом нехитрой своей снедью: черным хлебом, вареной репой, картошкой, бутылкой пива.
Сначала Морис думал, что не просто душевная доброта Заставляет их поступать таким образом, что причиной тому и их простодушие, но однажды старик странник, с которым довелось Морису переночевать в одном из брошенных шалашей, сказал ему: «Сегодня я помогу тебе, завтра — ты мне. Богатый может надеяться на свой кошелек, бедняк — только на бедняка».
Да, это путешествие было потруднее, чем любое из прежних. И не то было трудным, что спал он не на перине, а на траве или срезанных ветках, и не то было трудным, что ел он теперь черный хлеб с солью и запивал его не вином, а водой, нет, не это было самым трудным. Морис был молод, Здоров, силен. Военная жизнь приучила его к тяготам долгих походов. Тяжким для него было другое: скудный запас денег, который еще был у него в начале пути, вскоре иссяк, и Морис оказался беднее самого бедного нищего, ибо нищий мог попросить, а Морис не мог; почти любой из странников умел что-то делать: кто знал какое-нибудь ремесло, кто мог помочь в деревенской работе и за все это получал хоть и не бог весть какую роскошную плату, но все же плату, а Морис ничего этого делать не умел.
И вот эта-то, казалось бы, ничтожная разница в несколько медных грошей вдруг стала для Мориса непреодолимым порогом, за которым гордость не уязвлялась горьким сознанием ненужности и беспомощности, и человек, все еще несмотря ни на что, продолжал чувствовать себя человеком.
На той же стороне порога, где остался Морис, находились лишь нищие, отпетые бездельники-бродяги да безрукие или слепые солдаты. Все же другие стали для него людьми высшего сорта. Каждый из этих людей честно зарабатывал свой хлеб, и чем более умело он это делал, тем более уважали его другие и тем независимее он чувствовал себя сам.
А что мог Морис? Что умел он делать? Какую пользу мог он принести людям? И когда в одну из бессонных ночей он задал себе эти вопросы, то понял, что прошлая его жизнь оказалась пустоцветом. Кому из людей было нужно знание армейского устава или умение наводить пушку? Кому были нужны латинские тексты из Блаженного Августина или преподобного Фомы Аквината? Однажды, услышав в каком-то попавшемся ему на пути доме громкий многоголосый плач, Морис сообразил, что здесь кто-то умер. Подталкиваемый голодом, Морис переступил порог дома. В тесной и темной горнице, где кроме стола и лавки не было ничего, в гробу из неструганых досок, стоявшем на единственной лавке под медным распятием, лежал покойник — бородатый мужик лет тридцати. По всему было видно, что, прежде чем умереть, он долго болел:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123