Раненые с фронта отправляются в тыл. Сколько мыслей сейчас у каждого в голове! Одни сожалеют, что больше уже никогда не придется держать в руках оружие; другие думают о скорой встрече с родными, семьей; третьи страдают, что никто не встретит из близких, любимых: они остались в оккупации или погибли.
— Вот это конвейер! — с грустью отозвался Сачков, глядя вслед уходящим машинам. — Впрочем, пошли, а то увезут нашего Ивана Алексеевича, — и мы поспешили в канцелярию госпиталя.
Одноэтажное здание — бывшая школа — теперь приспособлено под госпиталь. Все помещения, коридоры заполнены ранеными. Сначала показалось, что везде, во всех комнатах идут операции, перевязки, все заняты… Сверкает сталь хирургических инструментов. Стоит какой-то приглушенный гомон. Деловито снуют люди в белых халатах. На нас никто не обращает внимания. Стало неловко своими расспросами отрывать людей, занятых спасением жизней.
— Пойдем, Миша, — сказал я тихо.
И тут перед нами выросла высокая, суховатая женщина.
— Вам, товарищи, кого? — И не дожидаясь ответа, она пригласила в небольшую комнатку с двумя канцелярскими столами.
Через две минуты в сопровождении молоденькой сестры мы пробирались между деревьями.
— Летчика должны отправить этой же ночью, — говорила она. — Только, пожалуйста, не задерживайтесь, а то утомите.
Иван Алексеевич, прикрытый до головы одеялом, неподвижно лежал под густой кроной яблони.
— Наверно, спит, — тихо проговорил я, разглядывая лицо раненого.
— Арсений, ты? — слабым, суховатым голосом спросил он.
— Да… Вот и Миша пришел.
Мы сели у изголовья, девушка чуть в стороне.
Иваненков оживился. Видно, наше посещение тронуло его. Мне казалось, он плакал, пытаясь что-то рассказать про свой последний воздушный бой, и, волнуясь, не мог говорить.
— Глаза, глаза подвели… Если бы не глаза… Может, еще и полетаю…
Раненый старался держаться бодро, но, не в силах превозмочь боль, больше стонал, чем говорил. Я понимал, что Иваненкову уже никогда не вернуться в строй. Рваные раны от разрывных эрликоновских снарядов раздробили ногу, руку, повредили легкие, позвоночник. А он еще собирался летать. Откуда только берется сила в человеке! Удивительно, как еще сумел посадить поврежденный самолет!
Иван Алексеевич окончательно выдохся и затих. В душе поднялось сострадание, жалость. Выживешь ли ты, дорогой товарищ? Вспомнился перевод Иваненкова в другой полк. Зачем это сделали как раз перед началом боевых действий? Для пользы службы? Вряд ли это пошло на пользу делу. В новой части Иваненков, не успевший сблизиться с людьми, изучить летчиков, конечно, чувствовал себя не так уверенно, как в нашем полку. И как знать, может, это и есть главная причина несчастья.
Установилось тяжелое, грустное молчание, какое бывает у постели умирающего. И вдруг над нами, где-то в листве, запел соловей. Сначала прозвучала одна короткая трель, потом еще и еще. Прислушались.
— Соловьиная пора уже прошла, — заметил Сачков.
— Война ведь, — отозвался я.
Иван Алексеевич что-то хотел сказать, но, кроме стона с болезненно-тяжелым вздохом, ничего не получилось.
«Зачем ты летал? — мысленно обращался я к Иваненкову. — Ведь сам знал, что глаза подведут. А почему я, друг Ивана, тоже скрыл это от начальства? И вот результат». «А ты? Ты сам по медицинским показателям не имеешь права летать!» — напомнил мне какой-то внутренний голос. И сразу все стало ясно: летчик, пока видит землю, в такое время не может не летать.
— Соловушка, — мечтательно проговорил Иван Алексеевич. И вдруг перевел разговор на другое. — А все-таки мне удалось сбить два немецких самолета.
Почему он это сказал, не знаю, но мне перед расставанием стало легче.
Девушка, пока мы вели десятиминутный разговор, заснула. Хоть и жаль было, а пришлось разбудить перед уходом.
— С пятого июля ни разу не доводилось ночью отдохнуть по-настоящему, — как бы оправдываясь, говорила она, провожая нас к проходной.
— А шоколад? Ой, позабыли… — вспомнил Сачков. За забором повеяло ночной свежестью. В чистом небе грустно мерцали звезды. Где-то там, в ночной синеве, жужжал самолет. Доносился гул разрывов. Неподалеку играла гармошка.
— Эх, Тосю бы повидать! — с сожалением и надеждой вырвалось у Миши…
Видно, когда смерть бродит рядом, жизнь зовет громче.
— Так в чем же дело? Иди.
— После нашей глупой блудежки как-то неудобно. Нужно подождать.
Я рассказал, как Тося беспокоилась о нем, когда он пропадал в неизвестности. Мишу это удивило и обрадовало:
— А со мной и разговаривать не захотела, только упрекнула: «Не таким, говорит, я вас представляла…»
Рядом с нами послышалась песня, тихая, задушевная:
…Мелькнет, как цветочек,
Синий платочек,
Милый, желанный, родной…
Жизнь и война — все шло своим чередом.
Осторожность — не порок-ли?
1
В результате контрударов Воронежского и Степного фронтов, нанесенных в период с 17 по 23 июля, противник был отброшен на прежние позиции. Наступательные возможности фашистских войск на южном фасе Курской дуги были окончательно подорваны. Измотанный, обескровленный враг был вынужден перейти к обороне.
Гитлеровское командование, считавшее Белгородско-Харьковский выступ «бастионом, запирающим путь для наступления русских армий на Украину», решило удержать его любой ценой. Здесь была создана очень крепкая оборона на глубину до 90 километров, с мощными узлами сопротивления. Прорыв этих укреплений требовал от советских войск больших усилий и тщательной подготовки. Поэтому на Воронежском и Степном фронтах с 24 июля установилось затишье, так называемая оперативная пауза. Войска, готовясь к контрнаступлению, пополнялись людьми, техникой и производили перегруппировку в соответствии с новыми задачами. В ходе напряженных оборонительных боев мы лишились капитана Дмитрия Купина, Ивана Козловского, Александра Кузменко, Михаила Беликова… Андрей Петрунин пошел командовать соседней частью вместо сбитого в бою майора Колбасовского. Николай Игнатьев стал штурманом полка, Александр Вахлаев — командиром первой эскадрильи. Меня назначили командиром третьей.
Оставшиеся в живых окрепли, возмужали. Об этом очень убедительно сказал Михаил Сачков, когда его принимали в партию.
— Говорят, за битого двух небитых дают. А я думаю, что любой наш летчик, побывавший в бою, стоит десятерых необстрелянных. Сил у нас прибавилось…
За время небольшой передышки, кажется, сделано все для подготовки к наступлению. А оно, по нашим приметам, вот-вот должно начаться.
Новый аэродром теперь находится в районе села Долгие Буды. Точнее, это обыкновенное колхозное поле, не паханное с начала войны. Аэродром хорош тем, что лежит у опушки большой дубовой рощи, где надежно замаскирована вся техника.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73