Во-вторых - взятое у брата Авраам-Лейба и приобщенное к делу письмо раввина, в котором имеются прямые указания на какую-то организацию, замышляющую освободить преступника! Из этого же письма с очевидностыо можно было заключить, что преступление это носит характер не индивидуальный, а коллективный, общееврейский; в противном случае с какой стати стали бы так волноваться совершенно непричастные к делу лица? Мало ли преступников-евреев сидит по тюрьмам, и, однако, не видать, чтобы все еврейство так усердно хлопотало за них! Третьей уликой было живое лицо - дворник дома, где живут Шапиро.
Когда его спросили о Рабиновиче, он сказал, что ни в чем дурном его не замечал, что он тихий и аккуратный жилец, что у Рабиновича, правда, барские замашки, что он любит приказывать, но и платит хорошо за услуги. На Новый год дал дворнику больше других жильцов... Хороший человек, что и говорить!.. Единственное, что дворнику не нравилось, это то, что Рабиновичу время от времени приходил какой-то "юркий еврейчик" с черными кудряшками и разбойничьими черными глазами. Этот подозрительный человечек просиживал подолгу у Рабиновича, а временами и ночевал. Так как он, дворник, обязан перед начальством отчетом за каждое лицо, ночующее во вверенном ему доме, то он пробовал протестовать и требовать прописки. И когда он об этом заявил Рабиновичу, подозрительный субъект пропал, точно сквозь землю провалился. Больше его и не видели. А так, вообще - что же?
Обвиняемый на допросе заявил, что ни с какими подозрительными субъектами никогда компании не водил и не знает, о чьих "разбойничьих" глазах говорит дворник.
Тогда допросили Давида Шапиро. Он, по своему обыкновению, выболтал все, что знал о товарище Рабиновича - Тумаркине, но прибавил, что подозревать его в чем бы то было - более чем дико. К тому же Тумаркин куда-то исчез бесследно.
Рабинович признался, что он встречался с Тумаркиным, вел с ним бесконечные споры на темы о национализме и сионизме и даже проникся сам сионистскими идеями... Но так как Тумаркин не имел права жительства, то он улаживал вопрос о ночевке с дворником, который не только не протестовал, охотно брал за это каждый раз соответствующую мзду...
О том, что дело улаживал обычно Шапиро, Рабинович не сказал, не желая впутывать своего квартирохозяина. И понятно, что во время очной ставки с Рабиновичем дворник божился и клялся, молил небо о том, чтобы "лопнули его глаза и разразило его на этом самом месте", если он получал что-либо из рук Рабиновича... Дворнику не поверили и лишили места. Зато Рабинович приобрел нового врага и свидетеля обвинения.
В результате всех этих обстоятельств за Рабиновичем было установлено особо строгое наблюдение; режим его стал гораздо суровее, прогулки и прочие льготы были значительно сокращены.
И все же Рабинович не падал духом и, несомненно, держался бы твердо до конца, если бы не одно постороннее обстоятельство, нарушившее весь ход мыслей "преступника".
***
Однажды в погожий день, во время прогулки по узкому тюремному дворику, Рабинович заметил арестанта-еврея, который издали делал ему глазами какие-то знаки. Видно было, что арестант хочет сказать что-то, но боится стражника. После нескольких попыток приблизиться арестант проговорил с места на каком-то смешанном, еврейско-русском языке:
– Вы тот самый Рабинович, которого обвиняют в ритуальном убийстве? Я могу передать вам привет от мадемуазель Шапиро. Прежде чем меня осудили и привели в острог, мы были с ней вместе в еврейской больнице.
Арестант хотел еще что-то сказать, но стражник прикладом ружья остановил словоохотливого еврея.
Из всего сказанного Рабинович уловил только русские слова: "обвиняют", "ритуальное убийство", "мадемуазель Шапиро", "осудили", "острог", "еврейская больница".
Этого было совершенно достаточно для того, чтобы не спать три ночи подряд.
Было ясно, как день, что мадемуазель Шапиро обвиняют в "ритуальном убийстве", что её посадили в острог, а оттуда она попала в "еврейскую" больницу. Что ж еще?.. Значит, Бетти обвиняют наравне с ним, в остроге она захворала и её перевезли в больницу...
Теперь понятно, почему никто из семьи Шапиро за все время заключения не приходил к Рабиновичу! Очевидно, Бетти очень серьезно больна!.. А может быть... еще что-нибудь и похуже?..
Рабинович соскочил с койки и стал шагать по камере. Тысячи мыслей, одна мрачней другой, теснились в голове, разрывая её на части. Вдруг захотелось покончить со всем, разрушить всю затею! К чему, к чему это все? Если нет в живых той, ради которой он столько уже перенес, ради которой продолжает терпеть столько лишений, оскорблений и унижений, ради которой он готов был пожерствовать своей карьерой и всем на свете, - к чему вся безумная игра?
Должен ли он, в самом деле, погибать за правду, которая у всех на глазах, но которую отказываются видеть?.. К черту все! Завтра же он скажет, что имеет сделать заявление, которое перевернет все дело вверх дном!
Наутро он снова раскаялся и ругал себя на все корки за малодушие и трусость. Но пришла ночь. Снова воцарилась мертвая тишина. Изредка слышался приглушенный лязг кандалов, стук деревянных подошв о каменные плиты, гулко шлепался в глубине двора плевок дневального, шатающегося, как маятник, по коридору...
И снова к изголовью Рабиновича спустлись тревожные думы. Он ворочался с боку на бок с полуоткрытыми глазами и грезил наяву. Он видел себя настоящим Гришей Поповым, у себя дома, видел отца, сестру и привычную уютную обстановку. Просторно, тепло и светло. Невольно он стал думать о том, что было бы, если бы он остался самим собой, Григорием Поповым? Если бы не было этой глупой шутки? Он переходил бы на второй курс, собирался бы домой на летние каникулы, прямо к отцу в деревню, в имение Благосветлово, излюбленное местечко Поповыx.
Благосветлово! Можно ли где-либо на свете лучше провести лето, чем там? К этому времени там собирается вся семья и родня Поповых: отец, Вера, зятья, тетки с детьми, гости... Обеды, пикники, стрельба в цель, рыбная ловля, оxота... А купанье, а плаванье, а катанье на лодках с молоденькими кузинами!.. Трогательные романы, клятвы в любви "до гроба", первое сердечное томление, муки ревности, "демонические женщины" пятнадцати лет от роду!..
Ах, как хорошо бы сейчас очутиться там!
Рабинович вскакивал, шагал по камере, снова ложился.
Мысль уносила его в далекое лучезарное детство. С особенным наслаждением он переживал сызнова свои шалости, игры с Верой, катанье верxом... Но стоило открыть глаза, и узкая, мрачная камера неумолимо возвращала к действительности.
"Где я? - спохватывался Рабинович. - Почему здесь? Как я мог допустить? Нет, нет! С этим нужно покончить! Но как? Неужто теперь, после всего, что пережито, сорвать с себя маску и сказать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64