Последние зато, что я не отстаиваю их равноправие в Бадене, Нассау и других дырах. О, близорукие! Лишь у ворот Рима можно защищать Карфаген».
Кто же этот «Рим», от которого он хочет спасти «Карфаген»? Историк Трейчке приводит слова Гейне:
«Есть такие разновидности идей-насекомых, которые долго смердят, если их раздавить. Таково христианство. Этот духовный клоп был раздавлен 1800 лет назад (распятие Христа?!), а до сих пор отравляет нам, бедным евреям, воздух».
Национально-еврейские чувства так часто прорывались в течение всей его жизни, что несомненно, некоторые презрительные выпады против еврейства (обязательно уравновешивавшиеся такими же выпадами против христианства, вроде: «Раввин и капуцин одинаково воняют») не были искренними. Он писал, например:
«О Моисей, рабби Мойше, великий борец с рабством, дай мне гвозди и молоток, чтобы я смог прибить уши наших уютных рабов в чёрно-красно-золотой ливрее к Бранденбургским воротам».
Или уверял, что если бы на свете остался только один еврей, то каждый должен был бы почесть за счастье ехать 100 часов, чтобы только пожать ему руку. Он пишет другу:
«Любовь к строгому и последовательному раввинистическому духу уже много лет таится во мне».
Незадолго до смерти Гейне сказал: «Я вернулся к Иегове». «Краткая Еврейская Энциклопедия» так характеризует Гейне:
«Его произведения меньше всего представляют собой воплощение немецкого национального характера или духа».
Против этого трудно что-либо возразить, но мы сталкиваемся с загадкой, столь часто потом встречающейся, что сейчас уже и не кажется загадочной: как, какими методами и силами удалось выдать чёрное за белое? Убедить немцев, да и всё человечество, что Гейне, враг всего того, что (правильно или неправильно) было дорого немецкому национальному сознанию, по его собственным словам, ненавидевший всё немецкое, — был величайшим, да ещё именно немецким поэтом?
Берне сейчас почти забыт, но тогда его имя произносилось наравне с именем Гейне (и оба были смертельными врагами, раздражённо понося друг друга, вытаскивая на всеобщее обозрение неприглядные подробности личной жизни соперника). Лишь с несколько иными оттенками, Берне мучили те же проблемы, что и Гейне. Один из представителей «Молодой Германии» Вольфганг Менцель писал о нём:
«Для него оправдано всё, что действенно как разлагающий Германию элемент. Он не говорит нам, что же он хочет основать, когда он всё разрушит. Он думает, что об этом позаботятся французы. Нужно лишь сломать эту стену, сделать немцам всё немецкое ненавистным, презренным, смешным, всё французское желанным и помочь чем только возможно тому, чтобы французы стали господами Германии, сначала путём братания, потом — вторжения».
И действительно, Берне, например, всю жизнь ненавидел Гёте. Он писал:
«С тех пор как я себя помню, я ненавижу Гёте».
Он цитирует одно письмо, якобы полученное им:
«Этот Гёте — раковая опухоль на германском теле, а что всего хуже, все считают болезнь за высшее здоровье».
Берне комментирует:
«Как это всё справедливо! (…) Гёте — король своего народа: свергнув его, легко справиться с народом».
С другой стороны, он делится своими мыслями:
«Дурные евреи не хуже дурных христиан (…). Они даже имеют то преимущество, что умнее их (…).У них есть кровь или нет её, но у них нет водянистого сока улиток. Одним словом, они не филистеры. О, горе филистерам…»
В одном письме Берне рассказываете юношеском переживании, по-видимому, сильно повлиявшем на его жизнь. Во время оккупации Германии французами, он должен был куда-то ехать из родного Франкфурта и для этого получить паспорт. Французский офицер, взглянув на него, написал «еврей из Франкфурта».
«Кровь моя остановилась (…). Тогда я поклялся в сердце своём. Погодите! Когда-нибудь я вам пропишу паспорт, и вам, и всем прочим! И не правда ли, не правда ли, я свою клятву выполнил?»
В другом месте он пишет:
«Ничего не забыть, ничего не простить, никакого примирения, кладущего границу ненависти! Все наши мысли — с останками наших отцов. Лишь в будущем будем мы жить, лишь за будущее — умирать».
Поучительна оценка, которую Гретц даёт в своей «Истории евреев» деятельности Гейне и Берне. Он сравнивает их с царями, пригоршнями бросающими золотые монеты — это их идеи.
«Они создали немцам элегантный язык, ясномудрый отточенный язык и открыли им храм свободы».
И это после Гёте, Шиллера и романтиков! Но ещё своеобразнее характеризует он направление их деятельности:
«Правда, оба они внешне порвали с иудейством (крестились — И.Ш.), но лишь как бойцы, схватившие вооружение и знамя врага, чтобы его вернее поразить и уничтожить».
Кто же был этот враг: немецкий народ или христианство? Эпоха «Молодой Германии» породила самые знаменитые имена среди европейских писателей-евреев за весь XIX век. Но само еврейское влияние в литературе в последующие десятилетия не только не ослабло, но расширилось и углубилось. Бартельс, «Историю немецкой литературы» которого мы уже цитировали, относит за счёт еврейского влияния создание «литературной индустрии», озабоченной лишь финансовым успехом и размерами тиражей, спекулирующей на низком вкусе широких кругов «высшей и средней черни»:
«Эту индустрию, тут не может быть сомнения, нам принесло современное еврейство, подчинившее себе немецкий театр и, в значительной степени, также прессу и создавшее в литературе мощную партию, с которой борьба просто невозможна».
Еврейское влияние в прессе возникло в эту же эпоху и позже оказывало (да и до сих пор оказывает) сильное влияние на жизнь. Уже после Мировой войны об этом писал (под псевдонимом Мейстер) экономический советник консервативной партии Германии Пауль Банг. Это влияние ярко обнаруживается уже в эпоху наполеоновских войн, когда в побеждённой Германии появилась целая группа еврейских журналистов и издателей. Типичным примером может служить газета «Телеграф», которую в 1805 году издавал Ланге (Дэвидсон) — некогда близкий друг Лессинга. Позже он издавал «Немецкий Герольд» и «Новый Телеграф». В этих газетах высмеивались немецкие генералы и государственные деятели, даже королевский двор, включая королеву. Газеты эти отличались столь последовательной профранцузской ориентацией, что «Телеграф» считался почти французским официозом.
Другая группа немецко-еврейских журналистов во главе с Саулом Ашером и Эдуардом Итцигом была известна борьбой, которую они вели против немецких писателей-романтиков: Арнима, Брентано, Клейста. Их клеймили как реакционеров, мракобесов, лиц, неблагонадёжных с точки зрения французских властей. Был даже пущен слух, что Клейст-душевнобольной. С каким раздражением говорит Гретц, описывая много лет спустя ту эпоху, об этих …(термин, вероятно, соответствующий «русопятам» в применении к русским) Арниме, Брентано, Фуке!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117
Кто же этот «Рим», от которого он хочет спасти «Карфаген»? Историк Трейчке приводит слова Гейне:
«Есть такие разновидности идей-насекомых, которые долго смердят, если их раздавить. Таково христианство. Этот духовный клоп был раздавлен 1800 лет назад (распятие Христа?!), а до сих пор отравляет нам, бедным евреям, воздух».
Национально-еврейские чувства так часто прорывались в течение всей его жизни, что несомненно, некоторые презрительные выпады против еврейства (обязательно уравновешивавшиеся такими же выпадами против христианства, вроде: «Раввин и капуцин одинаково воняют») не были искренними. Он писал, например:
«О Моисей, рабби Мойше, великий борец с рабством, дай мне гвозди и молоток, чтобы я смог прибить уши наших уютных рабов в чёрно-красно-золотой ливрее к Бранденбургским воротам».
Или уверял, что если бы на свете остался только один еврей, то каждый должен был бы почесть за счастье ехать 100 часов, чтобы только пожать ему руку. Он пишет другу:
«Любовь к строгому и последовательному раввинистическому духу уже много лет таится во мне».
Незадолго до смерти Гейне сказал: «Я вернулся к Иегове». «Краткая Еврейская Энциклопедия» так характеризует Гейне:
«Его произведения меньше всего представляют собой воплощение немецкого национального характера или духа».
Против этого трудно что-либо возразить, но мы сталкиваемся с загадкой, столь часто потом встречающейся, что сейчас уже и не кажется загадочной: как, какими методами и силами удалось выдать чёрное за белое? Убедить немцев, да и всё человечество, что Гейне, враг всего того, что (правильно или неправильно) было дорого немецкому национальному сознанию, по его собственным словам, ненавидевший всё немецкое, — был величайшим, да ещё именно немецким поэтом?
Берне сейчас почти забыт, но тогда его имя произносилось наравне с именем Гейне (и оба были смертельными врагами, раздражённо понося друг друга, вытаскивая на всеобщее обозрение неприглядные подробности личной жизни соперника). Лишь с несколько иными оттенками, Берне мучили те же проблемы, что и Гейне. Один из представителей «Молодой Германии» Вольфганг Менцель писал о нём:
«Для него оправдано всё, что действенно как разлагающий Германию элемент. Он не говорит нам, что же он хочет основать, когда он всё разрушит. Он думает, что об этом позаботятся французы. Нужно лишь сломать эту стену, сделать немцам всё немецкое ненавистным, презренным, смешным, всё французское желанным и помочь чем только возможно тому, чтобы французы стали господами Германии, сначала путём братания, потом — вторжения».
И действительно, Берне, например, всю жизнь ненавидел Гёте. Он писал:
«С тех пор как я себя помню, я ненавижу Гёте».
Он цитирует одно письмо, якобы полученное им:
«Этот Гёте — раковая опухоль на германском теле, а что всего хуже, все считают болезнь за высшее здоровье».
Берне комментирует:
«Как это всё справедливо! (…) Гёте — король своего народа: свергнув его, легко справиться с народом».
С другой стороны, он делится своими мыслями:
«Дурные евреи не хуже дурных христиан (…). Они даже имеют то преимущество, что умнее их (…).У них есть кровь или нет её, но у них нет водянистого сока улиток. Одним словом, они не филистеры. О, горе филистерам…»
В одном письме Берне рассказываете юношеском переживании, по-видимому, сильно повлиявшем на его жизнь. Во время оккупации Германии французами, он должен был куда-то ехать из родного Франкфурта и для этого получить паспорт. Французский офицер, взглянув на него, написал «еврей из Франкфурта».
«Кровь моя остановилась (…). Тогда я поклялся в сердце своём. Погодите! Когда-нибудь я вам пропишу паспорт, и вам, и всем прочим! И не правда ли, не правда ли, я свою клятву выполнил?»
В другом месте он пишет:
«Ничего не забыть, ничего не простить, никакого примирения, кладущего границу ненависти! Все наши мысли — с останками наших отцов. Лишь в будущем будем мы жить, лишь за будущее — умирать».
Поучительна оценка, которую Гретц даёт в своей «Истории евреев» деятельности Гейне и Берне. Он сравнивает их с царями, пригоршнями бросающими золотые монеты — это их идеи.
«Они создали немцам элегантный язык, ясномудрый отточенный язык и открыли им храм свободы».
И это после Гёте, Шиллера и романтиков! Но ещё своеобразнее характеризует он направление их деятельности:
«Правда, оба они внешне порвали с иудейством (крестились — И.Ш.), но лишь как бойцы, схватившие вооружение и знамя врага, чтобы его вернее поразить и уничтожить».
Кто же был этот враг: немецкий народ или христианство? Эпоха «Молодой Германии» породила самые знаменитые имена среди европейских писателей-евреев за весь XIX век. Но само еврейское влияние в литературе в последующие десятилетия не только не ослабло, но расширилось и углубилось. Бартельс, «Историю немецкой литературы» которого мы уже цитировали, относит за счёт еврейского влияния создание «литературной индустрии», озабоченной лишь финансовым успехом и размерами тиражей, спекулирующей на низком вкусе широких кругов «высшей и средней черни»:
«Эту индустрию, тут не может быть сомнения, нам принесло современное еврейство, подчинившее себе немецкий театр и, в значительной степени, также прессу и создавшее в литературе мощную партию, с которой борьба просто невозможна».
Еврейское влияние в прессе возникло в эту же эпоху и позже оказывало (да и до сих пор оказывает) сильное влияние на жизнь. Уже после Мировой войны об этом писал (под псевдонимом Мейстер) экономический советник консервативной партии Германии Пауль Банг. Это влияние ярко обнаруживается уже в эпоху наполеоновских войн, когда в побеждённой Германии появилась целая группа еврейских журналистов и издателей. Типичным примером может служить газета «Телеграф», которую в 1805 году издавал Ланге (Дэвидсон) — некогда близкий друг Лессинга. Позже он издавал «Немецкий Герольд» и «Новый Телеграф». В этих газетах высмеивались немецкие генералы и государственные деятели, даже королевский двор, включая королеву. Газеты эти отличались столь последовательной профранцузской ориентацией, что «Телеграф» считался почти французским официозом.
Другая группа немецко-еврейских журналистов во главе с Саулом Ашером и Эдуардом Итцигом была известна борьбой, которую они вели против немецких писателей-романтиков: Арнима, Брентано, Клейста. Их клеймили как реакционеров, мракобесов, лиц, неблагонадёжных с точки зрения французских властей. Был даже пущен слух, что Клейст-душевнобольной. С каким раздражением говорит Гретц, описывая много лет спустя ту эпоху, об этих …(термин, вероятно, соответствующий «русопятам» в применении к русским) Арниме, Брентано, Фуке!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117