Когда я тебя покину, то заберу с собой все, что делает тебя тем, кто ты есть, — я заберу с собой всю значимость, все значение твое как личности, все самое важное, все то, что было накоплено всеми предыдущими поколениями, — все инстинкты, все страсти и пристрастия, всю мудрость, все человеческое достоинство. Ты останешься ни с чем, позади тебя ничего не будет, и нечего будет дать ожидающим поколениям. Горе тебе, когда они тебя разыщут и взыщут с тебя! Прощай!
Хотя эта речь показалась мне довольно напыщенной и даже смехотворной, но она, душа моя, действительно покинула меня, и я умер.
Приготовления к похоронам начались сразу же. Лежа в своем совершенно темном, выстланном одеялами гробу, я слышал резкие и громкие удары молотка, загоняющего гвозди в крышку.
Вскоре выяснилось, что стучал молотком Отвагсон. Сержант стоял в дверях и улыбался мне. Он выглядел таким большим, таким живым, таким удивительно переполненным недавно съеденным завтраком. На плотно застегнутый воротничок форменной рубашки опускалось красное кольцо жира, выглядевшее как украшение. Оно казалось таким свежим, словно только что прибыло из стирки. На влажных усах виднелись следы выпитого молока.
Ну, наконец-то, вернулись в нормальное состояние , воскликнула Джоан, и голос у нее был такой же успокоительно-ободряющий, как карманы в старых брюках.
— Добренькое вам утречко в это хорошее утро, — с приятной улыбкой поприветствовал меня сержант.
Я его тоже учтиво поприветствовал с добрым утром и рассказал ему в подробностях свой сон. Слушая, он прислонился к косяку двери. Отвагсон был опытным слушателем, ухо его было натренировано и могло воспринимать самые сложные вещи. Когда я завершил свой рассказ, сержант улыбнулся мне доброжелательно и сочувствующе.
— Ну и сны же вам снятся, сударь, — вежливо и старомодно сказал он.
Пораженный и восхищенный Отвагсоном, я перевел взгляд на окно, в котором вчера стояла ночь. От ночи там не осталось ни следа, она ушла, оставив вместо себя высокий холм, видимый вдалеке и нежно вырисовывающийся на фоне неба. Белые и серые облака обложили этот холм сверху словно подушками, а на его некрутых приспущенных женственных плечах были красиво размешены деревья и валуны, что делало холм не картинным, а настоящим. Я слышал, как утренний ветерок повевал над миром, и ничто не могло остановить его; тихая нетишина приближающегося дня наполняла мой слух светлыми звуками, беспокойными, как птица в клетке. Я вздохнул и снова перевел взгляд на сержанта, который все так же неподвижно стоял, прислонившись к косяку двери, и, молча, не спеша, ковырялся в зубах; на лице у него изобразилось рассеянное выражение.
— Хорошо помню сон, — медленно проговорил сержант, — который мне приснился шесть лет назад двадцать третьего ноября. Вот в следующем ноябре будет ровно шесть лет. Правильнее было бы назвать тот сон кошмаром. Мне приснилось, изволите ли представить, что у меня прокол, совсем небольшой прокол, так что спускало медленно.
— Дело внезапно-неожиданное, — проговорил я лениво, — но не необычное. Небось гвоздик поспоспешествовал?
— И вовсе не гвоздик, а слишком большое количество крахмала.
— Не знал, не знал, — позволил я себе сарказм в голосе, — что дороги крахмалят.
— Нет, дорога тут ни при чем, и, представьте себе, как это ни странно, нет тут и вины Совета Графства. Мне приснилось, что еду я на велосипеде по служебным делам, еду, еду, три дня еду. Вдруг чувствую, седло подо мной становится каким-то слишком твердым и все в каких-то шишках. Останавливаюсь, слезаю с велосипеда, проверяю шины. Шины — безупречны и безукоризненны и надуты как надо. Потом думаю — может, это голова моя стала шалить, может быть, в ней нервная вспышка от переутомления. Слишком много работал. Захожу в частный дом, а там как раз имеется доктор, вполне квалифицированный врач с дипломом, он меня полностью осматривает, и выслушивает, и объясняет в чем дело. Это у вас прокол, говорит мне доктор.
Сержант грубо хохотнул и повернул ко мне часть своего необъятного зада.
— Вот, глядите, — и он опять заржал.
— Понятно, вижу, — пробормотал я.
Все еще посмеиваясь, он вышел, но через минуту вернулся.
— Я там вам на стол кашки поставил, — сообщил он, — и молочка. А молочко, доложу я вам, все еще почти горячее — только-только добыто из коровьего молочного сосуда.
Странный эвфемизм, подумал я.
Быстро одевшись, я отправился завтракать. Завтрак мой стоял на столе в дежурной комнате. Отвагсон и МакПатрульскин обсуждали цифры непонятных мне показаний.
— Шесть целых, девятьсот шестьдесят три тысячных и слегка повышается, — говорил МакПатрульскин, когда я входил.
— Многовато, — задумчиво сказал сержант. — Слишком высоко. Наверное, там тепло идет от земли. Теперь докладывай о снижении.
— Среднее снижение, в полночь, и никаких комков и шишек.
Сержант расхохотался, а когда успокоился, озабоченно покачал головой.
— Никаких комков и шишек, говоришь, — снова хихикнул он, — зато завтра мороки не оберешься с этим рычагом. Если, конечно, там и вправду тепло от земли.
МакПатрульскин вдруг вскочил со стула.
— Я скормил ей килограммов двадцать пять угля, — объявил он и тут же вышел вон, бормоча себе под нос какие-то цифры, производя какие-то вычисления. Шел он, уставившись в свою черную записную книжку и не глядя перед собой.
К этому времени я уже доел тарелку каши, и, когда МакПатрульскин вышел, я откинулся на спинку стула и спросил сержанта, всматриваясь в его широкое, большое лицо:
— Так когда вы собираетесь меня повесить? После сна и отдыха я чувствовал себя очень освеженным, сильным и уверенным в том, что мне удастся спастись, причем без особого труда.
— Завтра утром, если, конечно, поспеем вовремя с эшафотом и если, разумеется, не будет дождя. Вы и представить себе не можете, до чего скользким становится только что поставленный эшафот под дождем, доски-то новые. Можно запросто поскользнуться и сломать себе шею хитрыми переломами во многих местах, да так быстро, что и не поймешь, что с твоей жизнью произошло и как это ты ее потерял.
— Ну что ж, хорошо, — сказал я твердым голосом. — Если через сутки я буду мертв, то, может быть, вы объясните значение всех этих цифр, заносимых в черную записную книжку МакПатрульскина? Я унесу секрет с собой в могилу
Сержант снисходительно улыбнулся
— Вы имеете в виду цифры показаний?
— Да.
— Действительно, если вы и впрямь будете совершенным и полным покойником, не вижу никаких неразрешимых импедиментов, то бишь препятствий на пути к положительной реакции на выдвинутую вами пропозицию, но полагаю, что визуальная демонстрация предпочтительнее вербальной. Следуйте за мной, дружище.
Отвагсон вышел из комнаты, я последовал за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76